Муляж Торта.

Десять часов утра. Стеклянный мухолов-молоток солнечного света щёлкнул по лбу, разбудив его ровно в тот миг, когда во сне он уже протягивал руку к заветно мерцающему свёртку. Сегодня ему исполнялось двенадцать лет, возраст, который казался ему величественным, как название неизведанной горной вершины.

Спускаясь по лестнице, он уже слышал тишину - не простую, бытовую, а густую, выдержанную, специальную. Тишину приготовленную, как блюдо, которое остудили и забыли подать. В столовой, на полированном столе, царил идеальный, выхолощенный порядок. Ни намёка на свёртки, на торт, на тот особенный, чуть сладковатый смятенный воздух, что сопровождает день рождения.

Мать вошла бесшумно, как тень от облака, скользящего по паркету. Она была воплощением безупречной холодности, её утренний халат был застёгнут на все пуговицы, каждая - маленькая эмалевая плита в стене её отчуждения. - Ты чего вертишься тут, как привидение? - спросила она, и голос её был похож на лёгкий стук костяной палочки по хрустальному бокалу - звонкий, пустой и предвещающий не праздник, а тревогу. - Мешаешь. Она не вспомнила.Или, что было вернее и страшнее, вспомнила и тщательно, с наслаждением, выскребла это знание из сознания, как выскабливают гнилую клетчатку из идеального яблока.

Отец, за газетой, был похож на памятник самому себе. Газета - его каменная скрижаль. Он ахнул что-то невнятное в ответ на её фразу, даже не опуская своего бумажного щита. Его равнодушие было не активным, как у матери, а пассивным, всепоглощающим, как космический вакуум. Он не забыл день рождения сына. Он забыл самого сына, его постоянное присутствие в доме было для него лишь привычной деталью интерьера, вроде трещинки на потолке, на которую перестают обращать внимание.

Он провёл день в странном, зыбком состоянии. Каждый час был похож на шаг по тонкому льду над чёрной бездной стыда. Может, это проверка? Изощрённая игра? Сейчас распахнется дверь, и… Но дверь не распахивалась. Телефон молчал, как рыба. Мир не подавал признаков апоплексического удара от того, что забыл о его существовании.

К вечеру надежда, это последнее, самое живучее насекомое в его душе, было поймано, пришпилено булавкой отчаяния и помещено в коллекцию под стекло. Он стоял в гостиной. Мать, поправляя вазу с искусственными, вечными цветами, обернулась. - Что ты уставился? Иди умойся. У тебя на лице эта твоя вечная жалость к себе. Отвратительно. И тут он увидел это.На самом видном месте, на консоли, стояла коробка. Наивная, яркая, с дурацким бантом. Его сердце совершило в груди кульбит, похожий на падение ангела. Он ошибся! Он, глупец, не видел! - Мама… - выдохнул он, и голос его сорвался с катушек, запрыгав, как сумасшедший. - Это… это мне? Она проследила за его взглядом,и на её губах появилась улыбка. Не тёплая, а быстрая, холодная, как вспышка лезвия. - Ах, эта коробка? Нет, мальчик. Это муляж. Для фотосессии в журнале. Не тронь, пожалуйста. Ты всё пачкаешь.

И она прошла мимо, оставив его наедине с чудесным, идеальным, ненастоящим тортом. С символом всего его существования в этом доме - яркой, красивой, пустой оболочкой, за которой не было ничего, кроме ваты, картона и острой, сладковатой пыли забвения.

Он поднялся к себе, и тишина в доме сгустилась, окончательно оформилась, отстоялась. Теперь она была законной, единственно верной. Он лёг и смотрел в потолок, чувствуя, как внутри него растёт не боль, не злость, а нечто иное - хрустальное, острое, беспощадное понимание. Понимание того, что он только что получил свой главный, единственно честный подарок. Подарок-откровение. Подарок-приглашение в настоящую, взрослую жизнь - жизнь без иллюзий, в идеально стерильном, вымороженном мире, где даже надежда была лишь дурным вкусом, оплошностью, которую следовало немедленно исправить.