Молчи

Хрипло дышать в нежное, податливое, тёплое:

— Молчи... м-м... молчи...

Задыхаться, слышать мягкие стоны в тишине, взлетать и падать на волнах заостряющегося и растворяющегося в такт биению сердца восприятия реальности и вновь просить:

— Молчи... молчи... молчи...

Терять ориентиры в пространстве, уже не помнить, для чего, почему, но повторять, стоит только её губам выпустить его губы из сладкого плена:

— Молчи... пожа... молчи, пожалуйста-а-ах!..

Тьелпэ помнил, что... что ничего не помнил. По меньшей мере, не понимал, это уж точно: они с этой маленькой хрупкой девочкой неслись по ночному лесу так, словно за ними гналась волчья стая, а они хохотали, бежали, просто потому, что им очень, очень-очень хотелось мчаться навстречу весенней живой темноте. Целый мир распахивал им объятья, стелил под ноги шёлк молодой травы, поил ароматами ветров... когда они взяли друг друга за руки? Важно ли это... кажется, их вбросило в руки друг другу, когда с молодым задором сизый клин молодняка эльфов влетел в стайку жителей — преимущественно, жительниц! — деревеньки из предгорья...

Барабаны и лютни, шелест листьев и юбок, дудочки и флейты, песни, частушки, хороводом, не глядя под ноги, через костер — о да! Только так! И ещё раз.

И её глаза, два бездонных омута, лесное болото.

Другая. Совсем не такая. Дикий зверек, пахнущий луговыми травами, тёплым хлебом и свежим молоком. Колечко — тоненькое, плетёное, с резьбой, чтоб сверкало на солнце капелькой росы. Малахитовая фибула, бельчонок с агатовыми глазками... Стрела. Острое жало, поймавшее блики света за миг до того, как пробить чьё-то сердце.

Так получилось, уж дар это или проклятье, но он всегда и во всём — всегда и во всех! — видел прежде всего украшения. Оружие. Огранку камней.

Кабошон. Опаловый кабошон, похожий на карту с бежевыми жилами гор и синими пятнами озёр, бирюзой лесов и чёрными искрами поселений...

— Что пристыл, эльф? Нравлюсь? Ну так бери, не стой столбом! Тут таких как ты — мне до утра выбирать!

И звонкий хохот перестуком ювелирных молоточков!

И ножкой — босой! — топ!

И в сторону от протянутой руки — прыг!

И... и, кажется, именно в тот момент что-то и повернулось внутри него. Подхватило — он её на руки? Она его в крепкие ладони деревенской красавицы?

Они перепрыгали через все костры. Переплясали у всех случившихся на пути музыкантов. Перепели всех местных соловьёв.

Ночь не кончалась. Восточный край неба и не думал светлеть.

Тьелпэ было тесно: в мыслях, в одеждах, в теле. Что-то, чему он не знал названия, просилось наружу — прыжками, танцами, бегом...

— Ох, уморил, эльф! — звонко отсмеялась молоточками прямо внутри головы такая тёплая, такая мягкая, такая...

Нет.

Нельзя.

Пусть её ладони бродят по его спине, оставляя ожоги, пусть её глаза затягивают на самое дно, пусть! Разве это — любовь?

Разве так — можно?

— Иди, иди, иди ко мне, эльф, ну иди же, ну что ты такой, ты же из этих, я слышала, ты как менестрель Макалаурэ, ты их породы, а они неудержимы, яры...

Она вспомнила дядю Кано, и Тьелпэ понял: это — именно то, ради чего дядя тащил его из дома в ночь Бельтайна.

Это...

— Я должен предупредить тебя, милая, — взял он в ладони такое хрупкое, такое прекрасное в свете звёзд лицо, — я должен предупредить. Я... я тебя не люблю.

Почему так легко получилось сказать эти слова — наверное, потому, что это правда.

А в ответ смех — и жаркие ладошки уже на его щеках:

— Так и я же тебя не люблю!

И поцелуй в щёку.

— И я не люблю! Я тут уже перестарок...

И поцелуй в другую щёку.

— Зато теперь, даже если ты так и будешь столбом стоять до самого рассвета, все, все, все уже видели, и как ты со мной на руках через костры порхал, и как ты меня ото всех в лес утащил...

— Я?! — Тьелпэ не помнил, не помнил, а кто первым потянул дальше от света костров, может, и правда, он.

— Все видели! Даже если теперь после нашей ночи во мне не останется ребёночка...

— Но я же не люблю тебя! — Тьелпэ каким-то краем сознания помнил, людские женщины не то, что эльфийки, у них с деторождением проще дела обстоят, но как же так! Он не сможет...

— Да успокойся, говорю, и я тебя не люблю, но теперь-то уж мне муж гарантирован! Может, даже кузнец! Я же видела, какие ты штуки умеешь ковать, попервах-то думала, ты так, балуешься, как все эльфы, по побрякушкам, а когда ты нашему старшому коня подковал, поняла, ты ох как непрост...

И губы, такие нежные, такие жадные, с поцелуем приникли к его губам.

И стало как-то сразу не до разговоров.

… — Что, говоришь, первый раз? — нежно скользили горячие пальчики по плечам кузнеца. — Нет, так-то я верю, что первый... ты такой неловкий поначалу был... ты не обижайся, но мне даже показалось, ты меня боишься... нет? Ой... а что ты теперь де... ха-ха-ха! Я так и знала, тебе понравится! Ох, не думала, что ты так сразу...

Понемногу занималось утро. Тьелпэ приподнялся на руках.

Он хотел видеть.

Теперь — видеть.

Её.

Не верить в свои мечты и фантазии, а точно знать: эльдар любят один раз. Он никогда не сумеет сказать ни одной нис или аданет, что любит её, но...

Но, если случится так же, как сегодня... если она будет согласна...

Знал, что, может, никогда и не решится объяснить этой маленькой бойкой девочке, что случилось в эту ночь... но отблагодарить её, за красоту, за смелость, за ласку, за то, что она не испугалась его, не убежала... для начала хотя бы тем, чтобы подарить ей телесную любовь, не представляя другую на месте неё.

Не отвечать на хриплое карканье, так несхожее с мелодичным голосом дяди Кано:

— Молчи! Ты пробовал так? Не пробовал! А я — о, столько раз, что сбился со счёта, я знаю, как это работает, так что молчи. Пей...

Голос дяди становится мягче.

От стакана пряный аромат.

Тьелпэ впервые в жизни попробует сейчас вино.

Молча.

Дядя же просит: молчи...

Глоток, всего один, ожёг язык, как разжёванный стручок острого перца, какой кухарки добавляют в еду.

Воздух, который Тьелпэ жадно хватанул ртом в надежде унять жжение, только усилил его.

— Пей! — снова требовательно стукнул краем стакана по губам племянника Макалаурэ. — Пей, малыш. Так надо.

«Малыш», которого люди сочли бы, верно, ровесником менестреля, горестно хлопал влажными ресницами:

— Дядя... может, не надо?.. я же никогда раньше...

Кано сел рядом с ним, обнимая его за плечи:

— Я знаю, что ты не пил вина, но именно поэтому я тебе предлагаю выпить ма-а-аленький стаканчик, а не большу-у-у-ую бутылку!

Дядя с двух сторон поднёс к лицу племянника и стаканчик, и бутылку. Да, соотношение размеров впечатляло. Тьелпэ попытался улыбнуться, и менестрель воспользовался этим, чтобы ловко влить в него ещё глоток.

— Кха-кха-кха!..

— Ну всё, ну вот, прокашлялся, и давай, пей сам...

Кано всё же всунул стакан в руки Тьелпэ и отхлебнул прямо из бутылки.

— Ну, давай, давай, догоняй. Нас с тобой ждут на празднике.

Тьелпэ помотал головой:

— Нет, нет, я не... давай мы с тобой дома... давай?

— Так. Ты это... ещё не пил, а уже заговариваешься? Пей давай, шнуруй ботинки, и погнали! Сегодня Бельтайн.

— Сегодня год... — покрывало чёрных волос, не стянутых в хвост, не сплетённых в косу, легко соскользнуло, закрывая лицо кузнеца.

Даже обгоревшие в кузне прядки не слишком сильно топорщились.

Макалауре покачал бутылкой. Покачал головой. Хлебнул ещё:

— А я... давай, я не буду считать, сколько лет... — слова застряли в горле, и Кано пришлось сделать ещё глоток, чтобы продолжить:

— Тебе отказала любимая.

Тьелпэ вздрогнул.

— Ну ты б хоть подумал, да, пошёл, считай, к родной бабушке свататься, ишь ты! Но ты пойми! Она тебе отказала...

Тьелпэ опустил голову ещё ниже. Плечи снова дрогнули.

— Да, да, да, отказала, отказала, ну пойми! Так — бывает! Так тоже бывает! Баллады складывают о взаимной любви, о невзаимной... тоже складывают. Но реже. Это никому не интересно, никто не хочет слушать, как сходят с ума от неразделённого чувства, всем подавай счастливого финала!

Тьелпэ молчал.

Кано был уверен — не плачет, нет. Спрятался в шатёр волос, как маленький, и представляет, что он не здесь.

— Так вот... я о чём. Ты любишь её. И будешь любить её. Будешь страдать. Как же без этого. Фэа будет искать утешения в кузне... но сегодня такой день, когда я хочу показать тебе, что роа тоже способно найти утешение. И вместо того, чтобы долго тебе объяснять, что к чему, давай лучше пойдём на праздник! Почему-то мне кажется, сегодня у тебя там появится новый интерес в жизни... или к жизни. Идём!

Тьелпэ всё же допил вино, маленькими глотками, привыкая к вкусу, понимая, в чём смысл этого горького питья.

Или не понимая. Но хотя бы больше не протестуя.

Улица встретила влажными ароматами леса, гулом голосов, отзвуками музыки, песен...

— Идём! — тянул Кано. — Идём! Давай! «Королевну»! Ты вторым голосом!..

Тьелпэ озирался по сторонам, словно впервые видя ночь, словно первый раз между ним и лесом не стоит стен дома, словно всего-то один стакан вина уже раскрыл ему двери в некий совершенно новый мир...

Хорошо, что Кано заранее договорился с одной местной аданет, с которой у него как раз были, хм, очень хорошие отношения. Теперь можно быть спокойным за эту ночь...

Струны лютни с радостью откликнулись касаниям умелых пальцев, а когда в их нежный звон влились два голоса, каждый старательно ведущий свою линию, вокруг певцов стали собираться эльфы, люди, мужчины, женщины.

Стоило завершиться песне, как менестреля и его племянника подхватила волна летящих ближе к кострам гуляющих.

Бельтайн!..

Кано мог улыбаться. Мог шутить с девами, отшучиваться от мужей.

Он точно знал, сколько лет и дней прошло с той злой минуты, что забрала у него его любимую.

Знал, что Тьелпэ понял, что он не смог сказать ему.

Удивился, когда его обхватили крепкие руки той аданет, с которой он договаривался о попечительстве над малышом:

— Ох, пацан-то задался у вас! Ну весь в тебя! Пока я к нему примеривалась, он уже нашу Халеточку в кусты поволок!

— Он? — удивился Кано. — В кусты?! Ну, раз даже он уже в кустах, то что делаем мы с тобой — здесь?!

Женщина дробно расхохоталась, и очень скоро их с Макалаурэ отношения сделались ещё теснее...

Терять дыхание, слыша хриплый, севший голос, так недавно ещё он звенел ювелирным молоточком в кузне, а теперь надломился, рассыпается... Терять дыхание при этих звуках, но всё равно просить её:

— Молчи... молчи, пожалуйста...

Улыбаться в ответ на её улыбку, видеть то же, что разглядел и в тот далёкий для неё и такой близкий для него Бельтайн: болотные омуты, ажурное колечко без камней, малахитовую белочку, остриё стрелы. Видеть глубокие морщины и не считать насмешкой над такой близкой, руку протяни — коснёшься, молодостью это сходство лица с хорошо пропечённым яблоком...

Нелюбимого лица.

— Молчи...

Проще всего — обнять её плечи, накидывая на них меховой плащ. И ей тепло, и ему приятно. И как ещё выразить уважение и благодарность к этой маленькой аданет, к её хрупкой красоте, её жизненной силе, бьющей ключом из каждого взгляда, движения, жеста, из каждого слова — и ведь она делится этой силой с ним, без раздумий, щедро, по первому зову, не спрашивая о других, ничего не прося взамен...

Все эти годы. До сих пор.

— Я знаю, — вновь и вновь начинала говорить она, замирая от звуков собственного голоса. Надтреснутого и ломкого.

— Молчи!.. — просил он, но умолкал сам, видя, как больно ей слышать молодой, сильный голос волшебного, бессмертного, нестареющего существа.

А в ней не состарились только глаза. Всё те же болотные бочаги без дна, чуть неловко ступил, и пропал.

— Я, поверишь ли, сразу, ещё тогда, я догадалась, я не дура, ты же болеешь другой, ты до сих пор, ты же приходишь ко мне и закрываешь глаза, чтобы видеть её... я так благодарна, поверь, что ты находил раз за разом в себе силы смотреть и на меня... на меня тоже!

Её тонкие, ссохшиеся пальчики скользили по лицу Тьелпэ, и душа его замирала, чувствуя неотвратимую поступь времени. Он смотрел на Халет, но знал, как приятно ей, когда он закрывает глаза.

Всё равно ей не прочесть его мысли, так пусть думает, что он всё ещё представляет другую на её месте.

И Тьелпэ закрыл глаза, вслушиваясь кожей, как едва касается его, больше жаром руки, чем самой рукой, старая, такая старая аданет...

Сколько вёсен сменили друг друга с той ночи? Знали и он, и она. Бельтайн — он так много значил в его жизни, в её жизни. Она часто говорила о себе и Тьелпэ «мы». У него получалось только вслух. Сохранится ли в ней жизнь до этого Бельтайна, если сейчас только стаяли снега, и тепло пока лишь под меховым плащом — а ей уже тяжело даже просто говорить...

Кузнец каждый раз, как мог, объяснял ей, как она прекрасна. Как прекрасны те изменения, что происходят в ней. О, она верила ему. Он же, и правда, видел красоту во всём! И в молодом ростке, едва пробившем землю, и в сухой ветви завершившего свою жизнь дерева. И, когда его лицо озарял внутренний свет восторга при виде её тела, она, казалось, молодела прямо на глазах.

Вот как сейчас. Он не мог сдержать улыбку, вглядываясь в сухую глину некогда сочной как спелая ягодка щеки, и трещины морщин на её лице приходили в движение, завораживающе, головокружительно собираясь в новый узор — в улыбку.

— Молчи, — просил он её вновь. — Молчи. Побереги силы. Я сейчас отнесу тебя к тебе домой. Сегодня к тебе приезжают в гости внуки... Твой сын с женой готовят стол. Твоя дочка, что уехала за мужем к горам, тоже обещала быть к вечеру...

Он нёс на руках маленькое, совсем потерявшееся в недрах плаща тело нелюбимой женщины, той, которая приняла его, которая помогла ему понять, как можно жить в этом мире, даже если в твоей жизни нет взаимной любви, которая...

Которая уже отправилась в долгий путь по реке, отдав перевозчику медную монетку , что носила в подвесном кармашке на шее.

Красота хрупких бабочек-однодневок.

Красота невесомой летящей по ветру паутины.

Красота мимолётного блика на острие стрелы...

Им никогда не встретиться по ту сторону жизни, и сохранит ли она там, куда отправилась, память о нём, не известно, но он, пока жив, будет помнить её, прекрасное отражение счастья в бездонной глубине лесного озера. Коснёшься пальцами — пропадает.

Молчит — и можно верить, что...

Нет.

— Молчи, — попросил Тьелпэ вслух не Халет — себя.

Свои мысли.

И, о чудо, получилось замолчать.