Молодо-зелено

«Когда никто не мог подсмотреть,

А мы любили, а мы могли…»

Я считаю, нам повезло с молодостью, что пришлась на конец XX века, и с зрелостью — на первое десятилетие XXI. В чём нам повезло? В том, что не было ещё этой всепроникающей цифровизации: ни камер в каждом кармане, ни мобильных телефонов, ни распознавания лиц, ни объединённых баз данных. Не было тотальной слежки. Не было никаких цифровых следов.

Осенью я познакомился с Лизой. Случилось это на одной из шумных вечеринок в её общежитии, где дым сигарет смешивался с запахом дешёвого вина и громкой музыкой. Между нами сразу пробежала невидимая искра — та самая, что заставляет сердца биться вразнобой, а любое логичное решение кажется скучным. Мы почти одновременно потянулись к свежему воздуху, оказавшись на улице с её осенней прохладой и тишиной.

Я осторожно коснулся её плеча, почувствовав, как она вздрогнула — не от испуга, а от предвкушения. Рука сама скользнула ниже, к изгибу талии, другая ласкала её грудь. Она глубоко вдохнула, и в её глазах вспыхнул тот самый огонь, который не спутаешь ни с чем. И тут в голове пронеслись слова, из старого фильма: «Вы чертовски привлекательны, я чертовски привлекательный. Зачем нам зря терять время?»

Мы не стали терять ни секунды. Я увёл её вглубь ближайшего парка, под сень раскидистых дубов, где свет фонарей не доставал, а под ногами шуршала прошлогодняя листва. Мы остановились, и в темноте её глаза блестели, как два уголька. В этом молчании было всё сказано: мы и ночь, что принадлежала только нам.

Я развернул её, притянул к себе спиной. Она прогнулась, оперлась руками о ствол старого дуба, и я, задерживая дыхание, стянул с неё джинсы вместе с кружевными трусиками. Торопливо натянул презерватив на уже стояком стоявший член и вошёл в неё — влажно, плотно, с тихим стоном, который сорвался с её губ.

Я не говорил о любви — в тот момент слова были лишними. Только шёпот её имени в такт движениям, только хруст ветки под ногой, только её ягодицы, упруго отзывающиеся на каждый толчок. Это длилось недолго — пять минут, не больше, — но каждая секунда была огнём. А потом тишину разорвал мой сдавленный стон, и я замер, чувствуя, как всё внутри меня пульсирует и постепенно затихает.

Мы молча оделись. Вышли из парка уже другими — обнявшись, целуясь украдкой, как подростки. Мир вокруг снова обрёл звуки и краски, но между нами теперь висела та самая невидимая нить, что возникает только после такой близости — внезапной, животной и до слёз честной.

Наши отношения длились уже больше полугода. Мы никогда не договаривались о встречах по телефону, у нее не было телефона, для встречи мне приходилось подсылать к ней её подругу работавшую в киоске рядом с общежитием.

Зачастую в тёплое время года мы встречались и наслаждались друг другом на стадионе, парке и даже на заброшенной стройке. Сама погода звала к свободе, да и не всегда у меня находились деньги на гостиницу.

Сегодня социальные сети и мессенджеры — WhatsApp, Telegram и прочие — заменили живое общение. Раньше, чтобы увидеть или переговорить с человеком, нужно было приложить усилия, выстраивать встречи, ждать, договариваться через посредников. Сейчас всё проще: пару кликов — и человек на связи. Но именно в этом удобстве теряется душа отношений, та напряжённость, предвкушение и скрытая магия, которая делала встречи по-настоящему живыми.

В то время я был уже женат, и у меня была хорошая жена, но молодость есть молодость — и меня тянуло к Лизе. В дальнейшем, когда мы с ней расстались, появлялись другие приключения с женщинами, но их я слабо помню, а Лиза осталась в моей памяти до сегодняшнего дня.

Сейчас женатому человеку стало намного сложнее совершить что-то тайное от супруги: видеозвонок от жены или любое уведомление на телефоне в любой момент выдали бы всё с головой, а геолокация телефона и диалоги в мессенджерах оставляли бы явные следы. Тогда же мы могли встречаться почти без риска быть замеченными, и именно в этом скрывалась особая прелесть нашей свободы.

Мы просто назначали время, и я ждал Лизу у остановки. И она приходила. Иногда через полчаса, иногда через час. И это ожидание, сладкое и тревожное, тоже было частью нашей тайны — ни один мессенджер не передаст этого чувства.

Именно так произошла и эта встреча. Весенним полднем на остановке. Я соскучился по ней и, недолго думая, повёл её на заброшенный стадион "Сельмашевец", заросший молодым кустарником. В советское время это был хороший стадион, с футбольным полем, теннисными кортами и плавательным бассейном, но с развалом Союза пришёл в упадок.

Сегодня такое невозможно. Не в городе, не в парке, не на заброшенной окраине. Повсюду камеры — на столбах, под козырьками подъездов, в дверях магазинов. Нас бы отсняли в десяти ракурсах: как встретились на остановке, как пошли через пустырь, как скрылись в кустах. Потом по геолокации сотовых восстановили бы весь маршрут. Через распознавание лиц нашли бы в базах наши имена, работу, адреса. А если бы у кого-то из нас в кармане лежал включённый телефон — запись всего диалога ушла бы в облачное хранилище.

И это ещё не всё. Любой случайный прохожий мог бы снять нас на камеру телефона — чётко, детально, с увеличением. И через секунду это видео уже летело бы в мессенджеры, через пять — появлялось в соцсетях, а через час мы бы стали местными «звёздами» — без права на забвение, без возможности объяснить или скрыться.

Но тогда, в ту весну 1996 года, ничего этого не было.

На ней была лёгкая блузка и салатовая мини-юбка. Обняв, я начал целовать её, одновременно запуская руку под подол. Она отвечала мне жадными поцелуями и трепетным дыханием. Развернув её спиной к себе, я наклонил вперёд. Она упёрлась руками в холодную спинку скамейки, её дыхание стало неровным.

Подняв юбку на талию, обнажив округлые ягодицы и стянув кружевные трусики до колен, я словно завороженный на мгновение залюбовался открывшимся видом, влагалище буквально взывало к себе, в этот миг мир вокруг нас остановился.

Возбуждённый член упёрся в промежность, будто выбирая путь, скользнул между ягодиц, заставив её вздрогнуть. Но затем она сама, понимающе подвинув бёдра, мягко направила его в себя.

Я вошёл глубоко и медленно, давая ей привыкнуть, и лишь потом начал двигаться — ритмичнее, настойчивее. Её тело отвечало мне встречными волнами, влагалище жадно сжималось, принимая всю длину. Я держал её за ягодицы, чувствуя, как они пружинят под ладонями, и с каждым движением погружался в неё до самого упора. Окружающая нас заброшенность — шелест листьев, пустые трибуны — придавала происходящему особую остроту, словно мы остались одни во всём мире. Её тихие стоны сливались с моим учащённым дыханием.

В какой-то момент, вогнав в неё член в очередной раз, я почувствовал, как нарастающая волна накрывает меня с головой. Я не смог остановиться, и с глухим стоном отпустил себя, выплеснув всё семя внутрь. Она вскрикнула громче прежнего, и её тело сжалось в судорожном отклике.

Кончила ли она? Не знаю. В ту эпоху не было принято спрашивать об этом вслух. Было только тело, дыхание и полная, абсолютная тайна, которую никто и никогда не увидит.

Сев на скамейку и посадив её рядом, закурил, обнимая её и поглаживая внутреннюю часть бёдер, пока пальцы не коснулись кучерявых волос и не нащупали влажную теплоту между ног. Её голова лежала на моём плече, а бедра сами собой зазывно раздвинулись. Выбросив сигарету, я запустил руку под юбку. Указательный палец нашёл возбуждённый клитор, а безымянный, скользнув глубже, погрузился внутрь, совершая медленные круговые движения. Она откинулась назад с тихим стоном, сжав мою руку бёдрами.

— Ох… Как хорошо…

Я усилил нажим и движения рукой, чувствуя пробегающую дрожь по её бёдрам. По руке потекли её выделения, а само её тело внезапно напряглось и замерло в немом крике. Тихий, прерывистый стон вырвался из её губ, бёдра сжали мою руку в последнем судорожном объятии, а затем наступила разрядка — томная, блаженная, заставившая её обмякнуть и безвольно откинуться на спинку скамейки.

На её губах играла лёгкая, чуть усталая, но безмерно счастливая улыбка. Глаза были закрыты, а грудь всё ещё вздымалась в такт учащённому дыханию.

Пока я занимался её киской, снова почувствовал возбуждение... член упёрся в шов брюк, рвался на свободу.

Отдышавшись, она почувствовала моё напряженный член и опустилась между моих расставленных ног. Её пальцы, ещё холодные от весеннего воздуха, расстегнули ремень и ширинку с почти ритуальной медлительностью, будто она боялась спугнуть хрупкую реальность этого момента.

И тогда её губы сомкнулись вокруг члена — влажные, безраздельно преданные. Она сосала медленно и глубоко, с таким самозабвением, будто в этом и был единственный смысл — здесь и сейчас, на этой облупленной скамейке, под крики воробьев.

Её язык скользил и кружился, её щёки втягивались, а взгляд снизу вверх — тёмный, серьёзный, полный какой-то безмолвной нежности — навсегда врезался в память. В её движениях не было ни капли унижения, только дар — щедрый, безоглядный, дарящий не просто наслаждение, а ощущение полного, абсолютного принятия.

Лёгкие, почти ленивые круги языка вокруг самой чувствительной части, едва уловимые движения, от которых всё внутри сжималось и снова отпускало. Она словно растягивала момент, продлевая его до бесконечности, смешивая ласку с полной самоотдачей.

И когда напряжение достигло пика и семя начало извергаться, она не отстранилась, продолжила движения. Она не отпускала меня, не размыкая губ, будто боялась, что малейшая пауза разрушит хрупкую реальность происходящего. Медленно, не выпуская член изо рта, она опустилась щекой на моё бедро, и в этой покорности была невероятная нежность.

Я смотрел на её опущенные ресницы, на тень, падавшую на скулу, и чувствовал, как тает каждая мысль. Оставалось только это — тёплый влажный рот, упрямо ласкающий головку, шелест листьев над головой и полное, абсолютное растворение во времени, которое подарило нам такую роскошь — быть никем не увиденными.

И она не отпускала. Даже когда всё было кончено.

А спустя неделю, утром на работе я ощутил нестерпимое желание, стояк буквально рвался наружу. Не в силах терпеть, я направился к ней в комнату в общежитии, перегороженную шкафом. В другой половине спали её старшая сестра с мужем, но мне было все равно.

Я потянул её ещё сонную за руку за шкаф, в узкое пространство у двери.

И даже это сегодня невозможно. Общежития теперь под видеонаблюдением — коридоры и кухни. Соседи снимают на телефон любую ссору, любой шорох за стеной. Личное пространство умерло — его съели камеры, соцсети, вездесущие гаджеты.

Она понимающе кивнула, прислонилась лицом к прохладной стене, сама задрала подол халата и стянула трусики, молча выгнувшись и выставив попку мне навстречу. Я вошёл сразу, без прелюдий — резко и твердо, заставив её беззвучно выдохнуть. Мы двигались в полной тишине, нарушаемой лишь прерывистым дыханием и едва слышным шорохом кожи. Она мягко отзывалась на каждый толчок, двигая бёдрами в такт, стараясь ещё тише меня.

Осознание риска — что нас могут услышать в любой момент — сжимало горло и заставляло кровь пульсировать в висках, убыстрять темп. Кончая, я прижал её к стене заглушая собственный стон в её волосах.

Она так и осталась стоять, прислонившись лбом к штукатурке, пока я, уже отпущенный, отступал от нее. Ни слова не было сказано. Только тихий звук застегивающейся ширинки и тяжёлое, невысказанное дыхание между нами.

А ещё были моменты, когда мы могли растянуть время — когда не нужно было торопиться или таиться. Как в тот зимний вечер, когда я привёл Лизу к себе в кабинет.

Все уже разошлись по домам, и мы были совершенно одни. Лаская её грудь, я мягко уложил её на стол, задрал платье и снял с неё трусики. Пальцы сами потянулись к её влажной киске, нащупывая клитор — ей это нравилось, она лишь шире раскинула ноги в ответ. Погрузив в неё два пальца, я продолжил ласки, а она, застонав, потянула меня к себе для поцелуя.

Не прекращая движений левой рукой, правой я освободил свой уже готовый член и поднёс к её губам. Она приоткрыла рот, приняв его, и я начал медленно двигаться, то погружаясь глубже, то проникая за щеку. Она мычала и стонала, и каждый звук лишь распалял меня сильнее.

Затем я перешёл к её ягодицам, держась за внутреннюю сторону бёдер, и одним точным движением вошёл в неё. Она резко застонала, но не отстранилась — лишь приподняла голову, чтобы смотреть мне в глаза, пока я двигался внутри неё всё быстрее и настойчивее. Вдруг её тело напряглось, затрепетало в оргазме, и она с криком откинулась на стол. Но я не останавливался, ускоряясь, пока волна наслаждения не накрыла и меня, заставив извергнуть сперму глубоко внутрь неё.

Такое сегодня без огласки невозможно. Кабинет наверняка бы охраняла система с датчиками движения, а камеры видеонаблюдения записали бы каждое наше движение — от первого поцелуя до последней судорожной дрожи.

В молодости я не всегда задумывался о партнёрше, меня в первую очередь волновали свои ощущения. Я был эгоистичен и молод. Меня волновала её жаркая плоть, её покорный взгляд снизу вверх, её стоны, которые я вырывал из её глотки. Я не думал, кончает ли она. Я думал, что это и есть её наслаждение — моя жажда. И, возможно, я был не так уж неправ. В том мире без слов мы понимали друг друга на уровне тел, а не вопросов. Наше молчание было договором, а её улыбка после тихого крика — единственной визой, которая мне была нужна. Мы никогда не обсуждали оргазмы её или мои, не говорили об этом. Что не мешало нам встречаться снова и снова, даже когда она вышла замуж.

Возможно, именно в этой недосказанности, в этой тишине, в которой тонули все наши встречи, и заключалась главная тайна той эпохи — эпохи, где не было свидетелей, кроме наших тел, и где не нужно было слов, чтобы понять всё.

Как-то раз в зимний субботний вечер её сестра с мужем уехали с ночёвкой, о чём она предупредила меня заранее. Вечером я пришёл к ней в комнату в общежитии, где она уже приготовила диван, застелила свежую постель. Начали мы с обычных ласк, и вскоре она, заняв любимую позу наездницы, опустилась на мой возбужденный член. Она всегда быстро достигала оргазма именно так: ритмично двигая бёдрами и ягодицами, словно катаясь на лошади. Получив наслаждение, она тяжело опустилась на мою грудь.

Я же оставался возбуждённым, поэтому аккуратно выскользнул из-под неё, подложил ей под живот подушки, и она оказалась на четвереньках. Разведя её ягодицы, я уверенно вошёл в её лоно и начал ритмичные движения. Одним пальцем я ласкал её самую сокровенную точку, и постепенно решил попробовать её анус. Но едва введя немного головку, она вскрикнула от боли, вывернулась из-под меня и, повалившись на бок, заплакала. Я испугался, так и замер с напряжённым членом. Минут десять мне пришлось успокаивать и уговаривать её, лаская и прижимая к себе.

Успокоившись, она шёпотом сказала, что можно попробовать снова, только смазки нужно больше. Я взял со стола масло «Рама», обильно намазал свой член и её анус. Она снова встала на четвереньки, и я начал входить медленно, почти по миллиметру. Когда оказался внутри, она остановила меня: «Подожди, пусть привыкну». Спустя пару минут я осторожно начал двигаться, всё глубже погружаясь в неё. Тугое колечко её ануса плотно обжимало мой член, создавая необычайное ощущение — острую смесь боли и наслаждения, которая лишь усиливала моё возбуждение.

В этот момент я остро ощутил её безотказность: её тело полностью отдавалось мне, и я понимал, что обладаю ею, могу делать всё, что захочу. Это было особое наслаждение — не только физическое, но и психологическое: чувство власти и контроля над женщиной, которая позволяет проникнуть в себя до такой степени.

Мои толчки становились всё сильнее, резче. Хлёсткие удары паха о её ягодицы раздавались гулко. В какой-то миг, выведя головку почти наружу, я снова резко погрузился в неё и почувствовал, как волна наслаждения охватывает всё тело, от пяток до макушки. Я начал выплёскиваться внутрь её ануса, до последней капли, пока яйца не опустели.

Она оставалась на четвереньках, пока я до конца изливался в неё. Лишь когда последние толчки стихли, она медленно опустилась на бок и, тяжело дыша, прижалась ко мне, словно выпив до дна всю нашу общую страсть.

Я осознал, что когда женщина полностью доверяет своему партнёру и позволяет ему проникнуть в свое анальное отверстие, она проявляет высшую степень симпатии и доверия. Это доверие открывает партнёру возможность делать с ней всё, что он хочет, и порождает особое психологическое наслаждение — часто более сильное, чем физиологическое. В такой отдаче ощущение контроля и власти переплетается с доверием и преданностью, создавая почти абсолютную близость между ними.

Наши отношения с Лизой никогда не касались финансовой стороны. Всё строилось на взаимном влечении и той особой искре, которая вспыхнула между нами. Я лишь иногда мог подарить ей какой-нибудь мелкий сувенир или цветы, но это были скорее знаки внимания, чем что-то серьёзное. Крупных подарков или денег я никогда не давал — и именно поэтому наши встречи оставались искренними и свободными от расчёта.до самого конца.

Сегодня мы не смогли бы шалить, как раньше — моментально попали бы в объектив чьего-нибудь мобильника и стали бы «звёздами» интернет-пространства, с пятном на репутации, поводом для осуждения в комментариях. Нас бы смотрели и комментировали, а родные, увидев нас, сгорели бы от стыда. Но тогда… тогда мы не боялись этого, и именно поэтому всё это живёт только в нашей памяти.

После полутора лет наших отношений её сестра познакомила Лизу с парнем, за которого она вскоре вышла замуж. Мы с ней какое-то время ещё продолжали встречаться, но со временем, из-за отсутствия постоянной связи и расстояния, стали постепенно отдаляться. Позже мы случайно встретились в городе. Без прежнего огонька, с лёгкой неловкостью, мы обменялись словами, но уже чувствовалась прохлада — тот огонь, который когда-то связывал нас, угас. Мы разошлись, оставив прошлое там, где оно и должно было остаться — в памяти, как тихий, но бесценный след юности.

Иногда я ловлю себя на том, что в современном мире наша история не оставила бы никаких следов. Ни пыльных букетов на стадионе, ни записок в щели общежитского шкафа — только цифровой мусор: база данных распознавания лиц, геолокация и парочка пикселей на чьём-то жёстком диске. И от этой мысли становится одновременно горько и безумно светло. Потому что это было. И этого никто и никогда у нас не отнимет.