Мрачные жнецы: Истоки

На улице играли дети.

Он слышал их крики и смех по ту сторону затянутого морозным узором стекла – и что-то болезненно, тонко дрожало внутри. Не подступающий вновь к горлу удушливый кашель, словно кто-то невидимый затягивал на его шее гарроту, а что-то другое, гораздо более глубокое, эфемерное… Словами и не выразить.

Стекло под пальцами быстро стало влажным. Противный жар пёк лицо и глаза, отдавался неконтролируемой дрожью во всём теле. Знать, температура снова поднялась. Ему бы в постель, но уходить от окна так не хотелось. В его-то спальне такого не увидишь. Там окно всего одно, и то выходит на задний двор, тесный, тёмный. Дети туда не забегают.

- Алан! Алан, ты почему снова встал? Да куда же это Матильда смотрит! А ну-ка, живо в постель!

Равнодушные руки матери оттащили его прочь за плечи. Она на него уже давно не смотрит. Отводит глаза, словно стыдится… И снова эта боль в груди – не огненная, душащая, жаркая, а стылая, вытягивающая силы по капле. Точь-в-точь вода ледяная в реке. И не заметишь, как скует невидимыми цепями руки-ноги, да утянет на дно безвозвратно. И кажется, кричишь, зовёшь о помощи, а только всё одно, никто не слышит, никто не поможет.

- Матушка…

Миссис Хамфриз лишь губы поджала хмуро, да головой качнула, решительно таща его по коридору, словно тряпичную куклу, чтобы передать в мозолистые руки служанки – и уйти без огляда. Ей есть куда торопиться – сегодня день рождения Джона. До поздней ночи все будут гулять и веселиться. И ни к чему собравшимся вспоминать о пропащем старшем сыне. Том, который заперт в дальней спальне, где гуляют сквозняки и так вкусно пахнет книжной пылью. Приятный запах, его любимый – и такой отвратный для остальных. «Что толку в этой сгнившей бумаге?!» - любит кричать отец. Откуда ж ему понять, что для Алана под обложкой из сыромятной кожи или потёртого бархата скрывается целый мир, где есть солнце, свежий воздух, свобода. Дивные дальние страны, волшебство чужих нравов и загадочных слов.

Те, кто слепы в душе своей, такого не поймут и не увидят.

Приступ скосил его за два шага до спальни. Матильда только фыркнула сердито, волоча его почти что по полу за руку, толкнула на постель да проворчала что-то про то, что больше нареканий из-за него не потерпит. Хруст ключа в замке Алан едва расслышал за разрывающим грудь кашлем. Съёжившись на холодных простынях, он хрипел и давился, борясь за каждый глоток воздуха. Во рту быстро стало солоно от крови, она текла по подбородку, пятная рубашку и простыни. «Матушка рассердится, когда увидит», - промелькнуло в голове прежде, чем, наконец, разжались задушливые змеиные кольца, и Алан обмяк в полубеспамятстве, дыша – и не в силах надышаться. Слёзы сами собой навернулись на глаза. Недостойно мужчины плакать, так всегда говаривал отец, да перед кем тут лицо держать? Всё равно никто его толком не навещает. Врач, чтобы выписать очередное лекарство. Матильда – грубая, дебелая горничная, что еду приносит и горшок убирает. Да матушка иногда… реже всех… проверить, что не помер ещё.

Всё тело будто свинцом залили. Через силу Алан перевернулся в постели, бессмысленно уставившись в крашеный потолок - голубое небо, затканное белыми облаками. Жаль, вживую ему его уже не увидеть. Лекарь пророчит, что не дотянет он до своей новой весны. Ещё с полмесяца ждать, чтобы снега сошли да солнце потеплело, и в лазоревом небе засверкало по-новому, как пятак начищенный. А он вряд ли перетерпит эти полмесяца. С каждым днём всё горше да душнее от приступов, всё труднее воздух, как пилюли докторские, заглатывать, и чем дальше, тем хуже становится.

Снизу, из далёкой гостиной, доносились до него довольные крики и смех. Праздник в самом разгаре. Родные пляшут и веселятся, чествуя нового главу семейства. Алану б обидеться на них за пренебрежение, да толку что? Пользы от него всё равно никакой, а родителям наследник нужен, продолжатель рода. Пока Алан был здоров, на него много надежд возлагали, а как слёг, так и не нужен стал никому. Все забыли, в сторону отодвинули. Бросили…

Снова стылым повеяло в груди, закипело, запекло в глазах. Так хотелось пожалеть себя, поплакаться, почему столь несправедливо всё складывается. Почему именно его чахотка поразила?! Почему не брата…

Алан вздрогнул и перевернулся на бок, сел, опираясь на дрожащие руки. Нет! Мысли такие - грех. Пусть вся семья от него отвернулась, но даже им он не пожелал бы своих мук. У каждого свой крест, так им говорил священник в церкви. Да только... разве мало он уже страдал? Два года. Два года всё это тянет. Сколько ещё?.. Закончилось бы поскорее. Пришёл бы уже гость незваный, да долгожданный, и его, и родных освободил…

Взгляд безнадёжно скользнул по пустой комнате. Нет, не торопится мрачный жнец. Не наигрался ещё, поди, с живой игрушкой. Не всю горькую чашу до конца выпить заставил. Только ждать и остаётся, пока соизволит…

Снова в груди запекло гадостно, и Алан, откашлвшись, развернулся к заставленному пузырьками столику. Чего тут только нет! Травы, настои, порошки… Много чем его лекарь пичкает в попытке заразу вывести, да только от его усилий Алану только хуже становится. Такая слабость одолевает, руки-ноги потом болью ломит, все внутренности наизнанку выворачивает – хоть сейчас умри! А матушка и слышать ничего не хочет. Лекарю ведь виднее…

Что-то тёмное и тяжёлое заворочалось в груди. Прохладный пузырек уютно лёг в ладонь. Серебристый порошок внутри перекатывался, поблёскивал, оставляя мерцающий след на стекле. На этикетке значилось название на латыни незнакомое: «Каломель». [1] Пилюли эти и порошки ему всегда в строго отмеренных количествах давались – лекарь рецепт писал и матери наказывал не злоупотреблять, иначе худо будет. Только куда уж хуже?..

Лишь на мгновение рука над стаканом с водой дрогнула. Священник говорил, что самоубийство – грех наистрашнейший. Не ты себе нить жизни отмеривал – не тебе её и обрезать. Кто вмешается в божий промысел, тому гореть в адском пламени до Страшного суда. Только что поделать, если он и на земле уже горит? Если жизнь у него такая, что хуже ада? Может, рассудит Бог справедливый и милосердный, поймёт, что не со злого умысла юноша грех сотворил, а потому что сил дольше терпеть не было? А если и не рассудит – что ж, пусть. Хоть от существования этого унылого избавится, да родных неволить перестанет.

Зародившаяся под сердцем решимость придала твёрдости рукам. Один пузырёк, второй, третий… Он смешивал всё не глядя, не задумываясь, пока не изменила воля, пока не пришёл кто, не остановил. Стакан с получившейся сероватой жижей поднял к губам – и сморщился от гадостного привкуса. Желудок попытался возмутиться, однако Алан выпил всё упрямо до дна, давясь и жмурясь, отставил в сторону стакан и ничком рухнул на постель. Раз уж не торопится к нему смертушка, придётся самому его пригласить. Пусть забирает, пусть что хочет делает. Лишь бы прекратились эти страдания.

Дурнота подступила быстро. Руки и ноги заломило, живот свело острой резью, вынудив тело скрутиться в клубок, стало одновременно жарко и холодно. Змея огненная, развернувшись, поползла лавовыми ручейками по венам, душа, горло перекрывая и испепеляя заживо. Перед глазами всё мутилось и плыло от выступивших слёз, но Алан всё равно увидел отделившуюся от окна тень, двинувшуюся к нему неспешным шагом – и на душе вдруг словно разом посветлело. Пришёл-таки…

Чужое присутствие – пусть даже и близкой смерти – успокаивало. Боль постепенно унималась, сменяясь сонным оцепенением. Глядя на тёмный силуэт рядом с кроватью, Алан улыбнулся с облегчением.

«Не хочу быть один. Никогда больше… не хочу быть один»

Чужая ладонь накрыла его глаза, и Алан погрузился в благословенную, покойную темноту.

[1] любимое лекарственное средство доантибиотиковой эры — хлорид ртути. Применялся от многих заболеваний.