Мужчина с дохлой кошкой и женщина с ножом

Пролог

– … и возит с собой дохлую кошку, – закончил рассказ стражник. – Вот мы и подумали на тебя! Ты уж не обижайся, добрый человек, служба такая.

Стражник сдул с пива пенную шапку, расплескивая белые хлопья по столу, и одним глотком осушил добрую половину кружки. Рябое лицо его расплылось в довольной ухмылке – день выдался суматошный и жаркий, а как известно, ничто не утоляет жажду лучше пива, только что поднятого из холодного погреба. “Ещё бы я не был “добрым человеком”, – подумал Иоганн, – за дармовую выпивку-то!” Он поскрёб ногтями подбородок – отросшая щетина раздражала с непривычки кожу – и обвёл цепким взглядом помещение. С началом навигации в Ульме становилось людно. Река оживала, у причалов закипала работа: загружались суда, приезжали с товарами повозки, портовые грузчики трудились, не разгибая спин. Шум у реки стоял невообразимый! Вот и в кабаке, где они выпивали, яблоку было негде упасть. Иоганн подождал, пока второй стражник осушит кружку и задал вопрос, ради которого и поил своих спутников:

– А кого ищут-то? Вдруг встречу.

– Ученика алхимика из Вертхайма, – охотно отозвался Рябой. – Курфюрст Фридрих обещал за его поимку тысячу талеров.

– Ишь ты! Что же он такого натворил?

– В Вертхайме бывал когда-нибудь? – голос второго стражника оказался глухим и далёким, словно тот не рядом сидел, а говорил со дна колодца.

– Не довелось, – соврал Иоганн. – Из Эйха я.

Он поднял вверх три пальца, и к столу подплыла долговязая плоскогрудая девица с новой порцией пива. Рябой повернулся, дабы шлёпнуть её по заднице – и уже свободную руку в сторону отвёл, но поднял голову и увидел перед собой лошадиные ноздри и торчавшие изо рта зубы толщиной в большой палец каждый.

– Мать моя женщина, – пробормотал он, и отведенная для шлепка по чужой заднице рука сама собой потянулась к собственному лбу.

– Ты чего это левой рукой крестишься? – удивился его товарищ, но ответа дожидаться не стал, вернувшись к прерванному разговору: – Вертхайм у подножья горы лежит, а на горе той – старый разрушенный замок. Местные сказывают, что в тридцатилетнюю войну осадили тот замок баварцы…

– Не баварцы, – встрял пришедший в себя Рябой. – Австрияки.

– … с чугунными пушками.

– Не чугунными, а кожаными! Дуло у тех пушек телячьей кожей обтягивают – за то и прозвали.

– Ага, как же! – не согласился рассказчик. – Кожаные картечью палят, а чугунные – ядрами. И когда дали первый залп по замку, одно из ядер угодило аккурат в мастерскую алхимика. Ох, и взрыв был! Разворотило и крепостную стену, и сам замок, и полгоры за ним. А вот алхимик не погиб – призраком стал.

– Точно! – подскочил на скамье Рябой и, поискав взглядом напугавшую его девицу, пробормотал: – Это же дитя призрака!

После чего перекрестился уже как положено – правой рукой.

– Кружку-то поставь, когда крестное знамение творишь, – недовольно прохрипел напарник. – Это Габраяле, её тут все знают. Её мать лет двадцать назад в больничке при городской тюрьме пара призраков из бывших заключенных снасильничала.

Слушая разговор, Иоганн вдруг понял, что не замечает начала фраз, самых первых звуков – их будто уже сказали, произнесли. На лбу его выступил холодный пот: неужели начиналось то страшное и необратимое, во что он так не желал верить – игры со временем?

– С тех самых пор призрак алхимика в канун осады спускается на ратушную площадь Вертхайма и орёт, что откроет великую тайну тому, кто отыщет его лабораторию в развалинах замка. Я и сам как-то раз пытался… – рассказчик оборвал фразу, вздохнул и припал к кружке, догоняя сображников. – Сколько с той войны уже минуло? Лет полтораста?

– Больше! – не согласился Рябой и с явной завистью в голосе продолжил: – А этот прохвост с дохлой кошкой, видать, отыскал – недаром же курфюрст так злится.

– Прохвост и есть, – согласился товарищ. – Говорят, он с фавориткой курфюрста шашни крутил и она то ли погибла, то ли с молодым любовником сбежала. Я её раз видел с курфюрстом – красивая, зараза! Только больно уж ветренная...

“Добрый человек” снова поднял вверх три пальца и, как бы между делом, заметил:

– Тысяча талеров – большие деньги. А как он выглядит, этот прохвост?

Из кабака Иоганн вышел быстрым шагом – он был трезв как стёклышко полемоскопа. Пара воришек высунулась было из подворотни, но заметив крепкую фигуру и твердую поступь потенциальной жертвы, предпочла спрятаться обратно. А ученик алхимика всё шел ишёл, вспоминая расколотые чаши песочных часов замка Вертхайма и разговор с призраком алхимика.

– Если она тебя не любила, ничего не выйдет, – сказал тот ему на прощание, – в её крови не выработались нужные вещества.

– Какие вещества?

– Я выделил четыре, но уверен – их больше. Поспеши, скоро мир начнет отставать от тебя: сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее.

Прежде чем подняться на судно, Иоганн остановился на берегу, рассматривая звезды на ночном небе.

– В России, верно, и созвездия над головой другие, – произнес он задумчиво. – Не страна, а чужая планета.

1

Эвелина в одиночестве прохаживалась вдоль борта. Черты лица её были мелки, за исключением огромных зелёных глаз – цепких и внимательных. Волосы она выкрасила в медный цвет, уложив под элегантную, но поношенную шляпку, явно великоватую. Авантюристка давно заметила: ничто так не меняет внешность женщины, как вещи с чужого плеча. Одета она была по-немецки: белая сорочка, поверх которой красовался лиф из пёстрой материи, шерстяная самотканная юбка и белые бумажные чулки. Опрятно, чисто, небогато. Именно так одеваются те, кто едет за новой жизнь на чужую планету под названием Россия.

Сразу за Пассау началась узкая теснина – матросы говорили, что она тянется добрую сотню миль до самого Кремса. Берега щерились тёмными мрачными скалами, угрожающе нависая над водой. Трюмы кофейной баржи были завалены вещами переселенцев, там же плыли и они сами, отгородившись друг от друга натянутыми простынями. Русские эмиссары, нанявшие судно, неплохо сэкономили на доставке в Россию будущих колонистов. Впрочем, те не жаловались – никто не бежит из родных мест от хорошей жизни. Баржа была старой – на ней даже свой призрак жил – огромный, похожий на дикого медведя русский священник. В тёмной рясе с золотым крестом на груди он прохаживался по палубе, с неодобрением глядя на пассажиров – все они, за редким исключением, были не его конфессии, почти язычники. Но гораздо чаще русского попа можно было застать на камбузе, где матросы баржи готовили себе еду.

Взгляд Эвы привлёк мужчина на корме – на “заднем кофе”, как говорили матросы. Переселенец не походил ни на крестьянина, ни на огородника, ни на ремесленника, он скорее напоминал военного – эдакий крепыш с обветренным лицом и прямой спиной. Как и Эвелина, мужчина был один – редкость среди семейных колонистов, и это невольно вызывало подозрения. Волосы его были чересчур длинными, одежда чересчур добротной.

– Типичный наёмник, – прошептала сама себе Эвелина, – или тот, кому доверяют особые поручения.

Она вдруг вспомнила, что утром не смогла открыть сундук – ключ отчего-то не проворачивался в замке, и это её насторожило. Неужели сундук пытались вскрыть? Внебрачной дочери Камиля Демулена приходилось скрываться даже спустя два с лишним десятилетия после казни отца. Якобинцы, бурбоны, масоны, даже братец Гораций – законный сынок папаши, прожигающий наследство где-то на Гаити, – все они охотились за бумагами, спрятанными бывшим инициатором похода на Бастилию у своей любовницы. У матери Эвелины.

Женщина достала из сумочки продолговатое зеркальце, поймала отражение незнакомца у борта, а затем солнечный зайчик. Цветное пятнышко заплясало на зеркальной глади и внезапно размякло, растеклось, растаяло словно масло на сковороде, скрыв под тонкой желтовато-оранжевой плёнкой фигуру подозрительного пассажира. Теперь, куда бы тот ни пошёл, Эвелина могла наблюдать за его перемещениями. Правда, изображение с каждым часом становилось всё бледнее и бледнее, но окончательно истаить должно было только к утру. Необычное зеркальце сделали в мастерских Турлавиля ещё в те времена, когда там работал придворный алхимик Луи-неудачника, Луи-смельчака, Луи-шестнадцатого последнего, гражданина Капета. Когда-то оно помогало королю следить за своими придворными, а затем перекочевало к Камилу Демулену.

– Этот тип придёт ночью, – уже не сомневалась Эвелина. – Тихо сунет нож под сердце, зажимая рот, заберёт бумаги и сойдёт в ближайшем порту.

Она хищно улыбнулась, страха в её глазах не было.

– Но я буду готова.

Солнце разбилось о дунайские волны, словно золотое яичко о хрустальное блюдце, и капли его забрызгали воду и скалы. Капитан – угрюмый бородач в бордовой турецкой феске – отдал приказ бросить на ночь якорь и зажечь сигнальные фонари, а пунктуальные немецкие семейства начали исход с палубы в трюм. Старая баржа была большой – полсотни французских метров в длину, шестнадцать секций слева, отделенных друг от друга шпангоутами и пиллерсами, и шестнадцать таких же секций справа – тридцать две “квартиры” на девятнадцать семей и двух одиночек. А между квартирами, помимо сундуков будущих колонистов, множество тюков с мехами, сукном и шерстью, крепко сбитых ящиков со скобяными изделиями, бумагой, стеклом, моржовыми клыками – всё то, чем Европа торгует с Османской империей. Из-за этого нагромождения трюм баржи напоминал тесный и тёмный лабиринт, освещаемый через несколько люков с лестницами. Рядом с одной из таких лестниц и обустроила своё маленькое логово Эвелина, завесив вещи плотным куском парусины.

Первый убийца пришел, когда ей было четырнадцать. В тот год Наполеон разгромил русских под Фридландом и принудил их присоединиться к континентальной блокаде Англии. Тайные эмиссары Бонапарта рыскали по всему континенту в поисках бумаг Демулена – их интересовала древняя карта и записки коптского монаха, разгадавшего места расположения семи треугольников на ней. Юная Эва открыла убийце дверь флигеля, и он увидел перед собой сгорбленную старушку: грубые морщины, тяжёлая складка на лбу, пряди седых волос, выбивавшихся из-под платка. Только глаза были молодые, зоркие – она научилась гримироваться, но взгляд скрывать ещё не умела. Охотник этого не заметил: десять минут назад он видел, как девчонка вошла в дом, а потому отбросив “старушку” в сторону, ринулся в комнату и никого там не обнаружил. На мгновенье убийца опешил, но тут в глаза ему бросилась откинутая крышка подпола, и он стремительно скатился вниз – туда, где прежние хозяева хранили когда-то бочки с солёной сельдью. Охотник ещё не успел оглядеться в полумраке подпола, как “старушка” захлопнула над его головой тяжелую крышку и просунула в металлический паз толстый железный прут. Через сутки, в одном из дорожных трактиров, не выдержав мук совести, девушка оставила хозяину сообщение о запертом человеке и попросила освободить того, присовокупив к записке гульден.

С тех пор прошло одиннадцать лет – суматошных, беспокойных, опасных. Она выучила коптский язык и прочитала записи монаха, расшифровавшего карту: теперь Эвелина знала точное расположение шести треугольников. Зелёного – в России, фиолетового – в Месопотамии, серебряного – в Китае, золотого – на Аляске, оранжевого – на островах в Тихом океане, голубого – в Патагонии. Положение седьмого, белого, судя по всему, постоянно менялось. За эти одиннадцать лет она трижды сбегала, перехитрив охотников, а однажды ей пришлось убить. И вот теперь она снова оказалась в западне: бежать с баржи было некуда. Значит, придётся убить снова.

Эвелина устроилась под лестницей – в открытый люк лился с небес лунный сок, подсвечивая зеркальце. Охотник покидал палубу последним из пассажиров, даже матросы уже разошлись – их каюты были устроены на юте рядом с небольшим камбузом. Бесшумно ступая по деревянной палубе, грязной от множества башмаков, охотник миновал мачту со спущенным парусом и замер. Эвелина выскользнула из своего убежища, босыми ногами бесшумно перебежала несколько шагов и, спрятавшись в темноте трюма, крепко сжала нож. Шли минуты, но ничего не происходило: незнакомец стоял на палубе, словно статуя, высматривая что-то на реке. “Что он там телится?” – раздраженно подумала девушка и в этот самый момент уловила неясный шорох за спиной. Обернуться она не успела: кто-то сильный перехватил руку с клинком, одновременно зажав ей рот.

– Брось нож, – услышала она.

В ответ Эвелина ударила локтем в живот – раз, другой, третий, но это было всё равно, что колотить стену.

– Брось нож, – повторил мужчина. – Ни ты, ни твои вещи мне не нужны.

Эва попыталась освободиться и закричать, но ничего не вышло. Незнакомец наклонился к её уху и угрожающе прошептал:

– Я могу долбануть тебя глупой башкой об этот деревянный столб, а потом вытащить и выбросить за борт.

Эвелина выронила нож и впилась зубами в мягкую плоть ладони, зажимавшей ей рот – мужчина к по-змеиному зашипел от боли и резко отпрянул. Но когда она развернулась к нападавшему лицом, то почувствовала острие собственного ножа на шее.

– Это не столб, – зачем-то сказала она. – Это называется пиллерс.

– Я запомню, – глаза мужчины блеснули в полумраке. – Не дёргайся и все останутся живы. Перед посадкой я подложил в твой сундук одну вещь. Сейчас я её заберу, а потом мы поднимемся на палубу и поговорим. Мне, знаешь ли, любопытно, откуда у незнакомки, отправившейся пахать землю в Россию, зеркальце Турлавиля.

– Я открывала сундук, ничего чужого там не было.

– А вот врать не надо, – незнакомец медленно убрал нож, и женщина инстинктивно схватилась пальцами за горло, то ли прикрывая его, то ли ощупывая. Сверкнула глазами, фыркнула и, проскользнув к своей каморке, откинула покрывало и опустилась около сундука.

– Не получается? – насмешливо спросил мужчина, наблюдая, как хозяйка пытается провернуть ключ в замочной скважине. Вытащил из кармана влажный лоскуток ткани и передал его Эве: – Протри его вот этим.

Она принюхалась, не узнала запаха, посмотрела снизу вверх на своего противника и тщательно вытерла ключ. На этот раз тот легко провернулся в замке – щёлкнул чуть слышно язычок и сундук открылся. Эвелина приподняла крышку и с трудом удержалась, чтобы не заорать на весь трюм: поверх её вещей лежала дохлая кошка.

2

Под низко висящей июньской Луной – круглой и тяжелой, словно беременной, по опустевшей палубе расхаживал грузный призрак. Отраженный Луной свет высвечивал на его груди массивный золотой крест, надетый поверх тёмной рясы – до предсмертия призрак служил православным священником. На Дунай его занесло осенью тринадцатого года, когда русские войска гнали французов через Вюртемберг. На этой барже он нашёл свою первую смерть, и теперь был привязан к судну, как другие призраки бывают привязаны к замкам или тюрьмам.

– Милостив Господь! – пробормотал поп, едва очнулся после смерти. – Дал мне, грешному, время избавиться от страстей и в геенну не отправил.

И отчаянно стал бить поклоны, распевая молитвы. Но избавиться от страстей оказалось не так-то просто – чревоугодие и любовь к вину по-прежнему не оставляли его. Призракам пища не нужна, тем обиднее оказалось сознавать свои слабости. Душа, потерявшая тело, но не обретшая нового пристанища, не давала покоя, ныла и саднила, словно незаживающая рана.

Священник с ненавистью посмотрел на говяжью кость, что стащил в камбузе, размахнулся и зашвырнул её в тёмные дунайские волны. Раздался тихий всплеск и такой же тихий возглас – даже не возглас, а скорее писк, похожий на мышиный. Только тут поп заметил мальчишку, сидевшего на опустевшей палубе с листом бумаги и рисовавшего лунную дорожку. Мальчишка с испугом смотрел на полупрозрачного священника.

– Не пугайся мя, отрок, – произнёс поп, усаживаясь рядом. – Как тя величают?

– Фридрих.

– Благословляю тя, Фридрих. Покажешь рисунки?

– А ты, правда, призрак?

– Ну, а хто ж я ещё? – ухмыльнулся поп и с интересом принялся рассматривать пейзажи. Перевернул лист и увидел знакомое место: – Это ж в Ульме, в порту! Славно рисуешь, малыш Фридрих. Токмо в глубине ошибки пока свершаешь – смекаешь о чем я?

– О перспективе?

– Смекаешь! Бережно с глубиной надо, не удлиняй излишне. Сколь тебе годов уже?

– Девять, а тебе?

От такого вопроса священник растерялся. Он принялся подсчитывать свой возраст, но мальчишка уже задал новый вопрос:

– А правда, что призраки бессмертны?

– Брехня! Господь предсмертие не всуе дает, а шоб мы от грехов земных успели избавиться. Коли сумел – добро пожаловать в кущи райские, а коли не сумел – изыди в геенну к чертям и бесам на муки вечные.

Поп бросил взгляд на воду, куда недавно полетела недоеденная кость, и тяжко вздохнул.

– А убить вас можно?

– Аще в клинке злата али серебра примесь есть, – объяснил призрак, – то можно. Посему мы в баталии не лезем, разве уж совсем кто отчаялся от предсмертия или грех на ком с насилием связан. Трусим мы в баталии лезть: воткнут нож серебряный и поминай как звали, был человек – нет человека, и даже криков его из-под земли не слыхать. Тебе не пора ли спать, малыш?

Мальчишка кивнул, аккуратно собрал рисунки и направился к лестнице, ведущей в трюм. У люка он обернулся и вежливо помахад призраку ладошкой:

– Доброй ночи, святой отец!

– Ты меня по вашему обычаю не называй! – нахмурился поп. – Какой я тебе святой? Святые на иконах, а я червь негодный.

– А как же тебя звать? – ничуть не обиделся на отповедь Фридрих.

– Батюшкой зови, по-православному. Сана меня никто не лишал.

Юный художник кивнул и исчез в темноте трюма. А призрачный поп еще долго стоял на корме, размышляя о чем-то своем. Затем насторожился, услышав звуки на носу баржи и осторожно двинулся туда. За большой лодкой, укрытой старым парусом, не выцветшим, а скорее поседевшим от времени – так седеют матёрые моряки перед тем, как окончательно сойти на берег, устроилась парочка, что-то негромко обсуждая между собой. Не год и не два дунайские ветра трепали это полотнище, отчего оно покрылось стежками суровых ниток, словно лицо морщинами. Наконец, срок его вольной жизни вышел, и парус превратился в кусок обычного полотна, которым речники укрывают такелаж

– Забавная вещица, – возвратил зеркало спутнице мужчина. – Те, кто не знает, что всё в мире объясняется наукой, полагают её волшебной. Пора познакомиться, наверное, а то мы друг друга чуть не убили, а даже имен и тех не знаем. Меня зовут Иоганн.

– Эвелина. Ты как-то странно разговариваешь, но в чем странность, никак не могу уловить. Вроде как глотаешь слова, но если бы глотал – я бы заметила, а тут… Зачем ты возишь с собой дохлую кошку?

– Её сгубило любопытство.

– Понятно… А какая наука в моём зеркале?

– Свет – это зашифрованная информация, как на древних картах, что спрятаны под фальшивым дном твоего сундука. Вот ты смотришь в зеркало и видишь себя: но откуда и почему твоё лицо возникло на обычном стекле? Древние бы сказали, что это волшебство.

– Ты рылся в моих вещах! – воскликнула Эвелина.

– Всё твоё осталось на месте, не злись. Я мог бы промолчать, но я люблю честные отношения.

Женщина обожгла его взглядом.

– Какие между нами могут быть отношения? Ты – сам по себе, я – сама по себе. Сунешься в мой сундук ещё раз – окажешься за бортом и уже не всплывёшь.

Иоганн посмотрел на Луну, оцарапавшую жёлтый живот о вершину речной скалы, и чуть улыбнулся уголками губ. Ответ ему понравился.

– Ты ведь едешь в Россию не землю пахать и не рожать какому-нибудь крестьянину девять детей, – заметил он. – У тебя есть дела, у меня есть дела, и русским они явно не понравятся. Они ждут земледельцев, чтобы те возделывали поля и сажали сады. Ждут семьи, а не одиночек, как мы. Ты здесь как черная овца, я здесь как черная овца, мы выделяемся, нас могут запросто завернуть на границе. А нам нужно попасть в карантинный лагерь – оттуда я планирую сбежать.

Он потянулся, разведя руки в стороны и зевая. Долгий день давал о себе знать.

– Зачем бежать? – Эвелина скользнула взглядом по его крепко сбитой фигуре. – Почему не подождать? Ты уверен, что карантин продлится целых сорок дней?

– А ты знаешь историю этого слова? Нет? Это от итальянского “кваранта джирони” – в переводе “сорок дней”.

– Но почему именно сорок?

– В память о сорокадневном пребывании Христа в пустыне. Я бы не стал рисковать с побегом, но у меня нет этих кваранта джирони. В общем, это было такое объяснение в любви, а теперь само предложение: выходи за меня замуж.

Эвелина ошалело уставилась на собеседника

– Ты чокнулся! – резко ответила она. – На своей кошке женись.

– С кошкой меня не обвенчают. Правда, святой отец? – Иоганн поднялся на ноги и обернулся к призраку.

– Не богохульничай, – сердито произнёс поп, выплывая из-за лодки. – И не зови меня святым, грешник я. А венчать я тебя не стану ни с кошкой, ни с бабой, ибо вырос ты в ереси и к православию не принадлежишь.

– Скажи, русский поп, – не смутился отпором Иоганн, – если бы рядом с тобой умирал католик или протестант, ты бы отказался отпустить ему грехи перед смертью?

– Умирающему бы не отказал.

– Я только что сделал предложение женщине. Пока она размышляет принять его или нет, можно мне исповедаться наедине?

Эвелина проводила взглядом самого странного мужчину, которого видела до сих пор. “Компания у него подходящая, – подумала она. – Более странного кюре тоже во всей Европе не сыскать”. Нелепое предложение владельца дохлой кошки вдруг показалось ей не таким уж бессмысленным. Эва была дочерью якобинца, в Бога не верила, зато умела разглядеть выгоду. Она дала немалую взятку, чтобы её записали вдовой огородника из Ульма, но что будет, если через границу её всё-таки не пропустят? А венчание… ну что венчание – всего лишь бессмысленный ритуал.

– Что ты на меня так пристально смотришь? – вернувшись, поинтересовался Иоганн. – С таким взглядом обычно с людей кожу живьем сдирают.

– Изучаю будущего мужа.

– В твоей разумности, дорогая, я не сомневался. Батюшка согласился обвенчать нас по восточному обряду.

Эвелина обернулась к призраку.

– А ведаете ли вы, дети мои, – прогудел тот, – шо русское венчание крепче цепей? Порвать те цепи можно, ибо человеку всё под силу, да токмо до скончанья дней оборванные звенья таскать на душе придётся. Сейчас вы того не разумеете, но предостеречь я должен. И так грех на душу беру, венчая не по любви.

Поп посмотрел сверху вниз на Эвелину, нехорошо прищурился и добавил:

– Как нитка за иголкой будешь по жизни за мужем бегать. Не боишься?

– За ним что ли? – кивнула на своего спутника Эва. – Не боюсь.

– Не веришь... – вздохнул священник и, не сходя с места запел, оглашая палубу густым басом: – Венча-а-а-ется раб бо-о-ожий Иоа-а-анн и раба бо-о-ожья Ева…

3

Дни текли неторопливо, словно загустевший мёд. Июнь выдался жарким и безветренным, за всё путешествие паруса так ни разу и не распустили – баржу несло течение. Каждый вечер она вставала на якорь и зажигала масляные фонари, чтобы никто не налетел ночью на судно. Иоганн и Эвелина сыграли настоящую свадьбу. Почти настоящую: после ночного венчания они сообщили шульцу – старосте группы переселенцев – что теперь являются мужем и женой и попросили внести исправления в документы. Но отделаться от застолья не удалось – заскучавшие на барже немцы хотели развлечений. А тут целая свадьба! Да и подозрительно выглядело бы скороспелое венчание на корабле.

– Донесут ещё, – сказала мужу Эвелина.

– Ты права, – согласился он. – А посидим за столом и можно доносом возмущаться: он же сам на нашей свадьбе гулял!

Застолье выдалось на славу: шульц оказался прекрасным организатором, заодно и власть свою показал, собрав с поселенцев “свадебный налог”. Пригласили и матросов, но капитан им строго-настрого запретил пить и сам от вина отказался.

– Мусульманин, – объяснил шульц. – Они не пьют.

Русский поп, сидевший рядом, неопределенно хмыкнул и придвинул к себе блюдо с едой. Разговор за столом плавно перешел к предстоящей встрече с османами. Лет двести назад граница с ними проходила севернее Буды и Пешта, теперь она лежала гораздо южнее, но речная дорога к Черному морю всё одно проходила через земли Османской империи.

– Русские договорились с турками, иначе бы не организовали такой маршрут! – убеждали соседей одни.

– Башибузуки своего-то султана не слушают, – твердили другие, – что им до русского царя?

– Говорят, они до сих пор практикуют кровную дань, – пугали третьи. – Забирают христианских семей детей и режут их, словно кур, устраивая свой шабаш.

– Детей басурмане не убивают, наговоры это, – оторвавшись от вина, заявил призрак, заглушая басом остальные разговоры. – Оне хуже дела творят: отвозят мальчишек в Стамбул, насильно обрезают и воспитывают самых жестоких в своём войске солдат.

Впечатленные немцы застыли с открытыми ртами, разговоры стихли. Висевшую над столом тишину нарушил Иоганн:

– Это называется “девширме”, – сообщил он глухим голосом.

– Но почему это хуже убийства? – поинтересовался шульц. – Дети остаются живы и...

– Это хуже убийства! – с неожиданной горячностью перебил старосту Иоганн. – Наша семья когда-то жила в Македонии, и османы увезли моего старшего брата. А через десять лет их банда влетела в наше село, и брат – я узнал его! – без раздумий вырезал всю свою родню – отца, мать, сестер… Меня не сумел.

Над столом снова повисла тишина.

– Давайте выпьем за то, – меняя тему, поднял чашу Иоганн, – чтобы благополучно добраться до России!

Медовыми вечерами призрак часто видел Эвелину и Иоганна, беседующих друг с другом. Разговоры им явно не наскучивали, а темы для них не иссякали. Иногда поп подходил к ним и подтрунивал:

– Детишек-то не надумали завести?

– Тьфу на вас, батюшка, – отвечала Эвелина. – Если он меня тронет, я же его зарежу.

– Зарежет, – подтверждал муж.

Голос его был весел, но глаза грустны. Эва заметила, что теперь не только выговор, но и движения Иоганна стали странными, словно слегка смазанными. Если не приглядываться, то и не обратишь внимания, но она-то приглядывалась. Побеседовав с этой необычной парочкой, призрак отходил и с нетерпением ожидал ночи. По ночам на палубе появлялся Фридрих, и поп с удовольствием обучал мальчишку премудростям рисунка, как когда-то обучали в казанском духовном училище его самого.

Перед османской границей пришлось поволноваться, но турки пропустили корабль, не выказав никаких претензий. Только взяли приготовленную шульцем мзду и хохотали, бросая взгляды на немок и что-то бурно обсуждали на своём языке. Иоганн попросил у супруги её шпионский прибор и целый час пристально наблюдал за капитаном.

– На нас нападут, – сообщил он, возвращая зеркальце.

Эва бросила на него острый испытующий взгляд:

– Откуда знаешь?

– Умею читать по губам и понимаю по-османски. Как думаешь, если таможенник говорит капитану остановиться в десяти ферсахах отсюда у скалы с разбитым крестом, что это может означать?

– Контрабанду, – не задумываясь, ответила Эва.

– Верно. А ещё немного пограбить переселенцев. Кто за нас заступится? Немецкие княжества? Россия? Для одних мы уже никто, для других ещё никто.

– Надо предупредить шульца.

– И спрятать наши вещи.

Новость разлетелась среди колонистов, подобно огню, пожиравшему вместо веток слова. По барже засновали люди, подозрительно оглядываясь друг на друга и сторонясь матросов, чем только привлекали к себе внимание. Навстречу Иоганну попался поп с добрым куском сыра в руках.

– Что за суета, сын мой? – поинтересовался призрак.

– Боюсь, вечером нас османы грабить будут.

– Придётся схорониться, – флегматично отозвался призрак, – Не любят басурмане попов, предсмертия лишить норовят.

– Батюшка, – неожиданно озарило Иоганна. – А есть ли на этой посудине тайники, где можно свои вещи припрятать?

– Есть, как не быть.

– А кошка туда влезет?

На вершине безлесного холма с рыжими прогалинами среди высокой травы возвышался древний каменный крест. Поставили его ещё во времена Крестовых походов, когда вниз по Дунаю шли не торговые корабли, а суда с рыцарями, плывущими освобождать Гроб Господен. Затем в эти земли пришли османы и надругались над святыней, обломав верхнюю часть. Обломок креста и поныне возвышался над холмом, и каменную перекладину его облюбовало семейство ястребов.

Напротив этого креста и бросила якорь баржа. Из-за холма тут же выплыли лодки, и вскоре короткие сапоги башибузуков ступили на палубу. Рубахи их были заправлены в широкие шаровары, чтобы не мешать в бою, а поверх рубах надеты робы из тонкого войлока, почти не пропускавшие воду. Голову предводителя украшала шапка с плюмажем, а ложные рукава его богатых одежд были переброшены через плечи и заткнуты за кушак. Воины держали в руках ятаганы, их предводитель – шестизарядный кремневый пистолет. Он по-хозяйски осмотрелся на палубе и направился к капитану. Матросы тут же начали спускать тюки с контрабандой оставшимся в лодках османам. Разбойник перекинулся с капитаном несколькими словами и махнул рукой: грабьте. Через несколько минут на судне царили шум, крики и плач. Недовольный ястреб взлетел с креста, сделал круг над судном, по которому бегали люди с длинными кривыми ножами, и вернулся на свой нашест. Грабеж шел цивилизованно: никого не убивали и женщин не насиловали – таковы, видно, были условия сделки. Да и то верно – иначе баржи либо поплывут под сильной охраной, либо вообще не поплывут. На палубу выволокли какие-то ткани, одежду, мешки с барахлом, всё это одни разбойники оставляли у борта, а другие спускали в лодку.

– Организованно, – заметила Эва. – Но как они делить будут?

– Главарь разделит, – пожал плечами Иоганн.

Он взирал на происходящее равнодушно. Сколько таких грабежей он видел? Более его поразила перемена в Эве: стоило ей наложить на лицо несколько красок и переменить шляпку, как она стала напоминать не молодую жену, а престарелую мать.

Из трюма вдруг долетел отчаянный крик.

– Кто-то добро отдавать не хочет, – заметил Иоганн. – Идиоты.

Но оказалось, дело не в жадности: башибузуки выволокли на палубу орущего от страха Фридриха. Вслед за турками бежала мать, хватая похитителей за одежду и умоляя отдать сына. Отец мальчишки получил удар рукоятью ятагана в лоб и лежал без сознания в трюме.

– Пустите, – отчаянно голосил Фридрих, извиваясь в руках разбойников.

Башибузуки смеялись и что-то говорили на своём языке, явно подшучивая над пленником.

– Пустите! – голос мальчишки поднялся до писка, вызвав новый взрыв хохота.

Иоганн сорвался с места и решительным шагом направился к главарю разбойников. Один из башибузуков взялся за рукоять ножа, но немец в ответ улыбнулся и показал пустые руки. Окликнув главаря, он заговорил с ним по-турецки:

– Мир вам, добрые воины.

– Что тебе нужно, гяур? – надменно произнёс турок.

– Могу ли я выкупить мальчишку?

Турок удивленно изогнул бровь.

– Это дорогой товар. Кто ты?

– Я – друг Эвен-паши из славного города Стамбула. Того самого, под чьей рукой половина торговых лавок города.

– Я не верю тебе, гяур.

Иоганн каким-то удивительным образом махнул рукой, и на пальце его заиграло бриллиантом кольцо. Глаза главаря жадно сверкнули.

– Подарок Эвен-паши, – сообщил Иоганн. – Это кольцо ещё называют перстнем вдовы.

– Я слышал о нём, – с интересом разглядывая диковину, кивнул разбойник. – Говорят, его нельзя брать силой, иначе скоро будешь зарезан женщиной. Что ж, отдай мне его добровольно – за мальчишку.

– Отдаю тебе его добровольно, – громко произнёс Иоганн, снял с руки перстень и протянул турку. – За мальчишку.

Тот взял, подержал диковину на ладони, а потом надел на свой палец. Повертел из стороны в сторону, ловя брызги закатного солнца, и расплылся в довольной улыбке.

– Чего стоите? – прикрикнул он на разбойников. – Тащите мальчишку в лодку.

– Но я ведь за него заплатил! – воскликнул пораженный Иоганн.

– Ребёнок – слишком дешёво за такой щедрый подарок, – издевательски прознёс башибузук, и в тот же момент шеи Иоганна коснулся сзади кончик острого ножа. – А вот за жизнь будет в самый раз. Никто не упрекнет нас в жадности, правда, ребята?

Башибузуки дружно захохотали.

Как ни вырывался Фридрих, как ни извивался в руках похитителей, как ни кусался и ни орал, его проволокли через половину баржи от лестницы, поднимавшейся из трюма, до мачты.

– Звери! Животные! – билась в истерике мать мальчишки, отброшенная затрещиной на палубу. Волосы её, сложенные пучком на голове, расплелись, разметались по затоптанным доскам, скрывая зареванное некрасивое лицо.

В этот момент, заглушая крики и вопли, сверху громыхнуло на всю баржу:

– Вашу басурманскую рать!

И с мачты на палубу спрыгнул прятавшийся среди складок сложенного паруса призрак. Он ухватил за вороты державших мальчишку разбойников и со всей силы стукнул их головами друг от друга. Башибузуки отлетели друг от друга словно кегли.

– Беги, сынок! – рявкнул поп, ухватил бросившегося наперерез турка и свернул ему шею, словно цыплёнку. – Хрен с этой, прости меня Господи, недожизнью.

– По ногам его рубите, по ногам! – заорал главарь. – Перешибёте серебром ноги, и он свалится!

Огромный, толстый, на полторы головы выше любого башибузука, в просторной, не стесняющей движений рясе, поп напоминал разъяренного медведя, окруженного стаей волков. Через минуту трое из атаковавшего десятка валялись поодаль с переломанными конечностями и разбитыми головами, да вое плескались в воде за бортом. Остальные пытались достать противника длинными ножами. Простой ятаган выдавала османским воинам казна, но каждый уважающий себя турок покупал себе другой – из специального сплава, позволявшего сражаться с призраками. И теперь было видно, кто действительно купил достойное оружие, кого обманули, а кто решил схитрить и сэкономить.

Иоганн крутанулся на месте, ухватил разбойника за руку с и резко вывернул её, заставив разжать пальцы. В следующее мгновение турок полетел в воду, а освободившийся гяур подхватил с палубы упавший ятаган. К Иоганну бросились двое, но он легко отбил атаку опытных воинов. Ятаган – не шпага, гарды у него нет и руку защищать нечем: один из башибузуков, напавших на ученика алхимика, нанес удар снизу вверх, в подбородок, но Иоганн парировал обухом, крутанулся и отбил наскок второго противника, метившего под ребра. Он всё время опережал – неожиданный подарок от разбитых гигантских часов в мастерской алхимика.

– Сюда, сюда! – пронёсся над палубой крик Эвы.

Она кричала растерявшемуся Фридриху, и мальчишка тотчас бросился к ней. Откуда-то из под одежд, Эвелина выхватила “эспиноль” – не такой новый и многозарядный, как у главаря разбойников, но безотказный. Один из турков бросился за мальчишкой, и она выстрелила без раздумий.

– Первый! – она была бледна, но спокойна и совсем не походила на девушку, совсем недавно изображавшую за праздничным столом невесту. Почти тут же прозвучал новый выстрел и хищный женский возглас:

– Второй!

Матросы сгрудились на юте вокруг капитана, не собираясь лезть под ножи и пули. Они возили по реке контрабанду, а не занимались разбоем. Капитан тоже не рвался в бой. Поначалу он полагал, что его деловые партнеры быстро подавят этот бунт, но чем дольше продолжалось сражение, тем больше он начинал в этом сомневаться. Призрак, несколько лет проходивший с ним на барже, совершенно свихнулся – он бился с такой яростью, как будто в его огромном полупрозрачном теле вдруг ожил древний берсерк. Попу подрубили сначала одну ногу, затем вторую, но он продолжал драться на коленях – вокруг разъяренного русского валялось полтора десятка безжизненных тел османов. Ещё дюжину положили на двоих недавние жених с невестой. Капитан посмотрел за борт и подумал, что самым умным для османов было бы отступить. В этот момент один за другим раздались четыре выстрела – главарь добрался до призрака и всадил четыре серебряных пули тому в лоб. Иоганн, освободившись ударом длинного турецкого ножа от последнего противника, бросился на помощь, но опоздал.

Грянул ещё один выстрел.

И ещё один.

Поп завалился на палубу и призрачное тело его начало медленно оплывать, теряя форму. Иоганн ударом от локтя махнул своим ятаганом, но главаря не достал – тот отпрыгнул и потянул из-за пояса второй пистолет. Но в следующий миг рухнул навзничь.

– Седьмой, – выкрикнула Эвелина.

Иоганн развернулся к оставшимся башибузукам. Те попятились и, не сговариваясь, бросились к борту, а с него – в воду.

Эвелина подошла к туманному сгустку, еще недавно бывшему призраком, и опустилась на палубу рядом с мужем и ревущим Фридрихом. Слов не было, они сидели и смотрели на испаряющийся полупрозрачными струйками бесформенный силуэт. Где-то внутри этого темного облака вспыхнули странным фиолетовым цветом зрачки и знакомый голос попросил:

– Зайди в православную церковь в Галаце, поставь свечу за упокой души – может, в геенне полегчает.

– Обещаю, – торжественно произнёс Иоганн.

– Батьюшка, – губы Фридриха тряслись. – Я выучусь иконы писать, как ты хотел. Благослови меня.

– Благословляю, сын мой, – слабо откликнулся призрак.

– Я тебя на иконе напишу.

Внезапно из облака громыхнуло так, что чуть не оглушило всех троих:

– Не смей! Не святой я, а червь негодный.

Резкий порыв ожившего ветра рассеял остатки разумного тумана, и только напоследок чуть слышно прошелестело:

– В Гараце славная харчевня была годов двадцать назад….

На какой-то миг на баржу опустилась тишина: не было слышно ни людских голосов, ни скрипа дерева, ни плеска дунайских волн. И в этой звонкой тишине Фридрих упрямо проговорил:

– Я всё равно напишу.

4

С каждым днём Иоганн всё больше отрывался от времени, в котором жили остальные.

– Ты как будто исчезаешь, – мрачно заметила Эвелина в Гараце – шумном румынском порту, где окончилось их путешествие по Дунаю. Ожидая перевоза в карантинный лагерь будущие колонисты отыскали небольшую деревянную церквушку восточного обряда, о которой рассказывал призрак. В память о погибшем священнике Иоганн купил несколько больших свечей и зажег их, неловко установив на потемневший бронзовый столик канона. Пока взрослые читали заупокойную молитву, Фридрих жадно рассматривал иконы. Лики святых, взиравших на него с иконных досок, были строги и задумчивы, и совсем не походили на того, кто отдал за него предсмертие.

На обратном пути колонисты разделились, и Эва с Иоганном зашли пообедать в харчевню. Сидя за столом, на вытертых портовыми задницами речников досках, Эва и заметила, обеспокоенно глядя на мужа:

– Что с тобой творится?Ты как будто исчезаешь.

– Ты права, я исчезаю, – кивнул Иоганн. – И очень боюсь не добраться до нужного места.

К столу неторопливо подошла девица в фартуке.

– Что есть будем? – спросила она.

– Сыр, жареное мясо с картофелем, вино, – не раздумывая, заказал Иоганн. – Вино и сыр сразу, а с остальным можно не торопиться – мы тут долго сидеть будем. Да, вот ещё! Давно ли стоит тут ваш трактир?

– Сколько себя помню, всегда стоял, – ответила девица.

– А ей лет двадцать, – заметил Иоганн, когда официантка отошла.

– Все двадцать пять, – усмехнулась Эва. – Так что, возможно, наш кюре захаживал именно в этот кабак. Но ты начал рассказывать, что с тобой творится. Это как-то связано с тем алхимиком из Вертхайма?

– Ты когда-нибудь слышала про дуб Стефана Великого? В Бессарабии есть небольшая деревушка под названием Кобыльня, там растёт дуб, под которым отдыхал ещё румынский господарь Стефан. Уже тогда дуб был очень древним – ему несколько тысяч лет. Один алхимик из Вертхайма поведал мне тайну этого дерева – его питает подземный источник с живой водой.

– Живая вода? – удивилась Эвелина. – Это же сказки!

Она могла бы поклясться, что сидевший напротив мужчина не произнес ни звука, но в голове уже звучали его слова:

– А зачем я везу дохлую кошку?

Но не это поразило женщину, она вдруг встрепенулась, беззвучно зашевелила губами и радостно переспросила:

– Кобыльня?

– Да, – кивнул Иоганн одновременно и девице, принесшей кувшин с вином и тарелку с сыром, и своей спутнице. – А что такое?

– Мне кюре сказал тогда, на палубе: будешь бегать за ним как нитка за иголкой. Судя по всему, мы с тобой едем в одну и ту же деревню, представляешь? Эй, ты опять исчез!

На этот раз Иоганна не было секунд пять.

– Как ты собираешься переезжать границу? – настроение у Эвелины резко испортилось.

Он долго не отвечал – жадно пил вино из кувшина: то ли утолял жажду, то ли запивал страх. Затем отставил кувшин в сторону, достал из кармана корешок какого-то растения и принялся жевать.

– Последнее средство, – угрюмо произнёс Иоганн. – Его хватит на несколько дней, а затем начнется сильный откат, и если я исчезну насовсем – буду писать тебе из будущего записки. Правда, недолго – там, впереди, ничего нет: когда я ныряю туда, то вижу только пустоту. Представь себе море, лижущее песчаный берег – так настоящее лижет своим языком крошечный кусочек будущего. Крошечный кусочек, дальше которого ничего нет – ни света, ни тьмы, ни-че-го. Мы – всё живое, что есть вокруг – обитаем в летящей вперед волне, которая то ли возникла сама, то ли была создана Господом. Позади нас пустота и впереди нас пустота, мы как та улитка, всё своё несем с собой – и прошлое тоже.

– Я не понимаю тебя, – Эвелина притянула кувшин и тоже сделала несколько глотков. – Как получилось, что ты опережаешь эту волну?

– Я видел копию твоей карты с треугольниками, – неожиданно сообщил Иоганн, – она висела на стене алхимической лаборатории, найденной мной в замке Вертхайма. Семь треугольников – это семь чудес света. Не тех, о которых писали древние греки, нет! Настоящих. Одно из них – дуб Стефана Великого, другое – гигантские песочные часы из Месопотамии. Их нашли и выкопали давным-давно, ещё во времена Александра Македонского. Тысячи лет никто не мог их разрушить – ни время, ни войны, ни люди, а я сумел…

Он помолчал, о чем-то задумавшись, Эвелина не торопила.

– В моём несессере, – наконец, продолжил Иоганн, – ты найдешь две запечатанных колбы, в одной хранится моя кровь, в другой – кровь Анны.

– Кто такая Анна?

– Фаворитка курфюста Вюртембергского. Вместе с ней мы и отыскали место, которое никто не мог найти – погибшую алхимическую лабораторию. Полтора века никому не удавалось распечатать вход, у нас же это вышло случайно. То, что запечатала война, открыла любовь – вот такой парадокс.

– Иными словами ты с ней там трахался, – не удержалась от колкости Эвелина, рассказ отчего-то задел её.

Иоганн взял с тарелки ломоть сыра и, неторопливо жуя, продолжил:

– Да, так и было. В лаборатории обитал призрак алхимика – он многому научил меня за несколько следующих месяцев. В тот день… Нет, пожалуй, вот ещё о чем нужно сказать. Все наши чувства можно разложить на химические элементы – любовь, ненависть, радость, обиду. Все! Можно смешать травы и сделать приворотное зелье – предприимчивые травницы промышляли этим ещё в темные века. Срок действия такого зелья короток, но оно как спусковой механизм – стоит его принять, а дальше организм сам начинает вырабатывать нужные вещества. Не всякий, правда. Бывает, что у человека больная печень или больные почки, а бывает, что он не может никого любить, он – больной. Настоящая же любовь настолько сильна, что может вернуть даже умершего человека.

– Поднять мертвеца из могилы? – недоверчиво произнесла Эва. –

– Не о том речь. Нужна кровь умершего и кровь любящего его человека, и ещё живая вода или сок дерева, ею питающегося. Мы, живые, ничего не услышим, и те, кто оказался в раю – тоже. Но для попавшей в ад души это как призывный набат, она сможет отыскать дорогу назад даже из преисподней.

– Назад куда? В собственную могилу? К сгнившим костям?

Догадка вдруг мелькнула в глазах Эвелины.

– Так вот зачем нужна дохлая кошка!

Иоганн кивнул.

– Но что потом?

– Доллгауз. Мне кажется, благим делом отпустить заблудившуюся душу сошедшего с ума человека и заселить его тело душою здоровой. Есть только одно “но”.

– Какое же?

– Если Анна меня не любила, она не услышит.

– Или если она попала в рай, – вздохнула Эва.

– Это вряд ли.

5

Из карантинного лагеря Эва сбежала на следующий день после того, как Иоганна окончательно выкинуло за край волны. Могла бы спокойно досидеть до окончания срока, а потом отстать по дороге в колонию – и кто бы тогда хватился? Подумаешь, волки сожрали или ногайцы увели в полон. Но Эвелина ждать не желала. В ночь после разговора в харчевне они с Иоганном по-настоящему стали мужем и женой. И дело было не в нежных объятиях и страстном сексе – в чем-то другом, в той химии, которой организм начинает одурманивать сам себя, когда одна душа влюбляется в другую.

Лошадей Эва похитила в ближайшей деревне. Кто заподозрит старую сгорбленную нищенку в том, что она может лихо скакать без седла на чужой норовистой лошади, отстреливаясь от преследователей из пистолета? Вечером, на привале, спутав ноги лошади и отпустив её пастись, женщина разожгла костер, поужинала сухарями и долго лежала на траве, смотря в пустое тёмное небо.

– Я стала похожа на этих кукол из элегии Аделаиды Дюфренуа, – пожаловалась она сама себе. И к своему удивлению тут же вспомнила несколько строк:

“Дрожать, всем жертвуя,

но ничего не в силах предпринять;

сомневаться в друзьях, что должны быть верны;

и днём, и ночью не иметь покоя –

вот от чего страдают, полюбив,

и что не чувствуют, когда любовь уходит”.

Через два дня она пристроилась к каравану чумаков, шедших на север. Пятнадцать пар волов, натужно мыча, тащили возы с солью от Черного моря к Балтийскому. Переднюю повозку украшали гигантские рога, на которых болталась клетка с петухом.

– Могу зубную боль заговаривать, могу кровь из раны остановить, могу дивные сказки сказывать подобно тем, что сказывала Шахерезада султану.

Чумаки про Шахерезаду не слышали, но взяли старуху с собой – ест мало, а дорога веселее. А что дохлую кошку с собой в котомке таскает так то её дело – чай ведьм у нас давно уже не жгут, как в старые времена. На местном наречии некрасивая сморщенная карга говорила скверно, но голос её был молод и истории по вечерам она рассказывала занятные – про венецианского купца, про сэра Джона Фальстафа и виндзорских насмешниц, про обманутого английского короля и про веронских влюбленных, чьи семьи враждовали между собой. Через три недели она оставила караван у древнего раскидистого дуба за окраиной бессарабского села.

Эвелина с трудом дождалась, когда чумаки распрощаются с ней, караван скроется за лесом, продолжая свой путь на север, и она останется одна под огромным дубом. Чумазая, в рваном платье, с нищенской котомкой, перекинутой через плечо, она ничем не напоминала ту красивую фрау, что села на пароход в Ульме. Из котомки женщина вытряхнула дохлую кошку, в очередной раз удивившись, что та не пахнет и не разлагается, а затем осторожно достала несессер Иоганна. Неожиданно Эве стало страшно: весь последний месяц её гнала в путь единственная цель – добраться до древнего источника, питавшего бессарабский дуб. Но что будет, если задуманное не выйдет? Достав нож, женщина подрезала кору старого дерева и приладила одну из колб, собирая живительный сок. Пока емкость заполнялась мутноватой жижей, Эвелина вытащила остальные склянки и ещё раз проговорила последовательность действий: смешать в равных долях кровь влюбленных, добавить две доли живой воды, тщательно перемешать и перелить в тончайшую трубку, торчавшую из кошачьей пасти. Повторив про себя это раз десять, Эвелина открыла несессер мужа и отыскала там медальон. Сколько раз в пути она заглядывала в него, разглядывая темноволосую улыбающуюся женщину – и вот опять не удержалась.

– Уродина, – пробормотала нищенка, захлопывая медальон. – Сиди в своей геенне, это ведь ты расколотила те часы – я это сразу поняла.

Эвелина закатала рукав, полоснула по коже ножом и, подставив мензурку, сцедила в неё кровь, заполняя до нижней риски. Затем раскупорила колбу с кровью мужа и смешала со своей. И, наконец, долила дубовым соком до верхней отметки на стекле.

– А если он меня не любил? – спросила она сама себя.

Она помедлила, но затем приподняла кошачью голову и поднесла мензурку к горлышку металлической трубки.

– Шо она тута робит? – спросил незнакомый голос за спиной.

– Да это ж видьма! – отозвался другой голос.

В следующий момент нищенку ударили по рукам, и мензурка с живительной смесью улетела в траву, расплескивая в воздухе содержимое – два чувства, смешанных в одно, две крови, смешанных в одну и живую воду, рожденную одним из семи чудес света. Крепкая рука ухватила Эвелину за волосы и потащила из-под дуба от котомки и кошки, от туманных надежд, от всего, за чем она добиралась сюда из далёкого Ульма. Силы покинули женщину, она почти не сопротивлялась. “Если всё напрасно, если судьба против – не лучше ли смириться?” – мелькнуло в её голове. Оттащив от дерева, её несколько раз хорошенько пнули носками тупых деревянных ботинок, затем отхлестали затвердевшими от крестьянской пахоты ладонями по щекам, связали руки, подняли и повели в деревню. От смачного удара по лицу почти сразу заплыл глаз, но Эвелина и не пыталась смотреть, куда ее ведут. Лишь послушно передвигала ноги, подталкиваемая тычками в спину. Избитую женщину втолкнули в избу и поставили на колени.

– Под дубом колдовала! Та али не та, вашблагородие?

Новая ладонь – узкая и вялая – провела мокрой тряпкой по лицу. Эвелина почти не удивилась, когда услышала родную французскую речь.

– Ну, здравствуй, беглянка, – произнёс сводный братец. – Долго же тебя ждать пришлось. Где записи коптского монаха припрятала?

– У меня они, – услышала пленница голос, показавшийся её знакомым, и провалилась в спасительную темноту.

Очнулась Эвелина ночью. В комнате было темно – она лежала на широкой скамье, прикрытая легким одеялом. За окном покачивался куст шиповника, и время от времени разыгравшийся ветер скреб его колючими ветвями по стеклу. В плетеном кресле около скамьи дремал сторож – Эвелине был виден только его тёмный силуэт. Она приподнялась на локте, осматривая помещение.

– Если ты ищешь нож, то я нечаянно его сломал, – сообщил, пошевелившись, сторож. – Когда подрезал этот клятый дуб заново.

– Иоганн? – не веря собственным ушам, спросила Эва.

Вспыхнула спичка Шапселя, а от неё, одна за другой, свечи на столе.

– Иоганн…

Одним рывком Эвелина вскочила со скамьи и бросилась к нему в объятия.

– Мя-я-я-я-я-у-у-у! – протестующе раздалось из угла.