Моя Решимость: Падение

Сознание возвращалось нехотя, цепляясь за последние обрывки кошмара, не желая отпускать тело в реальность. Последнее, что помнила Фриск — пронзительный ветер, вырывающий крик из гортани, безжалостное ускорение падения, холодный ужас, сжимающий виски стальными тисками, и горькое, щемящее чувство прощания со всем, что она знала. Её мир сузился до стремительного полёта вниз, в ничто, в чёрную бездну, готовую принять её, раздавить, поглотить.

Но вместо ожидаемого удара — мягкость.

Неожиданная, парадоксальная, почти невозможная. Она плыла в полусне, в состоянии между бытием и небытием, и её первым открытием стало отсутствие боли. Не было ни переломанных костей, ни разорванных мышц, ни даже привычной усталости в конечностях после долгой дороги. Была лишь всепоглощающая, обволакивающая нежность, казалось, постелившаяся под неё в самый последний миг, словно невидимые руки подхватили её и бережно уложили на неведомое ложе.

Она ещё не решалась открыть глаза, боясь разрушить этот хрупкий, обманчивый миг покоя. Веки были тяжёлыми, налитыми свинцом, и мир существовал исключительно через иные чувства. Тактильные. Обонятельные.

Спиной, ладонями, затылком она ощущала под собой нечто упругое и в то же время невероятно нежное. Мириады крошечных пружинок, сотни бархатных лепестков, образующих идеально повторяющий контуры её тела гамак. Она пошевелила пальцами, погрузив их в эту мягкую прохладу, и услышала тихое, едва уловимое шуршание. Шёпот.

И запах. Он ударил в ноздри, заставив на мгновение забыть о дезориентации. Это был сложный, многослойный аромат. Сладковатый, медовый, почти приторный запах цветочной пыльцы, смешанный с чем-то древним, основательным, незыблемым — с запахом холодного камня и вековой, нетронутой пыли. Пахло старыми книгами, забытыми в гигантском подвале, запечатанными свитками, временем, остановившим свой бег. Этот воздух был густым, неподвижным, им было трудно дышать полной грудью, он наполнял лёгкие тяжестью, но при этом был удивительно чистым, лишённым примесей цивилизации.

Постепенно, преодолевая сопротивление собственного тела, Фриск приоткрыла веки. Щелочками. Ресницы слиплись, мир предстал перед ней размытым, лишённым чётких контуров, затянутым золотистой дымкой.

Золото. Бесконечное, безбрежное море золота.

Оно колыхалось у неё перед глазами, слепящее даже сквозь прищур, переливаясь тысячами оттенков — от нежного лимонного до глубокого, почти медного. Она лежала по грудь в этом сияющем ковре, и первые смутные мысли, отдалённые эхом, начали пробиваться сквозь вату в голове.

«Где… я?»

Вопрос повис в неподвижном воздухе, не находя ответа. Не было ни звука. Та оглушающая, абсолютная тишина, что наступает, когда мир замирает, затаив дыхание. Ни криков птиц, ни шелеста листвы, ни отдалённого гула машин, ни даже собственного страха — он отступил, придавленный этим ошеломляющим спокойствием. Лишь шуршание под пальцами и собственное, непривычно громкое дыхание казались кощунственным нарушением священной тишины.

Она попыталась приподнять голову. Мышцы шеи дрогнули, заныли от непривычного усилия, голова закружилась, и картина перед глазами поплыла, закружилась в медленном, золотом хороводе. Она снова опустила её, позволив затылку снова утонуть в цветочной пене. Нужно было собраться. Обронить последние остатки сна. Вернуться.

Снова. Медленно, осторожно. Она зажмурилась, сделала глубокий вдох, чувствуя, как пыльца щекочет слизистую, и затем — резко открыла глаза.

Мир обрёл чуть больше чёткости, хотя края по-прежнему плыли. Она лежала на спине в небольшом углублении, будто на роскошном ложе, которое цветы приготовили специально для неё. Прямо над её лицом склонялись десятки идеальных, крошечных лютиков, их лепестки — идеальной формы, будто отлитые из тончайшего золота. Она смотрела сквозь них. Выше, в зените, откуда-то с невероятной высоты, падал одинокий, широкий столб света. Он был густой, почти осязаемый, наполненный кружащимися в его луче пылинками, которые сверкали, как микроскопические алмазы. Этот луч был единственным источником освещения в этом месте, театральным прожектором, выделяющим её — главную актрису в непонятной пьесе.

Он не освещал всё вокруг. Нет. Он создавал чёткий, ограниченный круг света, а за его пределами царила тьма. Глубокая, густая, почти физически ощутимая темень, из которой едва угадывались очертания исполинских, уходящих ввысь каменных стен. Они были мокрыми, местами поросшими тёмным мхом, и нависали над этим световым островком с гнетущей, безмолвной мощью.

Фриск медленно, с невероятным усилием перекатилась на бок. Кости не болели, но тело казалось ватным, непослушным. Она уперлась ладонью в цветочный покров, пытаясь оттолкнуться, и её рука погрузилась в него почти по локоть. Ещё одно шуршание, ещё одна волна сладкого аромата.

Наконец, она села.

И замерла, охваченная новым витком изумления, граничащего с благоговейным ужасом.

Она сидела в центре гигантского поля, сплошь устланного этими золотыми цветами. Они простирались на несколько метров во все стороны, покачиваясь от её неловких движений, словно живая, дышащая субстанция. А вокруг — поднимались стены. Стены пещеры, колоссальные, не поддающиеся оценке масштаба. Они уходили вверх, в кромешную тьму, и тот самый луч света, в котором она купалась, был лишь тонкой ниточкой, иглой, пронзившей эту тьму сверху донизу. Она была на дне. На дне гигантского колодца, на дне пропасти. И это дно, по какому-то невероятному чуду, оказалось мягким и прекрасным.

Она подняла руки, повертела их перед лицом. Руки были целы. На ладонях — царапины и ссадины, оставшиеся от падения, но не более того. Она провела пальцами по лицу, по шее, ощупала рёбра, ноги. Всё было на месте. Ничего не сломано. Это было невозможно. Она должна была разбиться. Она не могла не разбиться.

«Как?..»

Растерянность, холодная и липкая, поползла по позвоночнику, сменяя первоначальный шок. Её разум, уже окончательно проснувшийся, начал лихорадочно работать, выстраивая и тут же опровергая версии. Её подобрали? Принесли сюда? Но вокруг не было ни души. Только тишина, давящая своей завершённостью. Она провела здесь долгое время? Часы? Дни? На ней была её обычная одежда — прочные походные штаны, тёплый полосатый свитер, на ногах — крепкие, но потрёпанные ботинки. Всё было сухим. Никаких следов крови, никаких признаков того, что над ней проводили какие-либо медицинские манипуляции.

Она была одна. Совершенно одна в этом гигантском, подземном, неестественно прекрасном месте. Одна с своим непониманием, с тишиной, с золотыми цветами и лучом света, который вдруг начал казаться не спасением, а лишь красивой подсветкой её клетки.

Она обхватила колени руками, прижалась к ним лбом, пытаясь загнать обратно накатившую панику. Дышать стало сложнее. Сладковатый запах пыльцы внезапно стал слишком густым, слишком удушающим. Он смешивался с запахом старого камня, и эта смесь превращалась в аромат гробницы. Роскошной, золотой, но гробницы.

Она выжила. Но что теперь? Что это за место? И главное — как отсюда выбраться?

Вопросы, один страшнее другого, обрушивались на неё, не давая опомниться. Она сидела, маленькая и потерянная, в центре своего золотого сна, который с каждой секундой всё больше походил на начало очень странного и очень страшного кошмара.

Она сидела, всё так же обхватив колени, и медленно, с невероятным усилием воли, заставляла себя поднять голову. Не просто оглядеться по сторонам, а по-настоящему увидеть. Разум уже не плыл, острота восприятия возвращалась с каждой секундой, принося с собой не облегчение, а новую, леденящую душу ясность.

Зрение окончательно прояснилось, и картина, открывшаяся перед ней, заставила перехватить дыхание.

Она сидела не просто на клумбе. Она находилась в центре огромного, почти бескрайнего поля, сплошь устланного этими зловеще-прекрасными золотыми цветами. Они простирались на добрых двадцать-тридцать метров во все стороны, образуя почти идеально ровную, слегка колышущуюся на её дыхании площадку. Это было дно. Дно гигантского колодца, чаши, природного амфитеатра невероятных масштабов.

И над этим дном, над ней, нависал мир.

Стены. Именно они привлекли и одновременно ужаснули её. Они вздымались вверх, уходя в непроглядную, чёрную как смоль высь. Их невозможно было разглядеть до конца — свет от единственного луча терялся, растворялся в темноте, не в силах достичь вершины. Эти стены были не просто каменными глыбами — они были монолитом, исполинской работой неведомых сил, древними и безмолвными стражами этого места. Они были влажными, местами с них стекали тонкие, едва заметные струйки воды, поблёскивающие в свете, а кое-где чернели пятна густого, старого мха, цепляющегося за жизнь в этом негостеприимном месте. Масштаб был настолько грандиозен, что у неё закружилась голова. Она чувствовала себя букашкой, заброшенной на дно стакана, который кто-то невероятный оставил на столе, а потом забыл.

Она медленно, очень медленно поднялась на ноги. Колени подкашивались, но на этот раз не от слабости, а от подавляющего ощущения собственной ничтожности. Цветы шуршали под её ботинками, как прощальный шёпот золотого сна. Она сделала шаг, потом другой, отходя от места своего пробуждения к краю светового круга.

Луч света, в котором она купалась, оказался поистине волшебным и одновременно пугающим явлением. Он падал сверху идеально ровным, широким столбом, словно его кто-то специально направил сфокусированной линзой. Воздух внутри него был густым от мириад кружащих пылинок, которые сверкали и переливались, создавая ощущение нереальности, театральной подсветки. Он был резко очерчен — стоило Фриск протянуть руку к его границе, как пальцы погружались в густую, холодную тень, в то время как запястье ещё купалось в теплом золоте.

И этот контраст — ослепительная, яркая жизнь внутри луча и мрак, абсолютный, бездонный, непроницаемый всего в сантиметре от неё — вызывал первобытный ужас. Свет был безопасен. Свет был знакомым. А тьма за его пределами таила в себе неведомое.

Она подошла к самой границе, туда, где золотистые лютики сменялись голым, отполированным временем и влагой камнем пола пещеры. И замерла, заглядывая в черноту.

Оттуда, из тьмы, веяло холодом. Не просто прохладой, а настоящим, сырым, промозглым холодом подземелья, который пробирался сквозь ткань свитера, заставляя её непроизвольно вздрогнуть. И запах… Запах здесь был иным. Сладковатая пыльца осталась позади, её перебивал тяжёлый, влажный аромат старой, нетронутой земли, гнили, породы, которая не видела солнца миллионы лет. Пахло временем. Остановившимся, мёртвым, бесконечно глубоким.

И тут её накрыло. Волной, сбившей с ног мощнее любого физического удара.

Волной полного, абсолютного осознания.

Она была в ловушке.

Это не было временным затруднением, неудобством или странным приключением. Это был приговор. Эти стены, уходящие в небеса, были неприступны. Этот луч света был не спасением, а лишь жестокой насмешкой, иллюминацией её тюрьмы. Она могла бегать по этому световому пятачку, могла кричать, плакать, звать на помощь — но её крик потеряется в этих гигантских объёмах, поглотится этой всепоглощающей тишиной, не дойдя ни до кого. Никто и никогда не найдёт её здесь. Никто не придёт.

Одиночество.

Оно впилось в неё когтями, холодными и острыми. Она была одна. Совершенно, безнадёжно, навсегда одна. В этом гигантском, безмолвном, каменном чреве мира.

Лёгкий страх, который она испытывала с момента пробуждения, перестал быть лёгким. Он сгустился, сконцентрировался, превратился в полноценную, животную панику, подкатившую комом к горлу. Её дыхание участилось, стало поверхностным, сердце заколотилось, отчаянно выстукивая сигнал тревоги, который было некому услышать. По спине пробежали мурашки.

Она отступила от края тьмы, назад, в центр света, словно он мог защитить её не только от мрака, но и от этого всепоглощающего ужаса. Она обернулась вокруг своей оси, закинув голову так высоко, что заныла шея, вглядываясь в тёмный «потолок» своего заточения. Глаза, широко раскрытые от страха, выискивали хоть какой-то изъян в каменной ткани, трещину, выступ, любое доказательство того, что отсюда есть выход. Но там была лишь гладкая, мокрая, отполированная скала, уходящая в никуда.

Тишина давила ещё сильнее. Она ждала. Ждала хоть какого-то звука — скрипа камня, падения капли, шороха. Но ничего не происходило. Мир замер в немом ожидании, и она была единственным живым, дышащим существом в этой каменной гробнице. Её собственное существование вдруг показалось ей кощунством, нарушением священного покоя этого места.

Она медленно опустилась на колени, потом на корточки, снова ощутив под пальцами бархатистую мягкость цветов. Но теперь они не казались ей уютными. Они были частью ловушки. Мягкой, красивой подстилкой на дне её клетки.

Она была пленником. Пленником золотого света и непроглядной тьмы. И от этой мысли по телу разлилась ледяная, беспомощная тоска. Она обхватила себя руками, пытаясь сдержать дрожь, и впервые за всё это время тихо, беззвучно, просто от ужаса перед грядущим, заплакала. Слёзы катились по щекам и падали на золотые лепестки, но даже они не издавали ни звука.

Слёзы высохли сами собой, оставив на щеках лишь стянутые, солёные дорожки и чувство опустошённой, детской слабости. Но это состояние длилось недолго. Оцепенение, парализовавшее её волю, медленно отступало, уступая место иному, более жгучему и требовательному чувству — инстинкту выживания. Он шевелился где-то глубоко в подкорке, настойчивый и неумолимый, заставляя поднять голову и снова окинуть взглядом своё заточение. Сидеть и ждать означало смириться. А она не была готова смиряться. Ещё нет.

Она вытерла лицо рукавом грубого свитера, снова встала, на этот раз твёрже опираясь на ноги. Страх никуда не делся, он лишь отступил, превратился из панического ужаса в фоновое, холодное нытье под ложечкой, в постоянную, тревожную вибрацию в кончиках пальцев. Но теперь к нему добавилось нечто иное — упрямое, почти злое любопытство. Если это её тюрьма, она должна изучить каждую её пядь.

Фриск медленно пошла по периметру своего светового круга, внимательно вглядываясь в неподвижную гладь каменных стен. Её шаги были осторожными, будто она боялась разбудить что-то спящее. Пальцы скользили по шершавой, влажной поверхности скалы, выискивая малейшую трещину, выступ, хоть какую-то возможность для подъёма. Но камень был монолитным, отполированным до блеска тысячелетиями падающих капель, безупречным и равнодушным к её отчаянным поискам.

Надежда таяла с каждой минутой, с каждым новым участком безупречной стены. Подъём был невозможен. Совершенно. Даже с самым лучшим снаряжением, с верёвками и крючьями, эта стена была бы непреодолимой. А у неё был лишь рюкзак с остатками припасов и собственные слабые руки.

Отчаяние снова начало подбираться к горлу, более осознанное и оттого ещё более горькое. Она уже почти готова была опустить руки, снова рухнуть на цветы в немой покорности, когда её взгляд, скользя по месту соединения стены и пола в самой дальней, самой тёмной части её «зала», наткнулся на нечто иное.

Не гладкий переход, а зияющую пустоту.

Там, где две исполинские каменные глыбы сходились под углом, зиял провал. Неровная, асимметричная арка, словно выбоина, оставленная ушедшим подземным потоком или древним обвалом. Это был не рукотворный проход — он был диким, необработанным, с острыми, торчащими зубами скал по краям. И он уходил куда-то вглубь, во тьму, ещё более густую, чем та, что окружала её световой остров.

Тоннель.

Сердце её ёкнуло, сделав в груди один неровный, громкий удар. Выход? Путь? Или просто вход в ещё более глубокую ловушку?

Она замерла на месте, в нескольких метрах от него, не решаясь подойти ближе. Её тело разрывали два противоположных импульса. Инстинкт кричал «назад!» — назад, в относительную безопасность света, к знакомому, пусть и ложному, уюту золотых цветов. Этот проход вёл в неизвестность. Он был тёмным, холодным, он мог таить в себе всё что угодно — обвалы, пропасти, тех, кто не ждал гостей.

Но разум, холодный и логичный, уже прошептал ей горькую правду: безопасности здесь нет. Луч света — это иллюзия. Рано или поздно её силы иссякнут, голод и жажда сделают своё дело. Этот световой круг — всего лишь красивая прихожая перед дверью в смерть. Остаться здесь — значит медленно и верно угаснуть, сойдя с ума от одиночества и страха.

А тоннель… Тоннель был хоть каким-то шансом. Пусть один из миллиона. Путь, пускай и в никуда. Движение. Действие.

Она сделала шаг вперёд. Потом ещё один. С каждым шагом контраст между двумя мирами становился всё ощутимее. Воздух густел, менялся. Сзади, со стороны цветочного поля, всё ещё витал тот самый сладковатый, пыльный аромат. Но впереди, из чёрного зева тоннеля, навстречу ей струился совсем иной — тяжёлый, влажный, насыщенный запахами старой, сырой земли, гнили, поросшего грибком камня и чего-то ещё… чего-то металлического, острого, что щекотало ноздри и заставляло сжиматься желудок. Пахло временем, плесенью и тайной.

И холод. Оттуда веял настоящий, пронизывающий до костей холод подземелья, не знакомый с солнцем. Он обвивал её щиколотки, полз вверх по ногам, заставляя её непроизвольно ёжиться. Она стояла прямо на границе. Пятка её левого ботинка всё ещё утопала в мягких, прохладных лепестках лютиков. Носок правого уже касался голого, холодного, шершавого камня, ведущего в тоннель.

Она стояла на пороге, разрываясь между двумя безднами. Бездной тихого, золотого отчаяния и бездной тёмной, активной неизвестности.

Она оглянулась. Посмотрела на своое место падения, на вмятину в цветах, на луч света, в котором всё ещё кружились золотые пылинки. Это было так красиво. Так спокойно. Так безопасно. Рука сама потянулась к свитеру, к краю полотна, словно ища утешения.

А потом её взгляд упал на стену, на ту самую, что возвышалась над этим «уютным» местом. На её безразличную, неумолимую гладь, не оставляющую никакой надежды. Это была не безопасность. Это был склеп.

Дрожь пробежала по её спине. Но на этот раз это была не дрожь страха, а дрожь принятия. Решения.

Не было правильного выбора. Не было безопасного пути. Был лишь выбор между медленной смертью и призрачным шансом. И она этот выбор сделала.

Вдох. Ещё один. Глубокий, полной грудью, в последний раз вдыхая смесь пыльцы и пыли.

Она повернулась спиной к свету. К своому прошлому. К пассивности.

И сделала шаг. Полноценный, решительный шаг вперёд. Твёрдый ботинок полносью встал на холодный камень. Потом другой. Левая нога окончательно покинула мягкое золото цветов. Она не оглядывалась больше. Всё её существо было теперь направлено только вперёд, в зияющую пасть тоннеля.

Свет от прожектора за её спиной отбросил её длинную, искажённую тень прямо перед ней. Тень побежала вперёд по неровному полу, первой ринулась в темноту, указав путь. Она была похожа на отдельное существо, на её alter ego, уже готовое к странствию.

Фриск двинулась за ней, навстречу холоду, сырости, неведомому. Её фигура, такая маленькая и хрупкая на фоне гигантской арки входа, казалась ещё меньше, ещё беззащитнее. Но в каждом её шаге, в прямой спине, в сжатых в кулаки ладонях чувствовалась недетская, отчаянная решимость. Решимость идти вперёд, какой бы горькой и тёмной ни была эта дорога.

Последнее, что она почувствовала, прежде чем тоннель полностью поглотил её, — это лёгкое дуновение ветра. Он шёл из глубины, неся с собой тот самый запах старой земли, влажного камня и чего-то ещё… чего-то, что было похоже на далёкое, едва уловимое эхо чужих голосов.