Мост

Темны ночи в лесах подо Ржевом. Темны и тяжелы, как мокрая шинель. Пахнут прелью, валежником и дегтем. Идешь по такому лесу и невольно думаешь, что под ногами на несколько метров в глубину лежат те, кто обильно поливал эту землю своей кровью, кто тонул в болотах, задыхался в агонии, смертельно раненный, кто навсегда остался в этой непроглядной мгле, которая сейчас дышит осенним холодом и шепчет сухим нервным шелестом многослойной листвы, под которой, если поддеть ее посильнее кирзачом, все еще можно найти ржавые пустые гильзы.

Костер, разложенный на старой, прогоревшей до глины костровой яме, казался спасительным островком света и тепла в этой октябрьской промозглой хмари, от которой не спасало ни термобельё, ни шерстяные носки. Круг золотистого света был крепостью, оберегающей собравшихся вокруг него людей разного возраста. А за его пределами угрожающе клубилась тьма, не желающая раскрывать свои секреты и отдавать то, что покоилось в недрах ее много лет.

Чем глубже в ночь, тем тише. Ветер угомонился, и, когда замолкали голоса, слышалось только потрескивание горящих в костре сучьев, короткий испуганный вскрик потревоженной птицы и далекое мерное "ух… ух…" филина — будто кто-то стучал призрачным молотком по наковальне.

Вокруг огня сидели пятеро. Сергей, патриарх отряда поисковиков «Клинок», с седой щетиной и спокойными уставшими глазами, заваривал чай в почерневшем котелке. Вода шипела, попадая на раскаленные угли, и этот звук казался домашним в этом затаившемся лесном мире. Рядом, наколов на прут кусок сала, устроился Лёха, один из самых стойких и идейных бойцов "Клинка", историк, работающий над диссертацией о Великой Отечественной. Жир стекал в огонь, и каждая его капля полыхала маленьким злым факелом, бросая на Лёхино обветренное лицо резкие тени. Катя, журналист и фотограф, закутавшись в старенький пуховик, чистила объектив, украдкой поглядывая в черноту, где взвивались и гасли искры их костра. Эти трое оказались самыми стойкими — остальные бойцы уже мирно сопели в палатке, зарывшись в спальники. А к этой бессонной троице только что присоединились двое из соседнего отряда «Рубеж» — Михаил, коренастый, молчаливый командир, и его зам, остряк и балагур Витя, по прозвищу «Профессор».

— Ну что, «Клинок», подняли кого-нибудь? — спросил Витя, протягивая к огню пальцы в никогда не заживающих царапинах и ссадинах.

— Двоих, — коротко ответил Сергей. Его голос был низким и хриплым, пропахшим дымом. Сказывалась хроническая простуда. — Без медальонов. Отправили вчера.

— А у нас пока тихо. Так, ерунду какую-то нашли: портсигар, планшетку пустую, простреленную каску,— вздохнул Михаил. — Земля молчит. Как перед бурей.

Наступила неловкая пауза, которую тут же заполнил лес. Где-то совсем близко, за спиной у Кати, хрустнула ветка. Все пятеро невольно повернули головы. За костровым кругом по-прежнему чернела стена непроглядного мрака.

— Ежик, — буркнул Лёха, но в его голосе слышалась неуверенность: какие ёжики в октябре?

— Или не ежик, — тихо отозвалась Катя. — Помните, под Демянском, на «Стеклянной поляне»?

Лёха мрачно хмыкнул, подвигаясь ближе к огню:

— Как забыть. Мне потом неделю казалось, что за спиной кто-то беззвучно лопатой орудует.

— Что там было? — оживился Витя: поисковики всегда делились друг с другом историями из своих экспедиций.

Катя отложила объектив и подышала на замерзшие пальцы. Сергей сунул руку в карман и молча передал ей теплые перчатки: "Надень! Хватит сопли морозить." Благодарно засунув руки в тепло, девушка начала рассказывать, и ее тихий голос заставил всех замолкнуть и ловить каждое слово.

— Мы задержались тогда: нашли место боя. Должны были уехать край днем, но не успели упаковать находки. Собрались только к вечеру. Солнце уже село, и туман пополз из низин. Я раньше такого не видела: белый и плотный, как вата. Кажется, протяни руку — и он останется в ладони, как облачко. И вдруг… моя «клюшка» взбесилась. Не пищала, а выла, как резаная, на все частоты сразу. Главное, мы вот так же у костра греемся, а "клюшка" в стороне с вещами лежит. И воет, понимаете? А еще воздух стал ледяным, будто морозильник забыли закрыть. И у Сергея компас закрутился волчком. Скажи, Сереж!

Сергей сосредоточенно кивнул, и Катя продолжила:

— Мы перепугались, конечно! Нас шестеро было. Головами завертели. И тут из тумана они проступили. Как силуэты из дыма. Трое. Один, явно видно было, яму копал, а двое что-то волокли. И четвертый еще был, его Егор Половцев позже заметил. Тот у дерева подальше стоял и курил. Беззвучно. Дым изо рта вот так выходит— и тут же тает. Смотришь на него и понимаешь, что он мальчишка совсем, лет девятнадцати... и чуб у него из-под ушанки на лоб свешивается…

Она замолчала, глотая ком в горле и явно волнуясь. В этот момент филин заухал снова,и все, кто сидел у костра, невольно вздрогнули, а Леха смачно выругался.

— И что? — нетерпеливо спросил Витя. Было заметно, что рассказ его захватил.

— Лёха вот так же матюгнулся, — Катя с осуждением посмотрела на товарища. — И их… как не бывало. Туман сомкнулся. Мы, конечно, задержались и наутро на том месте санитарное захоронение нашли. Троих наших. У одного медальон был согнут пополам пулей... Видимо, торопились те, кто хоронил. Боялись, наверно, что фрицы настигнут...

Вокруг костра повисла гнетущая тишина, которую нарушал лишь треск огня и учащенное дыхание Вити. Казалось, будто лес затаился и прислушивается к разговору поисковиков, пытаясь угадать, кто они и что задумали.

— Господи, — прошептал Михаил, растирая переносицу. — Это ж… они сами себя хоронили. Тени — самих себя. Это не призраки. Это… отпечаток, хрономираж.

Все закивали.

— У нас в траншее похожее было, — глухо сказал Сергей. Все вздрогнули, переведя на него взгляд. Он не любил рассказывать, а тут не промолчал. — «Берлинкой» ее зовут, немецкая траншея под Ленинградом. Иду я последним, и спина вся горит — будто кто-то затылок сверлит. Обернулся — пусто. Фонарем в нишу посветил… а он там стоит.

Сергей сделал глоток чая, его голос стал тише, и все невольно склонились к нему, чтобы расслышать.

— Часовой. Немец. Шинель, каска, винтовка. Лица не видно, только тень от каски. И стоит. Не двигается, не исчезает. Вроде как смотрит, хотя глаз-то не вижу я. И в этом взгляде… ни злобы, ни страха. Прямо чувствую его: ничего, кроме долга. Ноги у меня стали ватные, но отойти не могу. Стоим и смотрим друг на друга. Минуту? Пять? Не знаю. Потом я, пятясь назад, ушел. Нашли потом … пулеметчик ихний, видно, раненый был, так на том посту и остался, пока не подох. Не похоронили его фрицы...

Лёха шумно отхлебнул чая и поежился:

— Жуть, Сергей. Я бы, наверное, коньки отбросил на месте от страха. Хоть немало приходилось мне в Сумской области копать, и парашютистку я видел, но то наша девчонка, хоть и призрачная, а то — фриц!

— Что за парашютистка, Лёш? — спросила Катя. — Ты не рассказывал.

— Призрак девушки. В Сумской области мы копали, в Лебединском районе.В лесу ее видели: в сером комбинезоне, с конвертом в руках. Говорят, там в войну хотели партизанский отряд собрать. Назначили организатора — какого-то Скоробогатько. А мужичонка-то гнилой оказался: вместо того, чтобы сопротивлением заниматься, сбежал, как последняя крыса. Никто об этом не знал. Эта парашютистка должна была ему инструкции передать, а он ей встречу организовать... По его вине, получается, она к фашистам попала... Из-за этой мрази девчонка погибла... А бабка местная не побоялась, ее у себя на огороде похоронила. И с тех пор, говорят, она там являться начала. Особенно страшно было, когда она на дорогу с письмом этим выбегала... Машины в кювет только так летели. Потом уж, когда ее перезахоронили, перестала людей пугать. Но мы вот в лесу ее видели...

Все помолчали. Подкинули дров в костер, и пламя радостно загудело, выбрасывая в холодное небо снопы золотых искр.

— А со мной на Невском пятачке было, — негромко заговорил Михаил. Все переглянулись с удивлением: этот опытный поисковик слыл скептиком и материалистом до мозга костей. — Копали бойца в воронке. Рация наша рядом играла, музыка современная какая-то... И вдруг… сквозь песню пробивается голос. Молодой такой, срывается: ««Ягодка», я «Смерч»! Вызываю огонь на себя! Квадрат сорок пятый! Нас накрыли!». Потом — взрывы, треск… и крик. Страшный такой… И тишина. А после из рации опять благостно так музычка… Мы потом у того бойца в руке трубку от телефона нашли. Проржавевшую. И в журнале — запись о связисте «Смерч», который вызвал огонь на себя.

Все молчали, потрясенные. Даже Витя-«Профессор» не шутил, а лишь нервно теребил веточку. Ветерок донес из леса долгий, скрипучий звук — будто качалась на ржавых петлях невидимая калитка в иной мир.

— Черт… — выдохнул Лёха. — Это ж он в эфире навечно застрял. Запись, получается, зациклилась.

— Да не запись это, — мрачно произнес Сергей, бросая в огонь шишку. Она вспыхнула с коротким яростным хлопком. — Это боль. Она в землю впиталась. И иногда прорывается.

— А у меня случай был, до сих пор не пойму, что это, — вдруг начал Лёха, и все приготовились слушать: кто копкой занимается, обычно такими вещами не шутят, рассказывают только о том, чему сами были свидетелями, или слышали от надежных товарищей. — Году, наверное, в 2010-м, под Вязьмой было. Дождь лил как из ведра, грязь по колено. Мы уже собрались сворачиваться, я последним шел, ноги вытаскиваю из этой хляби. И вижу — на обочине старой дороги, в самой грязи, стоит мальчишка. Лет семи. В пальтишке коротком, худой такой, и держит в руках пустую консервную банку. Смотрит на меня. Я ему: «Ты чего, пацан, тут один?». А он молчит. Потом банку эту ко рту подносит — будто ест из нее. И говорит, голосок тонкий-тонкий: «Хлебушка нет?». Я рюкзак снимать начал, чтобы сухарь ему найти, поднимаю глаза — а его уже нет. Как сквозь землю провалился. Потом местные сказали, что в 43-м тут обоз с беженцами накрыло. Много детей погибло. Он, наверное, до сих пор ждет, когда ему кто-то хлебушка даст...

Витя тяжело вздохнул, потирая ладонью лицо, и начал свою историю:

— Да уж… После такого и не пошутишь. У нас, помню, в Новгородской области работали. Местный дед, ветеран, попросил найти его окоп, где он в 42-м зимой сидел. Говорит: «Я там котелок свой спрятал, хороший, немецкий, трофейный. Жалко было бросать». Мы нашли тот окоп, почти засыпанный. И правда, в нише, под бревном, тот котелок. А в нем… сложенные аккуратно письма. Письма его матери. Он их, видимо, берег, перечитывал. А котелок как предлог назвал, чтобы просто… место это найти. Проверить, стоит ли оно еще. Когда мы ему котелок и письма привезли, он не плакал. Сидел, гладил эти пожелтевшие листки, и все повторял: «Спасибо, сынки. Спасибо. Я думал, все это мне уже приснилось».

— Вот это да, — прошептала Катя. — Он через столько лет вернул себе свою же память.

— Память — штука странная, — вступил Сергей. — Она не в голове живет. Она в местах этих. В земле. Однажды нам связка писем попалась. Одно было неоконченное. Рука явно женская, почерк каллиграфический. Я как увидел, так меня и затрясло. Пишет она: «Милый Сережа…» Представляете, какое совпадение? Про будни свои рассказывает, про то, как встретятся они в Москве в День Победы, поженятся... Погибла девушка эта, бои там были адские, а она радистка в штабе. Накрыло их, видимо, чем-то тяжелым — блиндаж в дребезги. А письма мы в землянке нашли... Галина Первенчук ее звали, на других письмах, которые она из дома получала, был адрес. Потом наши в Рязани ее младшую сестру, письма ей передали.

— А про Сережу узнали что-нибудь? — с надеждой спросила Катя.

Сергей помотал головой:

— Откуда! Кроме имени, ничего... Может тоже воевал тезка мой... Может, сложилась у него жизнь, а может... как она... Откуда ж ей знать было, что кто-то с этим именем письмо ее когда-нибудь найдет и дочитает за ее жениха...

Наступила длинная пауза. Каждый был погружен в свои мысли, в свои воспоминания о похожих находках и историях. Так и сидели они, ушедшие каждый в себя, а вокруг становилось все тише, даже совы умолкли.

Внезапно Витя громко хлопнул себя по коленке, и все вздрогнули от этого резкого звука.

— Ну, хватит пугать друг друга! Все равно сегодня не уснем. Вот, к примеру, у нас на Рамушевском коридоре был случай! Ищем с ребятами, щуп орет как ненормальный на что-то большое. Думаем — наконец-то, штабной блиндаж! Или склад! Три часа копали, семь потов сошло. Докопались… а там — советская походная кухня КК-42. Целая, невредимая. Открываем котел — а там… каша. Вернее, окаменевший за восемьдесят лет монолит из гороха и пшена. Мы эту «скалу» ломом долбили! Представляете? Целый день на раскопе военно-археологической каши!

Сначала все остолбенели, а потом грянул такой громкий, искренний хохот, что казалось, он оттолкнул тьму на пару шагов назад. С ближайшей ели с шумом слетела сова, негодуя на нарушение ночного покоя.

— Гороховый суп по-фронтовому! — заливаясь смехом, выкрикнул Лёха. — На всю экспедицию!

— То ли еще было! — подхватил Витя, воодушевленный успехом. — Однажды новичок наш, Костян, нашел идеальную, чистую немецкую противопехотную мину-«тарелку». Бежит, сияет: «Товарищ командир, уникальный экспонат!». А я смотрю — и глазам не верю. Это же учебный муляж, который какие-то реконструкторы после себя бросили! Я ему так вежливо: «Костя, неси обратно, это историческая ценность. Пусть следующие поколения поисковиков тоже порадуются».

Смех стал общим, снимая ледяное напряжение. Даже суровый Михаил ухмыльнулся, а Сергей тихо покачивал головой, улыбаясь в седые усы.

— У нас девочка-студентка однажды саперную лопатку времен Корейской войны нашла, когда по обмену ездила, и чуть не плакала от счастья, — сказал он. — Пока не стерла грязь и не прочитала на рукоятке «Made in China». Говорит: «А я уже думала,что я теперь как Штирлиц!».

Вновь залились смехом. Шутки были хоть и не самые веселые, но свои, особенные, понятные только тем, кто ночевал в лесу, полном костей и призраков прошлого.

Постепенно смех стих, сменившись усталым молчанием. Костер догорал, и тьма, отступившая было, снова начала медленно наползать, сдвигая границы их маленькой крепости. Слышно было, как где-то падает шишка, и этот звук отдается эхом в пустоте.

— А все-таки, — тихо, глядя на угли, сказала Катя. — Те, кого мы ищем, они же не злые. Они… потерянные.

— Нет, не потерянные, — поправил ее Сергей. Его голос снова был твердым и ясным. — Они — ждущие. Им просто нужно, чтобы их нашли. И чтобы помнили. Больше ничего им от нас не надо.

Он встал, и хруст его сапогов по мерзлой земле показался сидящим у костра оглушительным. Сергей подбросил в огонь охапку хвороста. Пламя снова с шумом взметнулось вверх, осветив на мгновение нижние ветки сосен, и тысячи искр, как души, устремились к звездам — тем же самым, холодным и безучастным, под которыми воевали те, кто остался в этом лесу навсегда.

Взглянув на сияющее небо, Катя задумчиво сказала:

— А я вот что подумала. Ведь эти восемьдесят лет, что для нас целая жизнь, для Вселенной меньше мига. То есть, для этих звезд все происходит почти одновременно: их гибель (она перевела взгляд на лес), наши раскопки... Звезды, наверно, смотрят на нас оттуда и не понимают: чего этим людям не живется спокойно на такой прекрасной планете, где всего достаточно? Есть вода, еда, ресурсы... Живите, радуйтесь, растите детей! Но нет, они то и дело нападают друг на друга, что-то делят, гибнут, ложатся в землю тысячами, потом ищут тех, кто погиб, перевозят их с места на место... Наверно, с той стороны это по-дурацки выглядит...

Сергей невесело усмехнулся, Леха вздохнул.

— Ладно, — вздохнул Михаил, поднимаясь. Со скрипом натянул на себя рюкзак. — Спать. Завтра снова копать.

— Есть, командир, — «Профессор» уже собирался что-то добавить, но его слова утонули в новом звуке.

На этот раз это был не шелест и не скрип. Из леса, с той стороны, где за день они нашли воронку с ржавыми касками, донесся четкий, металлический лязг. Звук был коротким, сухим и вызывающе громким в ночной тишине. Будто кто-то с силой ударил лопатой о камень или бросил на землю пустой котелок.

Все замерли, обернувшись на звук. Лёха, уже снимавший банку с тушенкой с углей, застыл с ней в руках. Катя инстинктивно потянулась к фотоаппарату, но потом передумала и обхватила колени руками. Сергей и Михаил переглянулись — один взгляд, быстрый, как выстрел, в котором было понимание и приказ.

— Зверье? — прошептал Витя, но в его голосе не было уверенности. Звери не издают таких звуков.

— Не похоже, — так же тихо ответил Сергей. Он медленно, без резких движений, поднял со своего рюкзака мощный фонарь. — Лёха.

Тот кивнул, отложил тушенку и взял в руки свой щуп, тяжелый и заостренный на конце. Он был не оружием в привычном смысле, но в его руках становился грозной дубиной.

Михаил жестом приказал Вите замолчать. Тишина снова сгустилась, став плотной и липкой. Филин не ухал. Не шелестели листья. Было слышно только предательски громкое шипение костра и учащенное дыхание Кати. Испытать подобный леденящий страх в лесу, полном товарищей, она не ожидала. Сначала она еще цеплялась за мысль, что показалось, но не всем же разом!

И тогда звук повторился. Снова противный металлический лязг, но на этот раз к нему добавился еще и скрежет. Так скребут лопатой по мерзлой глине, с усилием, сдирая пласты земли. Но кто мог делать это один ночью в мерзлом лесу?

— Копают, — выдохнула Катя, и глаза ее расширились. Она смотрела в ту сторону, где была тьма, но было понятно, что сейчас она мысленно вернулась в ту самую «Стеклянную поляну» под Демянском, где ее уже охватывало подобное ощущение бессилия перед чем-то мрачным и непознанным.

— Никто не мог подойти так близко, не споткнувшись о растяжки, — тихо, но очень внятно сказал Михаил. Он уже держал наготове свой фонарь. — Периметр чистый. Я сам проверял.

— Значит, не подходили, — мрачно констатировал Лёха.

Сергей щелкнул выключателем. Широкий луч фонаря, холодный и безжалостный, вонзился в темноту. Он выхватил из мрака черные стволы сосен, кусты бурьяна, знакомую воронку на окраине лагеря. Ничего. Ни души.

— Галлюцинация? От усталости? — предположил Витя, но сам в это не верил. Все они слышали одно и то же.

— Коллективная? — усмехнулся Лёха беззвучно. — Слишком уж синхронно.

Внезапно Катя вскрикнула и отпрянула назад, чуть не угодив в костер.

— Смотрите!

Она указывала пальцем чуть в сторону от луча фонаря. Там, в глубокой тени огромной ели, лежала старая, проржавевшая саперная лопатка — обычная находка для этих мест. Ее принесли днем и забыли убрать в общую кучу раскопанного железа.

И эта лопатка шевельнулась! Резко, коротко. Будто ее дернули за рукоять. Она подпрыгнула на месте и с глухим стуком ударилась о торчащий из земли корень.

У Вити вырвался сдавленный стон. Михаил резко развернул свой фонарь, поймав лопатку в перекрестье лучей.

Ничего. Вокруг никого. Только старая, покрытая бурой ржавчиной и прилипшей землей лопата, лежащая вровень с землей.

— Ветер, — сказал Михаил, но это прозвучало как отчаянная попытка цепляться за реальность.

— Какой ветер? — прошептал Лёха. — Воздух стоит.

И снова скрежет. Теперь он доносился прямо оттуда, из-под земли у подножия той же ели. Звук был подземным, глухим, но абсолютно узнаваемым — скребущие, методичные движения. Кто-то или что-то пыталось копать. Там, где они уже копали днем и ничего не нашли.

Сергей не сказал ни слова. Он медленно, почти церемониально, отнес свой фонарь к палатке и поставил его на землю, чтобы луч продолжал освещать зловещую ель. Затем он вернулся к костру, подобрал с края ямы несколько сухих, ровных полешек и аккуратно, одно за другим, подбросил их в огонь. Пламя с жадным рокотом принялось пожирать новую пищу.

— Сергей? — тихо позвала Катя. В ее голосе был немой вопрос: «Что ты делаешь?»

— Сидим, — просто ответил тот. Он опустился на свое место, достал кисет и начал медленно, с невероятным спокойствием, скручивать цигарку. — Они показали, что мы здесь не одни. Мы покажем, что поняли и приняли.

Его действия были такими же ритуальными, как и его слова. Он по-своему отвечал невидимым "им", подтверждая, что их знак замечен и принят.

Михаил, все еще стоя с фонарем, смотрел то на Сергея, то в темноту. Потом он резко кивнул, будто приняв решение.

— Правильно. Витя, Лёха, садитесь. Дежурство отменяется. Если удастся вздремнуть, то по очереди, но сейчас все сидим у огня — нельзя уходить.

Все согласились, с опаской оглядываясь по направлению странных звуков. Но вид Сергея, сосредоточенно закуривавшего самокрутку, действовал гипнотически. Они снова образовали круг вокруг костра, плечом к плечу, лицом к тьме.

Скрежет прекратился так же внезапно, как и начался. Тишина вернулась, но стала другой. В ней как будто появилось незримое присутствие, будто кто-то невидимый приблизился к костру и стал на границе золотистого света огня и непроглядной тьмы.

Прошло десять минут. Пятнадцать. Никто не говорил. Лёха налил всем чаю, даже Михаилу, который молча принял кружку. Горячая жидкость обжигала губы, возвращая ощущение реальности.

— Знаете, — тихо, обращаясь ко всем и ни к кому конкретно, сказала Катя, — у меня сердце сейчас так заколотилось! Думала, испугалась. Но нет. Вернее, испугалась, но не по-настоящему... Мне стало… горько. И стыдно. Потому что мы сидим тут, в тепле, пьем чай, а они… они все там...

Она неопределенно махнула рукой в сторону черных силуэтов сосен на фоне ярко сияющего Млечного Пути.

— Они не там, Катя, — сказал Сергей, выпуская струйку дыма. Она потянулась к звездам тонкой, почти невидимой нитью. — Они здесь. И мы для них — не просто люди у костра. Мы их шанс на покой. На весть домой. Этот скрежет не угроза. Может, это напоминание, а я вот думаю, больше на просьбу похоже.

Он посмотрел в сторону темной ели и громко произнес, обращаясь к тем, невидимым, стоящим за теплым кругом огня:

— Мы услышали. Завтра начнем копать там первым делом. Помогите, если можете.

Больше звуки не повторялись. Ночь снова стала просто ночью — темной, холодной, но больше не враждебной. Через полчаса Михаил все-таки отправил Витю и Лёху в первую смену, и те сидели, не скрываясь, у ярко горящего костра, их плечи уже не были такими напряженными.

Катя, засыпая в палатке, прислушивалась к знакомым ночным шорохам. Она думала о том, что если бы ей кто-то рассказал об этом скрежете лопаты по мерзлой земле и ощущении чужого присутствия на границе тени и света, она бы не поверила. Но вот оно случилось с ней. Получается, если она кому-то об этом расскажет, ее тоже примут за ненормальную? "Ну и пусть! Может, я и рассказывать-то об этом никому не захочу. Так и буду хранить в себе. Как там у Блока? "В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне..." Стоп... Блок? При чем здесь Блок?..." — это была последняя мысль перед тем, как она провалилась в глубокий сон.

Перед самым рассветом, когда небо на востоке начало светлеть, вытесняя ночную тьму, Лёха, дежуривший у костра, услышал новый звук. Не лязг и не скрежет. Это был тихий, едва уловимый вздох. Так вздыхает человек, с которого сняли непосильную ношу. Он доносился оттуда же, из-под ели.

Лёха не испугался. Он лишь кивнул в темноту, как кивают старому товарищу, которому совсем не обязательно говорить, чтобы он тебя понял.

— Утром, брат, — прошептал он. — Обещаю. Утром.

***

Ночь отползала нехотя, уступая место серому, бесцветному рассвету. Туман стлался по низинам, цепляясь за пожухлую траву, а воздух был пропитан той же ледяной изморосью. Костер догорал, превратившись в груду пепла, над которой вился тонкий, почти невидимый синий дымок. Но в лагере уже кипела жизнь.

Сергей, как всегда, поднялся первым. Он не будил остальных, просто его движение и звук закипающего в котелке чая стали для всех естественным сигналом. Один за другим, молча, с сонными лицами, они выползали из палаток, ежились от утренней сырости, наскоро бегали в дальние кусты по нужде, потом плескались в подогретой на костре с ночи воде из ведра. Потом сели завтракать кашей из пакета, и Сергей объявил о продолжении копки. Некоторые бойцы переглянулись: вчера был отбой и обещание отправиться домой, они настроились, а тут... Никто не говорил им о вчерашнем. Не было нужды. Решение, принятое ночью у огня, Сергей озвучил сухо, без подробностей.

Он разложил на колене карту-километровку, испещренную пометками.

— Вот наша воронка, — он ткнул пальцем в крестик. — Копали вширь, стандартный прочес. А сегодня — копнем вглубь. Там, под елью. Грунт промерз, будет тяжело.

— Щуп вчера вечером там ничего не показал, — заметил Лёха, затягиваясь самокруткой. Голос у него был хриплый, прокуренный.

— Щуп — не панацея, — отозвался Сергей, не поднимая глаз с карты. — Иногда земля не хочет отдавать. Надо упрашивать, сами знаете.

Михаил со своим отрядом собрался уходить на свой участок.

— Кричите, если что, — кивнул он Сергею. — Мы по рации на связи.

— Спокойно, — ответил Сергей. — Разберемся.

Когда «Рубеж» скрылся в лесу, в лагере наступила тишина, нарушаемая лишь звоном котелков и мерными ударами точильного камня о лопату — Лёха готовил инструмент. Катя методично собирала свое фотооборудование, ее взгляд то и дело возвращался к той самой ели. В этой утренней серости она казалась не зловещей, а старой и уставшей.

Вдруг из-за деревьев послышался шорох, и на поляну, опираясь на палку, вышел седой как лунь старик в стеганке и ватных штанах. Он нес в руке глиняный крынку.

— Здорово, хлопцы, — хрипло поздоровался он. — Слышу, у вас тут жизнь кипит. Молока деревенского принес. От своей Зорьки.

Все насторожились. Местные редко сами выходили на поисковиков, зная, с чем те работают. А иные и вовсе сторонились, суеверно крестясь при встрече.

— Спасибо, дед, — первым опомнился Сергей. — Проходи, присядь, чайку горячего. Как звать-величать?

— Звать-то Степаном, — отозвался старик, с облегчением опускаясь на брошенное у костра бревно. Он с интересом оглядел лагерь, его взгляд задержался на аккуратно сложенных щупах и лопатах. — Ищете, значит, неупокоенных?

— Ищем, — кивнул Сергей, наливая ему чаю.

— Тут их… много, — старик махнул рукой в сторону леса. — Бери — не хочу. У меня самого отец с этой войны не вернулся. Пропал без вести. Мать до самой смерти ждала. Все на дорогу смотрела, вдруг он, похудевший, постаревший, но живой, вернется... Да... Не дождалась...Красивая была! Хоть мужиков в наше село вернулось раз-два и обчелся, а ее не раз замуж звали. А она — нет, говорит, Васю моего ждать буду...

Он помолчал, глотая горячий чай.

— А знаете, какая самая страшная весть с войны? — спросил он вдруг, глядя на них выцветшими мудрыми глазами. — Не «погиб смертью храбрых». А вот это самое — «пропал без вести». Ни тела похоронить, ни места помянуть. Как будто и не было человека. Как будто его стерли. А вы вот … словно стираете это «пропал» и возвращаете их имена. Спасибо вам за это.

Эти простые слова, сказанные тихим старческим голосом, прозвучали сильнее любых официальных благодарностей. Катя отвернулась, смахивая предательскую слезу. Лёха мрачно уставился в землю.

— Мы постараемся, Степан Васильевич, — тихо сказал Сергей.

Старик кивнул. Взял пустую крынку, а потом, как будто вспомнив что-то, спросил:

— Зовут они вас?

— Кто? — не поняли поисковики и переглянулись.

— Местные, — ответил Степан Васильевич и обвёл рукой лес.

— Когда как, — сухо ответил Сергей. Вроде, дед на любопытного охотника за сенсациями не похож,но мало ли...

Старик покряхтел, головой покачал и совсем уж собрался идти, но все же рассказал напоследок:

— А мы тут с мужиками лет десять назад на охоту пошли. Тоже вот так у костра сидели ночью. По "соточке" для сугреву пропустили... И тут ваш один к нам прибился: серьезный такой, в старой гимнастерке, шинель на плечи накинута, сапоги кирзовые. Огоньку, говорит, не найдется? Прикурить, вишь, надо ему было. Ну мы честь по чести, сигаретку, огоньку. Разговорились немного, но ему вроде как некогда было. К своим, говорит, мне надо. Я еще спросил, мол, где вы стоите-то? А он показывает рукой: там, говорит, у реки, где три рябины, знаешь? Я говорю, мол, как не знать! Только, говорю, холодно там у воды-то, перебирайтесь к нам поближе. Тут и мужики включились: чего, мол, вы там кости морозите, давайте в наш лагерь! Мы утром уйдем, а вы сюда переселяйтесь. Он улыбнулся, сигаретку в костер бросил вот так и говорит: "Спасибо, дядя, мы привычные!", откланялся и к себе пошел. Я утром решил в село по бережку вернуться. Иду, а там вот такой же лагерь, как у вас, палатки, костер. Я к ребятам подхожу, говорю: "Я тут вашему товарищу посоветовал ночью наверх, в бор перебраться, а то холодно тут у вас." А командир отряда, парень лет тридцати, недоумевает: "Да что вы! Мы спали, а дежурные из лагеря никого не выпускали. У нас с дисциплиной строго". Стал я ему нашего ночного гостя описывать, а он прямо так заинтересовался, да и остальные подтянулись, переглядываются. Потом старший у меня и спрашивает: "Еще поточнее скажите, где, он сказал, они "остановились" ?" Я прямо пальцем показал: вот, говорю, где эти три рябинки... Четверых они там нашли: командира и троих бойцов... Видно, на переправе их фрицы положили... Если будете там, увидите обелиск с их именами...

***

Работа под елью началась в молчании. Лёха, сняв куртку, несмотря на холод, первым вгрызся в мерзлую землю. Лопата с сухим стуком отскакивала от грунта. Сергей стоял рядом, смотря в яму, его лицо было сосредоточенным и неподвижным. Катя с фотоаппаратом наготове заняла позицию поодаль, но не для того, чтобы снимать процесс, а просто быть рядом.

Прошел час. Два. Солнце, бледное и холодное, поднялось выше, но тепла почти не давало. Лёха, уже взмокший, сменился на щупе Сергеем. Витя, отложив свои шутки, вместе с тремя другими бойцами подносил инструмент и откидывал грунт.

И вот щуп в руках Сергея, он воткнул его особенно тщательно, и тот уперся во что-то плотное, но не каменное. Не с тем глухим стуком, с которым встречается валун. Звук был более… пустотелый.

— Есть контакт, — тихо сказал Сергей, и все взволнованно собрались возле него.

Лёха спрыгнул в неглубокий, на полтора штыка, котлован и сменил лопату на нож и совочек. Теперь работа пошла ювелирная, сантиметр за сантиметром. Снимались пласты спрессованной за восемьдесят лет глины, перемешанной с истлевшей листвой.

Первым показался клок шинельного сукна. Темно-серого, почти черного. Потом — ребро.

— Один, — прошептал Лёха, и его голос сорвался.

Он работал дальше, осторожно расчищая пространство вокруг. И тут его пальцы под слоем земли наткнулись на что-то твердое, продолговатое.

— Сергей… — Лёха поднял голову. Его запыленное лицо было искажено гримасой, в которой смешались усталость, надежда и боль. — Каска. Наша.

Он осторожно, двумя руками, как святыню, поднял и передал наверх проржавевшую каску образца 1940 года. А следом за ней его пальцы нащупали на груди бойца небольшой, знакомый до боли предмет.

— Медальон, целый, — эти слова Лёха выдохнул так, будто нес на плечах неподъемную ношу и только сейчас ее сбросил.

Наступила мертвая тишина. Даже лес затаил дыхание. Сергей, стоя на колене, принял из рук Лёхи маленький пластмассовый пенал. Он действительно был цел. Это значит, что можно установить личность бойца.

Катя сфотографировала этот момент и теперь просто смотрела, запоминая: сгорбленная спина Лёхи в яме, замерший с кружкой в руке Витя, и Сергей, сжимающий в своей большой, грубой ладони тот самый шанс, о котором говорил Степан Васильевич. Шанс стереть одни из самых страшных слов — «пропал без вести».

— Готовим к подъему, — тихо скомандовал Сергей, и его голос дрожал от трудно сдерживаемых эмоций. — Аккуратно. Он ждал слишком долго.

***

В хлопотах незаметно пролетел еще один день. Вечер был на удивление ясным и морозным. Звезды, вчера казавшиеся безучастными, сегодня горели ярко и четко. Костер пылал жарко, освещая лица, на которых читалась усталость, но уже не было прежнего гнетущего напряжения.

Медальон аккуратно запаковали в специальный контейнер и положили в полевой сейф. Бойца, бережно поднятого и упакованного в брезент, отнесли в палатку-кузов. Он перестал быть «пропавшим». Теперь его опознают, сообщат о нем родным, захоронят с почестями, помянут...

Витя помешивал в котелке картошку с тушенкой. Его попытки шутить вернулись, но стали другими — более сдержанными, лишенными прежней бравады.

— Ну что, археологи каши, обед для настоящих мужчин и прекрасных дам (он выразительно посмотрел на Катю) готов.

Лёха сидел, чистя от грязи свою лопату. Он молчал, но в его молчании не было угрюмости. Была глубокая скорбная удовлетворенность.

— Знаешь, — сказал он вдруг, обращаясь к Сергею. — Когда я этот медальон нащупал… у меня в ушах встала та самая тишина. После скрежета. Как будто… ну, ты понял.

Сергей кивнул, глядя на огонь.

— А мне поисковик один, питерский, вот тоже рассказал, — заговорил он. — Под Ленинградом у него был похожий случай, Нашли девушку-санинструктора. При ней была сумка, а в сумке — неотправленное письмо. Начиналось словами: «Здравствуй, моя маленькая Лидочка. Если ты получишь это письмо, значит, мама уже стала звездочкой…» Они это письмо нашли. А потом нашли Лидочку. Ей было уже за семьдесят. Она всю жизнь прожила как "дочь пропавшей без вести". А они привезли ей весть. Она не плакала. Просто сказала: «Спасибо, что нашли мою маму. Теперь я знаю, где она».

Катя слушала, обхватив колени. Она только что закончила делать фотоотчет, а сейчас сделала несколько снимков на память: Сергей у огня, отблески пламени в задумчивых глазах Лёхи, Витя, разливающий «походный бульон». Это была ее хроника — незаметная, но такая пронзительная работа по сшиванию разорванной ткани времени.

— Завтра, — сказала она тихо, — мы отвезем его домой.

Сергей посмотрел на нее и улыбнулся. Впервые за долгое время — по-настоящему, не только глазами.

— Да, Катя. Отвезем. Именно так это и называется.

***

На следующий день, когда лагерь уже сворачивали, на поляну въехал джип. Из него вышел молодой человек в дорогой куртке и с планшетом в руках, а следом — пожилой мужчина в очках, представившийся сотрудником районной администрации.

— Сергей Николаевич? — обратился молодой к Сергею. — Мы из комитета по культуре. Приехали проконтролировать процесс. У вас тут, как я понимаю, активная фаза раскопок?

Сергей молча указал на аккуратно сложенные палатки и готовые к отправке находки.

— Фаза завершена, — сухо ответил он.

— А-а, — молодой человек вежливо улыбнулся. — Ну, тем не менее. Нам нужен полный отчет. Фотоматериалы. Опись. Вы понимаете, это историческое достояние. Нельзя просто так, самовольно…

— Что? Самовольно хоронили? — тихо, но так, что было слышно всем, спросил Лёха, переставая затягивать ремни на рюкзаке. — Самовольно погибали?

Молодой человек смутился.

— Я не об этом. Речь о методике. О сохранности артефактов.

— Главный артефакт у нас в палатке, — вступил Витя. Его тон был вежливым, но в глазах стоял лед. — Боец Красной Армии. И медальон при нем. Это вас интересует?

Сотрудник администрации закашлял. В голосе появились нетерпеливые нотки:

— Безусловно, это важно. Но и процедуры…

— Процедуры мы соблюдаем, — перебил его Сергей. Его спокойный, весомый голос предупредил назревающий конфликт. — Все будет оформлено по закону. Акт подъема, опись. Все. А сейчас у нас другая процедура. Мы везем солдата домой. Это главное.

Он повернулся спиной к приехавшим и сделал знак своим. Лёха и Витя взяли аккуратно упакованные останки и понесли их к машине. Молодой человек из комитета по культуре хотел что-то сказать, но посмотрел на их лица — усталые, серьезные, скорбные — и закрыл рот.

Когда машины отряда тронулись, увозя «Клинок» и останки солдата, сотрудник администрации вздохнул.

— Суровые люди.

— Нет, — поправил его пожилой мужчина, который все это время молчал. — Это не люди. Это — мост. Между нами и ими. И вы только что попытались указать мосту, как ему стоять. Давайте поедем.

Они сели в свою машину и уехали, оставив поляну пустой. На месте костра осталась лишь прогоревшая до глины яма да пепел, который первый же ветер разнесет по лесу. Но в воздухе еще долго витало ощущение выполненного долга — тихого, простого и самого важного на свете.