Молчание ноября

Молчание ноября.

02.11, 17:00

Ноябрь пах мокрой золой. Дворы в поселке стояли темные, забрызганы дождем и навозом, скотина в стойлах парила животным теплом, напоминая о скором наступлении зимы. В доме на окраине окна, как пустые глаза. За калиткой следы: слизанная сыростью тропинка, в бурых пятнах и сгустках, как пролитый густой компот. Корова уже не мычала, а ревела хрипло и обиженно, давно пора было доить, а никто не шел.

Тетя Галя, соседка, забеспокоившись пошла проведать. В доме никого не было, во дворе только корова. Покричав и не услышав в ответ отклика, заметила капли крови, протянувшиеся цепочкой к банной двери. Уже чувствуя неладное, переборов себя, приоткрыла баню: дверца звякнула, в нос ударил запах мокрого дерева, углей и… того, чего не должно быть в бане. В полумраке - она, небольшая, жилистая, серая косынка сбилась. Лежала на спине, перекинутая через лавку, как будто кто-то бросил и забыл, сломанную куклу. Нижняя часть… тетя Галя зажала рот, давя в себе крик, и отступила: вещи валялись рядом глухой кучей, все было нарушено, как после дурного праздника. Она выскочила во двор, затряслась и набрала полицию. Корова продолжала мычать, как метроном, отсчитывая секунды непоправимого.

Следователь приехал в сумерках. Он опытный, много на что насмотрелся, но тут сразу в груди стало холодно. Сырость залезала под китель, хлябь под сапогами чавкала. Он надел перчатки, вдохнул раз, другой и вошел внутрь.

В бане было тихо. Стены темные, мокрые, черные сучки, как глаза- немые свидетели случившегося. Лампа под низким потолком мерцала, делая всё нереальным. Он увидел её сразу. Поза, чужая для живых. На шее синяки. У стены, сдернутая юбка, платок, валяющиеся женские рейтузы. Оголённость не оставляла сомнений, даже если словами не говорить. Всё внутри говорило: с ней сделали то, что унижает, ломает, а потом добивали, как мусор. От этого хотелось выть.

- Фиксируй, - сказал он криминалисту. Голос звучал сухо и ровно, как по учебнику.

Осмотревшись, отметил в голове: части одежды в предбаннике, капли крови, следы волочения с ограды к порогу, пятна на тропинке. Запах мокрого тела, дерева, сажи, кислого. Холод в бане стоял липкий, как плохая мысль.

Эксперт позже скажет: смерть от сочетанной травмы. На шее следы рук. Всё остальное и так ясно без лишних слов. В таких делах слова только портят правду.

01.11, 20:00–20:30

Накануне, часам к восьми вечера, Антон топил баню. Похмельный, с красными глазами, с дрожью в пальцах, шуровал прутком в золе, ловил жар, будто ловил смысл. Никакого смысла. Только глухая злость, холодный липкий пот и пустота под ребрами. Алкоголь, который он сумел достать за день, уже почти выветрился, оставив после себя только озноб и головную боль.

Бабушка вышла из дома - усталая, крепкая для своих лет, в накинутом ватнике пошла поправляться со скотиной. Заговорила с порога - спокойным, но твердым голосом, который раздражал его все чаще и чаще:

- Опять пил. Когда помогать будешь, Антон. Хватит нахлебничать. Я уже стара, а ты - лоб здоровый.

Он сначала хмыкал, бросал через плечо.

- Отстань, заебала…

Она подошла ближе. В словах не злоба, а усталость. Устала тянуть. Устала жалеть. Устала ждать. И сказала неправильно точнее, правильно, но в тот вечер это было как спичка:

- Ты достал неработь, тунеядец… Зачем кольцо украл. Украл - каяться надо, а ты…

Что-то в нем щелкнуло. Будто узкая комната внутри головы ещё сузилась, потолок съехал. Слова пропали, остались руки. Он ударил грязно, как умеет. Она упала, цепляясь за воздух. Попыталась закрыться. Он стал топтать её ногами, как топчут надоедливого таракана, выбивая из её легких воздух, звуками ударов заглушая и без того тихие всхлипывания. Потом потащил её в баню туда, где жар, где пар, где всё смывается. Сжал горло руками, злость искала выхода, пальцы вонзились в чужую старую кожу, хрящи захрустели. Она хрипела и дергалась, а он не отпускал. А потом он сделал то, чего себе никогда бы не простил, если бы у него был кто-то внутри, кто прощает. То, от чего потом в кабинете следователя люди смотрят в пол, а не в глаза. Мир сузился до этого хрипа, резких дерганий безвольной головой и нарастающего жужжания в ушах. Когда всё стихло, тишина в бане оказалась громче любого крика.

Он отступил от остывающего тела, качнулся, сел на край лавки и впервые понял, что натворил. В голове пусто, язык ватный, руки трясутся. Натянув трико, он вылетел в дом. Шкаф, комод, шкатулка: деньги, чуть больше пятнадцати тысяч, часы, какие-то серьги. Стук сердца, как молот. Вернулся, сорвал с её шеи тонкую цепочку с крестиком. Срывать не стал-аккуратно, стараясь не смотреть на когда-то любимое восковое лицо, сейчас обезображенное синяками и ссадинами от ударов, снял с ушей серьги. Это было уже не только про деньги. Это было про окончательное - линию, после которой люди о себе говорят «я - мразь», но вслух так редко признаются.

Он схватил сумку, наспех покидал в неё сменку и рванул к калитке. По дороге грязь засасывала ботинки, брызгала на штанины. На тропинке его следы, в грязи и бурых пятнах. Корова мычала, будто звала. Он не оглянулся.

01.11, 21:00

По телефону вызвал такси. Дождался у магазина, курил и трясся. Водителем оказался плечистый молчун, куртка на замке до подбородка, глаза в дорогу. Ночная трасса светилась косыми полосами фар, снежная крупа летела в дугу, дворники скрипели, пытаясь продраться сквозь надвигающуюся ночь.

Антон заговорил сам. Так бывает, когда дыхание в груди не помещается.

- Бабка у меня… золотая, - сказал он, и сам удивился, как это слово звучит после всего. - Она нас с братом подняла. Девять мне было, когда усыновила меня. Мать умерла. Батька… - он поморщился и махнул рукой. - Старший брат за отца сел. Но бабка… молоко парное, сахар в кружке, помнишь? - он вдруг понял, что говорит уже не водителю, а кому-то, кто рядом был когда-то. - Скажет: «Антош, хватит дурить». А я… - он запнулся, сглотнул. - А я вот.

Водитель кивнул, но не ответил. Антон продолжал, как будто спешил залить пустоту словами.

- Брат звонил… говорил: «Заткнись и работай, дурень. Хочешь - в мою колею?» А я… - он хмыкнул, но смех вышел чужим. - Не знаю. Не хочу. Не мое. Тянет меня, тянет… - он замолчал, вдохнул дым и шепнул, будто оправдываясь: - Бабка у меня хорошая. Люблю её. Правда.

Водитель мельком взглянул- в зеркале лицо уставшего мальчишки с резкими скулами и старческими глазами.

02.11, 02:00

Первую сауну они нашли к двум ночи. Хлорка и влажный жар ударили в лицо. Лена - синие ногти, блестящие серьги-пустышки, смешок без причины. Стас - широкоплечий, громкий, верящий в лёгкие деньги, в то, что всё само как-нибудь. Антон достал деньги, махнул:

- Гуляем.

Внутри висела музыка, несогласованная с их пульсами. Он пил быстро, как будто хотел утопить жужжание в голове, закрыть банные двери изнутри. Он угощал, улыбался изломанно, глаза стекленели, и иногда он вдруг бросал в пустоту:

- Бабка… она у меня…

Никто не слушал. Или делали вид, что не слышат.

02.11, 18:00

Тем временем, в посёлке, возле ограды шевелились люди. Корову, наконец, подоили чужие руки, чтобы просто не мучилась. Следователь работал по привычной схеме, но навязчивые ощущения мешали держать расстояние.

- Соседка видела его с сумкой вчера, - докладывал участковый, будто оправдывался за то, что не заглянул раньше. - Ночью. Ушел быстро.

- Телефон? - спросил следователь.

- В биллинге - вызов такси на номер Антона. Около девяти вечера первого. Четырехчасовой маршрут до города. Водителя уже нашли, говорит: всю дорогу про бабушку рассказывал, какая она у него хорошая и как он её любит, - участковый замялся, кашлянул.

Следователь кивнул. Это преступление бессмысленное и ужасное по своей жестокости оставило еще одну зарубку на его душе. Комок в горле не проходил с первой минуты осмотра. Главный вопрос - за ЧТО? Как родной внук мог совершить такое. Это не укладывалось в голове.

Эксперт сделал свою работу. Протокол оформили. Фотографии места происшествия - блеклые, злые. Следы обуви. Следы на тропинке. Отпечатки на банной лавке. Волокна на рукавах ватника. Кусочек цепочки, оставшийся в щели у порога. Пакеты, маркировка, подписи.

02.11, 20:00–24:00

К вечеру снова сауна. Антон принес Лене серьги те, что стащил из дома.

- Подарок, - сказал он неровным голосом. - Идут тебе.

Серьги глухо звякнули, как маленький колокольчик на сквозняке. Он схватил стопку, чтобы заглушить этот звук.

03.11, 02:00

Вторая ночь в городе. Лена уже в новых серьгах. Стас делает вид, что он здесь хозяин жизни. Антон помалкивает. Его трясет незаметно, только пальцы подрагивают, как у старика. Музыка гремит, пар шипит, чьи-то голоса в соседнем отделении смеются фальшиво. В какой-то момент звук в голове Антона становится глухим, как будто уши закрыли ватой. Он смотрит на белый потолок, где клубится пар, и видит другую белизну - потолка бани. И слышит не музыку, а глухой ритмичный стук лавки об стену. Тук-тук-тук. В кресле напротив: Лена улыбается, машет рукой, серьги звенят.

Дверь открылась тихо. Вошли трое. Не кричали. Первый показал удостоверение.

- Антон, - сказал почти мягко. - Пойдем.

Он поднялся без возражений. Руки сами за спину. Взглянул на Лену, у неё лицо стало круглым, ошарашенным, как у ребенка, когда отнимают конфету. Она тронула серьги, и внезапно осознала, что держится за чужую беду.

В комнате отдыха на столе остались недопитые стаканы, поваленные бутылки, куча окурков в банке из-под пива на месте Антона. Так его и увели в плавках, даже крестика на шее у него не было. И это нормально. У кого-то просто не бывает креста.

03.11, 11:00

В кабинете, куда его привезли, пахло старым линолеумом и бумажной пылью. Стул был жесткий, стол в царапинах. Он сидел, глядя в дерево, как будто в нем было кино.

После долгого молчания следователь, до этого пристально рассматривающий Антона, сухо сказал:

- Рассказывай.

Антон поднял глаза. В них промелькнуло то самое, на долю секунды: понимание. И сразу крышка. Сверху. Он опустил взгляд и начал говорить, всё подробно, до мельчайших деталей, сам, без наводящих, как будто торопясь выговориться, боясь, что, если не успеет, случится что-то страшное. Но это уже произошло и это будет с ним всю жизнь. Это потом он будет отпираться и говорить: «Не помню». Но сейчас он торопился, как никогда, рассказывая, как убивал, насиловал, как уходя сорвал цепочку с крестиком с шеи бабушки… и, закончив, устало откинулся на табуретке.

- Бабка у меня… хорошая. Люблю её, - шепнул он.

Потом были привычные круги: протоколы, образцы, подписи, отпечатки, камерные записи, маршрут такси с отметками на постах, показания соседки про сумку, Лены- про серьги, водителя - про дорогу и болтовню. Девушка плакала: «Я не знала». Она, возможно, действительно не знала. Стас говорил, что они просто отдыхали, и отрицал всё лишнее. Ночь сливалась с утренником, бумага с бумагой. Написанное, в одну непрерывную кардиограмму.

Следователь возвращался мыслями в баню, как возвращаются к ступеньке, на которой однажды споткнулся. Он не был мистиком; никаких «видений». Но когда он входил туда, что-то в нём, внутренний барометр, запрокидывалось. Пространство говорило, если его не затыкать. Поза маленького человека, которого бросили. Оголённость, которой не бывает без намерения унизить. Разбросанные вещи. Мычание коровы за стеной, медленно стихающее, когда её наконец накормили и подоили чужие руки. В этой бане вся правда уже лежала на полу. Никакие слова её не улучшат и не объяснят.

Он вышел тогда, снял перчатки и долго мыл руки в умывальнике. Вода была ледяная, обжигающе сухая. Он стоял и смотрел на ладони - обычные ладони, не Бог. И думал, что в таких делах истина проста и голая, как доска. Нет никакой романтики. Есть старый человек, который тянул других на себе, и есть тот, кто не выдержал собственного веса и упал всем телом на чужую шею. А потом снял крестик. Чтоб уж наверняка.

Следователь закончит дело, как делал это сотни раз до этого, всё строго по стандарту. Внутри же останется баня - сырой, щемящий прямоугольник, в котором каждая деталь кричит о происшедшем ужасе.

Вечером он пройдет по пустому коридору отдела, остановится у окна, увидит, как редкий снег под фонарем кружит в оранжевом конусе света, и поймает себя на том, что думает о сорванной, с остывающего тела, цепочке с крестиком. Это такая мелочь, которую срывают в последнюю очередь. Когда человек уже прошел через все границы и заодно разобрал на части собственное имя.

Цепочка в пакете будет холодной; слова - тёплыми. Только одно из них правда.