Монашка

Я посмотрела на смятый листочек: «Дойти до конца улицы Крупской, повернуть налево, к столбам, и идти по грунтовке к автобусной остановке. Автобус приходит в 15:50 ежедневно». Улица-то кончилась, но впереди — поле и никакого намёка на столбы. Когда я подошла к местным и спросила, где тут у них Свято-Екатерининский монастырь, они сделали вид, что меня нет. В конце-концов телефон ожил ближе к зданию горадминистрации. Автобусное расписание не показывалось, да кто бы сомневался. Без Витки я ни черта не могу: ни остановку найти, ни в себе разобраться.

В пожёванный «Пазик» я еле влезла, постоянно сползала на клеёнчатом сидении и смотрела в окно. Поле усыпано отцветающими одуванчиками, на всех уже пуховые колпачки. По похожим полям мы с Виткой в детстве гоняли на великах, попадали колёсами в ямки, падали, сшибали коленки в кровь. Витка первая вставала, срывала подорожник, смачно плевала на него и ШЛЁП на рану. А потом мне: «Ну ты-то чего, Дашк? Пошли».

Вышла у каменной остановки, на лавке дрых какой-то мужик. Бежевая нитка грунтовки вилась между холмами и упиралась в высокие стены монастыря. Возле подворья покосили траву, и пахло как в первые июньские деньки, когда все оценки проставлены, стулья в классе стоят на партах, ножками кверху, а мы счастливые носились во дворе.

У входа меня окликнула монашенка и велела обернуться в кусок льна на липучке на манер юбки.

Монастырь оказался больше, чем я представляла. За стенами территория уходила по холмам до самой реки. Откуда-то из глубины доносилось мычание и кудахтанье. Я тынялась по фруктовому саду и чувствовала себя идиоткой, когда заглядывала в лицо каждой послушнице, но не находила Витку.

Наконец одна спросила, чего мне тут надо. Я промямлила, что приехала навестить послушницу, Виталину Егорову. Мне кивнули и попросили подождать. Я нервно шастала возле развалившегося сарая и теребила сумку. Она была тяжеленная из-за запасных кед, футболки и штанов.

Год назад новость о монастыре была как тонна кирпичей на мою башку. Мы пошли на концерт, уже и не помню, какой. И Витка выдала: «Я подумала. Поеду послушницей в один монастырь. Посмотрим, что будет. Устала. Не могу больше. Глаза на них на всех не глядят, утром не хочу просыпаться». Я решила, это очередной прикол, и что ей надоест уже через месяц. Но прошёл год послушания, а она назад не собиралась. И мне стало не по себе.

Витка всегда была удивительной: живой, непохожей ни на кого ни внутри, ни снаружи. Вот, например, её улыбка — совсем без изгиба: губы просто становились тонкими-тонкими, будто иголка. А на щеках появлялись ямочки, как у ребёнка.

Когда она вышла из глубины сада, я её не узнала. Даже когда она улыбнулась своей этой улыбкой-иголкой и мы обнялись. Она обняла меня не как Витка: я почему-то вспомнила прабабку. Та была степенная, будто мир её не особо-то и беспокоит своей суетой. Только прабабке было девяносто шесть, а этой двадцать, блин, девять. Внешне Витка осталась прежней, даже вроде отъелась, как бы странно это ни звучало в условиях монастырской жизни. Щёки розовые, глаза больше не впалые, губы не искусанные.

— Ну, как тебе тут, Витк? Ты уже год тут чал… — я хотела сказать «чалишься», но прикусила язык. Она всё ущучила, усмехнулась уголком губ.

— Да, быстро время пролетело. Всё благополучно, — Витка шла рядом со мной по подворью. Неловко, потому что на ногах были здоровенные калоши, измазанные в глине и коровьем навозе. Я нахмурилась. Это для неё время пролетело. А для меня год тянулся, как старая жвачка. Когда Витка уехала, создалось ощущение, что я стала монашкой, а не она. Я забила на тусовки, потому что не знала, как и с кем общаться, а Витка считывала их всех, как рентген. Саша мой совсем охренел, а я стала бояться, что останусь совсем одна, и начала ему потакать. Витки-то не было.

— Я присматривала за пасекой, а сегодня сестру Иулианию подменяла, доила коров. Мы сыр делаем, надо было успеть отнести на сыроварню, — она ткнула куда-то в сторону ветхих построек.

Я помнила её другой: она курила «Беломор» и умела пускать такие кольца, что ТикТоки бы взорвались. Под послушничьим платьишком у Витки прятались наколки: цветы, ножи, молнии. Даже Хеллоу Китти под локтем. В ушах она когда-то носила по три серьги. Я бегло глянула: под платком не видно всего уха, но одна мочка точно заросла. И вот же странно, она не подурнела, не осунулась. Не была похожа на живую покойницу, которую я запомнила, когда год назад провожала на вокзал. Тогда Витка всучила мне пакет своих антидепрессантов со словами: «На, я их тонну сожрала, может, тебе пригодятся».

Мы шли плечом к плечу куда-то в поле.

— Расскажи, как твои дела, Даша? — спросила она, а у меня внутри всё упало. «Даша»?! Не «Дашк», как обычно у нас было?!

Я не знала, как сказать ей, что не люблю Сашу, который ёрзает на мне раз в неделю, а потом отворачивается на другой бок. Хотела рассказать, что меня опять не взяли на стажировку. Что ненавижу работу, посиделки с роднёй, встречи с подругами, у которых на безымянных появляются кольца, как грибы после дождя. И стоит кольцу появиться, как подруга начинает смотреть с подозрительным неодобрением. Мол, ты либо давай уже в нашу стаю, либо канай отсюда.

— Да вот, сдали проект, потом всем отделом забурились на корпоратив. Мне, правда не до чего было, потому что у нас приложение легло. Под занавес искала срочно разработчика, а бизнес-аналитик сказал… — меня понесло в дела, проектные термины, дедлайны, созвоны, митапы.

— А мы ездили в лес на сбор клюквы в прошлом году. Вот я очень жду новый сезон. Там такая красота! — глаза у Витки загорелись. — В прошлый год набрали столько, что и вялили, и свежую продавали, и морс варили. Это ж надо, сколько у природы ништяков, — она смутилась было, но потом заливисто рассмеялась, и меня отпустило. Может, Витка всё-таки поедет домой со мной? Я же не зря пёрлась во всю эту даль, пересобачилась с Сашкой, который хрен меня повёз, потому что «подруга твоя придурочная, вот сама к ней и едь».

Мы дошли до пригорочка и уселись на лавку. Земля перед ней была вся исчирикана, а к скамейке приложен тонкий прутик. Витка улыбнулась.

— Это я тут по старой памяти. Скетчи делаю, понимаешь. Красотища, особенно по утрам, если на дойку иду. Иногда чуть раньше поднимаюсь и сюда прихожу подышать минут на пять, — сказала она и подобрала под себя одну ногу. Раньше Витка всегда так сидела, когда набрасывала скетчи будущих иллюстраций.

Какой у неё должен был выйти проект в позапрошлом году! Коллаборация с японской компьютерной игрой. Витка пахала восемь месяцев, прошла два курса по анатомии. А потом пришёл какой-то соевый мальчик-начальник, и начались странности. У Витки пропала флешка с эскизами, кто-то заразил вирусняком её ноут, где была львиная доля работы. Витка чирикала день и ночь, успела сдать, японцы охренели и взяли проект. Но в проектной команде её имени не было. Соевый сопляк сказал: «Спасибо за вклад. Передай разработки коллегам».

Мы сели на лавочку, возле каляк на песке. Одна была очень похожа на персонажа, дизайн которого придумала Витка. Я рассказала ей, что этот мини-босс завалил работу, и его погнали из агентства с жирной чёрной меткой. Новость соскользнула с неё, как жук со стеклянного колпака. Она только пожала плечами.

— Жалко, молодой парень. Ну ничего, может, наука будет, и он исправится, — Витка глянула перед собой. — Смотри, видишь, там заводь? Один раз туда лебеди приплывали. Но мы близко не подходили, вдруг птенцы у них. Я, кстати, своё первое варенье сварила, сливовое. Зайдём в церковную лавку, тебе покажу, где мои баночки стоят, — Витка машинально взяла прутик и снова стала рисовать, как будто ей тут и правда нравится. У меня засосало под ложечкой.

Сколько в ней было жизни раньше. Мы могли сорваться в Питер на концерт «Ленинграда» и потом забуриться в прокуренный бар, мокрые, осипшие, дрожащие, но счастливые. Тогда мне казалось, стоит только руку протянуть, и мир сам упадёт нам в ладони. Впереди маячили карьеры, тачки, мужики, острова. А потом…

Один проект, пятый, тридцатый, съёмные хаты, начальники, которым не упёрся Виткин талант, но нужна была её способность фигачить пачками типовые макеты. И мудаки, которые высасывали и время, и бабки, и жизнь.

Вот, например, её бывший. Васёк то, Васёк сё. Он выклянчивал внимания, как грудник. В итоге соску ему дала какая-то краля, и от Витки он свалил аккурат когда она не увидела своего имени в проектной команде. Месяц назад я встретила его: жалкого, задёрганного. В коляске чумазый малец, причём рыжий. Васёк говорил, как кайфово быть папкой. А потом спросил хрипло: «Сын-то на меня похож, да?». Я покивала, мол, ну Ctrl+C Ctrl+V, не отличишь. А вообще нет. Ни капли. И так ему и надо.

— Ты это.. Может, поехали уже домой? — спросила я у разрисованной земли под ногами. Вцепилась в сумку, аж костяшки побелели.

— Я решила остаться, — Витка вздохнула, и всё у меня оборвалось. — Здесь, навсегда. Принять постриг. Жду благословения, — сказала она. Меня замутило. Она хотела жить: путешествовать, рожать, взмывать по карьерное лестнице. А теперь — постриг?

Витка всегда говорила мне, как быть. Помогала списать на экзамене, искала меня в Москве, когда мы потерялись и профукали телефоны, отпаивала больного котёнка с пипетки, когда у меня тряслись руки. Она была моим психологом, свахой, прокурором и медсестрой. И теперь я сидела перед ней с молящими глазами, только бы она передумала бросать меня.

— Что ты несёшь?! Какой постриг?! — голос дрогнул, и я отвернулась. — У тебя просто башню сорвало. Сгоняла к природе и хватит! Поехали!

— Я ушла в отчаянии, это правда. Думала, пересижу тут, пойму, что делать, и вернусь, — сказала Витка. — Но, знаешь, я здесь успокоилась. А не упокоилась. Наконец-то не просыпаюсь ни в слезах, ни в кошмарах. Я поняла, что могу жить вне их правил, — она кивнула за стены монастыря. — И мне хорошо. Послушницу не заставляют принять постриг. Но я хочу остаться.

Видимо тот японский проект стал финальным гвоздём. Он был её последней верой, что карьера сдвинется с места. А Васёк — верой в то, что она выйдет замуж и родит от любви, а не от страха одиночества. Я помню, после ухода Васька она ещё подрыгалась, как рыбка на асфальте: Тиндеры, быстрые свидания, кринж-истории под винишко на кухне, где она со слезами и смехом рассказывала то о новых ухажёрах, то о рабочих задачах. Но она не жила, а таскала на себе эту жизнь, как неудобное пальто на два размера больше, и гасла.

Я видела это, но не знала, чем помочь. Подкидывала ей психологов, которые только больше бесили, уговаривала сгонять на Бали или склеить на рейве какого-нибудь двадцатилетнего щегла. Но один раз Витка позвонила мне ночью: заплаканная, трясущаяся. Сказала, что напилась и пришла в себя в одном тапке на подоконнике у открытого окна. Я примчалась чуть не в пижаме и жила с ней до самого отъезда. При таком раскладе бзик с монастырём казался реальным выходом: я помогла собраться, когда она шмыгала носом и запихивала в сумку, что попадётся.

— Тебе мозги промыли, бестолочь! — если бы я могла, укусила бы её от злости. Витка рассмеялась, как когда-то на стендапе, когда комик, который пытался шутить про бывшую, запнулся о свои шнурки и рухнул в зал.

— Да меня матушка отговаривает. Через день спрашивает, точно ли я решила. И, знаешь, решила. Я поняла, что здесь я дома.

— Это на всю, блин, жизнь, Витк! Всю жизнь — вот так! На этой скамейке, с работой, постом, молитвами. Твоё мороженое с яблочной поливкой теперь только сниться будет. Или планшет с рисунками, или тот магаз с кружевными чулками, или должность лида дизайнеров в агентстве, или… — но я заткнулась, потому что Витка смотрела на меня и подёргивала бровями. Планшеты, мороженое, кружевные чулки отпали от неё как пожухлая листва. И самое страшное: ей было нормально без всего этого. Даже без меня. А мне было невыносимо.

Она сорвала одуванчик возле лавки. Улыбнулась по-иголочьи.

— Давай, как в детстве? — глаза её сверкнули. — Помнишь наш прикол перед загадыванием желания?

Я отвернулась и вся сжалась. Помню. Конечно помню. Это мы с ней придумали в восемь лет. Наш секрет, один из многих. Но, раз теперь она не поддавалась на мои уговоры, я тоже не поддамся.

— Детство кончилось, хватит.

— Чтоб пушинка унеслась, а мечта моя сбылась, — сказала Витка, вдохнула и дунула так, что вся шапочка слетела с одуванчика. Пушинки полетели вперёд, за холмы, к заводи, выше и выше. Я не отрывала глаз, пока они не слились с белыми клочьями облаков.

— Дашк, — вдруг сказала Витка, и внутри у меня всё сжалось.

Мысли рванули, как кони на ипподроме. Бросай, блин! Срывай платок, калоши эти в говне, и бежим до остановки на автобус. Потом ко мне домой, я тебе дам шмотки, худо-бедно перекантуешься у меня, Сашу вышвырнем. Работу найдёшь в пару недель — таких дизайнеров с руками вырвут! Давай! Скажи уже, Витк. И мы сбежим отсюда.

— Ты не приезжай. Не надо, — она улыбнулась улыбкой-иголкой. — Ты себя мучаешь, я вижу. После пострига я стану носить другое имя, жить другой жизнью, вне мирского. Я всё это отпускаю с лёгким сердцем. Проекты, суету. А ты у меня тут, — она коснулась своей груди. — Буду за тебя молиться. Помню, ты к этому делу не очень, но всё-таки.

Я хотела огрызнуться, что за меня надо молиться день и ночь, чтобы отмолить все маты, которые выплёвываю после созвонов. Но в горле защипало.

— Не хочу домой, — голос показался чужим, будто не я это вовсе. — Там… Всё не то. Как бы я ни старалась, всё не то. Без тебя у меня никого не останется. Не уходи в этот свой монастырь, я же потеряю тебя, — я закрыла лицо ладонями. — Что теперь с Сашкой делать? Родня оборзела, на работе меня в упор не видят. Ты всегда знала, как быть! Возьми меня в свой монастырь тогда, раз тебе так приспичило быть монашкой. Только не выпихивай туда, где нет тебя, а я не знаю, куда плыть!

Я сцепила зубы и отирала горячие слёзы, а она тёрла успокаивающие круги по моей спине и молчала. Потом вложила мне в руку платок из кармана: внутри была подвеска-эмалевый кулон, который она почти не снимала.

— Мне идти надо, работать. Я и так уже задержалась. Пошли, провожу тебя, — она встала первая. Я по привычке поплелась за ней.

— Выпихиваешь меня? Отказываешься. Святошей заделалась? — яд капал с губ, хотя я ненавидела себя за это.

— Нет. Но я знаю, что ты справишься. Ты уже справляешься,— Витка шаркала в калошах и поглядывала то на заводь, то на холм, за которым торчал лес. Я шмыгала носом до самого подворья.

— Дай попрощаюсь с тобой как следует. Стерпишь? — она сложила пальцы «щепоточкой». Я уставилась на них, кивнула. Витка ткнула в меня ими: лоб-солнечное сплетение-правое плечо-левое плечо. Я не смогла поднять рук для объятий, а она уже сделала шаг назад. И продолжала улыбаться.

— Ну, Дашк, иди с Богом. Спасибо тебе.

— И тебе, — я зашагала, но затылком чувствовала её взгляд и улыбку. Эмалевый кулон в кулаке жёг, как раскалённый. Это всё, что у меня от неё осталось. Потом будет какая-то другая тётка, в чёрном, с другим именем, которая не отзовётся, если я скажу ей «Витк», будто моя Витка умерла. А может она и правда умрёт, когда её постригут.

Я уже дошла до развилки у остановки и поняла, что не могу. Что не прощу себя никогда. Развернулась и припустила по грунтовке к монастырю, пролетела мимо сердитой монашки с её юбками и догнала Витку у пасеки. Сгребла её в охапку и зашептала срывающимся голосом:

— Прости меня. Прости, что так мало замечала, что не смогла быть рядом, как тебе было нужно. Я знаю, что ты упрямая, как баран. Если тебе тут нормально, то живи, — я трясла её за плечи. — Мне без тебя ужас, как тяжело было и будет, но я справлюсь. Хочу, чтобы ты была тут счастлива. И я рада, если ты дома, но всё равно тебя буду помнить. И приеду проверить, как ты тут. Если надо, сопру тебя. Даже если ты будешь какой-нибудь Марфой в чёрном прикиде и не повернёшься, если я тебя позову. Хочешь — помри для мира, но ты всё равно будешь жить для меня.

— И ты тоже, — ответила она и крепко сжала меня. — За двоих теперь.

«Пазик» приехал по расписанию. Мужик на лавке уже проспался и потягивался, как кот на солнышке. Я плюхнулась на клеёнчатое сидение, уткнулась лицом в сумку. Вместе с запасной одеждой там теперь было пять банок сливового варенья, которое наварила Витка. Я скупила всю партию в церковной лавке. Когда подняла голову от сумки, уже проезжали мимо поля одуванчиков. Ветер срывал с них пушинки, и они летали, как снег. Соседнее сидение пустовало, а подвеска-листик была у меня на шее.

— Хреново, да? — сочувственно спросил мужик с остановки. Я только кивнула и уткнулась обратно в сумку. Три раза названивал Саша, трижды я сбрасывала. Решила не возвращаться домой, переночевать в хостеле, лишь бы не видеть его морду.

Приличный хостел был как раз рядом с вокзалом. Я заселилась и начала трескать варенье ложкой прямо из банки. Пока наворачивала, думала, как доходчивее сказать Саше чтобы собирал манатки и выматывался к своей маман. Потом прикинула, как экологично донести начальнику, что он конченый, а я увольняюсь, куда подать резюме, чтобы не драться с голубями у помойки за гнилой сыр. Виткиной интонацией мой внутренний голос напомнил про финансовую подушку, на которую я могла даже скататься куда-то на пару дней, чтобы разгрузить кукуху. Пока вроде пульс жизни прощупывался, даже если Витки в ней уже не было.

Вечером разбудил смех: во дворе хостела пила пиво какая-то компания туристов. Я вышла и попросила у них прикурить: не только не послали, но даже дали отхлебнуть пивка.

Перед крыльцом, у самых ступенек рос одуванчик. Я помялась, но сорвала его. Пусть она сменит имя, пусть обрядится в чёрное и бормочет молитвы. Она всегда будет моей Виткой. А я буду… А я просто буду. За двоих.

— Чтоб пушинка унеслась, а мечта моя сбылась, — я сдула невесомую шапочку, и пух полетел по ветру.