Мой мальчик с бабочками

Дождь в тот день не стучал – он барабанил по стеклам «Меркурия-Консалт» с яростью обманутого клиента. Сара Королева, только что выигравшая битву в переговорке №3, чувствовала себя не триумфатором, а загнанной лошадью. В голове гудело от адреналина и тринадцати неотвеченных писем. А потом прозвучал голос босса:
— Королева, отчет по «Синтезу»! Где?! Архив переезжал – ищи! Час. Или ищи новую работу.
Глеб Станиславович отключился. Сара сжала кулаки. Ее мир – безупречные пиджаки, ледяная логика и цифры – трещал по швам. Отчет. Этот проклятый отчет. Он должен быть в Архиве. Лабиринте Минотавра из пыльных стеллажей и забытых дел.

Архив пах старыми страницами, пылью и... имбирем? Сара шла по проходу, содрогаясь от скрипа полок. И вдруг увидела его. Он сидел на складной лесенке, похожий на большую, задумчивую птицу в потертом свитере цвета мокрого асфальта. В руках – потрепанная книга о бабочках. Его большие глаза с детской сосредоточенностью разглядывали иллюстрацию махаона. У его ног, как нелепый подарок судьбы, лежала папка с желанным грифом «Синтез». Рядом валялся кривой глиняный горшок – явная жертва недавнего «переезда».

— Вы… — голос Сары, обычно режущий сталь, сорвался на полуслове. Он вздрогнул, книга едва не выскользнула. Его взгляд метнулся к ней, потом к папке, потом куда-то за ее спину, быстрый и тревожный. *«Пиджак – строгий. Глаза – усталые. Вероятность гнева… 55%? Но волосы… как у бабочки-парусника, когда распускает…»* — пронеслось где-то в его сознании.
— Папка! — выпалил он, указывая на нее пальцем с обкусанным ногтем. — Упала. Когда тетя с коробкой шла… громко. Я поднял. Ждал. Чтобы вернуть. Она… важная? — Вопрос прозвучал как проверка: важная ли для нее?

— Жизненно важная, — Сара неожиданно для себя опустилась на корточки, чтобы быть с ним на уровне. Ее колени предательски хрустнули. — Вы меня… вытащили из огромной ямы. Серьезно. Как вас зовут?
— Артём, — он произнес имя тихо, словно боялся его разбить. — Я… тут. Помогаю. Книгам. И папкам. Иногда. Когда не падают. И горшкам… — он кивнул на кривую керамику.

Он протянул папку. Его пальцы слегка дрожали. Когда их руки коснулись – ее ухоженная ладонь юриста и его шершавые кончики пальцев библиотекаря – Сара почувствовала не удар тока, а… внезапную тишину. Кратковременное затишье в привычном гуле ее тревоги. Как будто кто-то выключил навязчивый фон.

— Спасибо, Артём, — она встала, ощущая странную легкость в груди. — Я… как-то отблагодарю.
Он покачал головой, вдруг улыбнувшись – неловко, но ослепительно искренне. — Не надо. Я… забыл. — Он полез в карман свитера и достал завернутый в салфетку «Тульский» пряник. — Вот. На… подкрепление. После битвы. Вы же воевали? Там… громко было. Слышно.

Сара взяла пряник. Он был еще теплый от кармана. Этот жест был настолько неожиданным, лишенным всякого расчета, что она рассмеялась – коротко, звонко, как не смеялась годами.
— Воевала, — подтвердила она, вдруг осознав, как давно не ела простых пряников. — И… победила. Отчасти благодаря тебе.

Так началось. Не с признаний. Не с цветов. А с имбирного чая, который Артём сварил на крошечной кухне архива на следующий день («Корня много! Воды мало! Зато… согревает мозги?» – честно предупредил он, ставя перед ней дымящуюся кружку с трещиной). А с гладкого камешка, который он нашел утром у подъезда и молча положил ей на стол рядом с папкой «Акционерный спор» («Для… тяжелых мыслей. Держишь – и они… гладкие?»). А с того, что она, Сара Королева, «гроза судов», стала ловить себя на мысли о свитере цвета мокрого асфальта и больших, удивленных глазах посреди рабочего дня.

Она не называла это любовью. Ни вслух, ни даже в мыслях. Это было… «интересно». «Спокойно». «Странно приятно». Она говорила о нем с единственной подругой, Ириной из бухгалтерии:
— Он просто… другой. Помнишь, куклу Катину починил? Сидел, весь в бусинах и клее, и шептал ей: «Ножка болит? Сейчас доктор Артём…» Катя теперь его обожает.
— А пряники? – усмехнулась Ира. – Каждый день тебе носит?
— Это… знак благодарности за что-то, – отмахивалась Сара, чувствуя, как тепло разливается по щекам. «Знак. Просто знак», – убеждала она себя, пряча очередной «Тульский» в ящик стола, как драгоценность.

Она ловила его взгляд в коридоре – и быстро отводила свой, будто пойманная на чем-то запретном. Когда он, запинаясь, спрашивал: «Сарочка… можно?» (про чай, про книгу, про то, чтобы проверить, не упал ли еще какой горшок), ее сердце делало странный кульбит. А однажды, листая скучный договор о поставках, она вдруг увидела: его лицо очень близко. Его ресницы, такие длинные. И ощутила воображаемое прикосновение его губ к своим – не страстное, а робкое, вопросительное. Она так резко откинулась на спинку кресла, что чуть не опрокинула чашку с кофе. «Боже, что со мной? Переутомление. Точно. Нужно срочно взять дело Рябинина…»

Романтика? Это было не про ужины при свечах. Это было про то, как он однажды, заметив, что она трет виски, молча встал за ее спиной в архиве и начал неловко, но очень старательно разминать ей плечи. Его пальцы были теплыми и неуклюжими.
— Тут… камень? — спросил он тихо.
— Да… огромный, — вздохнула Сара, закрывая глаза. Это был «камень» по делу Рябинина и его идиотского кривого галстука. Артём на секунду замер.
— Как мой горшок? — спросил он с искренним любопытством.
Сара фыркнула, потом рассмеялась – глубоко, от души, чувствуя, как «камень» тает под его пальцами.
— Точно! Как твой горшок. Ниже, солнышко… вот тут.

Она еще не знала, что это любовь. Она знала, что рядом с ним мир становился… мягче. Что гул в ее голове стихал. Что пряник в ящике стола – не просто сладость, а кусочек необъяснимого тепла в ее безупречно холодном мире. И что мысль о его робком, воображаемом поцелуе заставляла ее сердце биться чаще, чем любой выигранный суд. Начало? Да. Но самое нежное, самое странное и самое настоящее – точка отсчета чего-то большого, о чем она пока боялась даже подумать.