Мусорный мешок

Женя Люлякин был наркоманом. Он заперся в ванной, собираясь уколоться героином между большим и указательным пальцами правой ноги.

— Где ты? — послышалось из-за двери. — Снова закрылся в ванной? Что ты там делаешь, дрочишь?

Хриплый голос престарелой мамаши Жени вывел его из себя. Она с самого его детства лезла к нему в жизнь, в самые интимные её проявления.

— Иди нахуй! — с вызовом бросил Люлякин.

— Как ты разговариваешь с матерью!?

Удары в дверь оглушили Женю, дверь задрожала под напором мамаши. Она была здоровая словно свиноматка. Испугавшись, что она отберёт шприц, Женя сунул его в мусорное ведро, в пакет, полный бумажек испачканных говном и мочой. И как раз вовремя, ведь шпингалет не выдержал, дверь распахнулась, и внутрь ввалилась мать.

Взглядом заправского штурмана она оглядела ванну, затем своего сына и брезгливо поморщилась.

— Я вынашивала тебя и рожала в муках! — завела она излюбленную пластинку. — Горбатилась кормила тебя. А ты неблагодарный кусок говна даже мусор не вынесешь!

Люлякин, гонимый ломкой, схватил мусорный мешок.

— С-сейчас с-сделаю, м-мам, — сказал он заикаясь, как делал это всякий раз, напуганный до усрачки свирепым видом своей мамаши.

Женя побрёл в темноте к мусорным бакам. Глаза его лихорадочно блестели, пальцы дрожали, скрючиваясь в когтистые крючки. Где-то вдали завыл ветер, и мусорные пакеты зашуршали, будто что-то живое копошилось внутри. Тени от фонаря дрожали, удлиняясь и укорачиваясь, как пальцы мертвеца, скребущего по стеклу. Женя споткнулся о пустую бутылку – звонкое «дзынь» разнеслось по двору, словно колокольчик, зовущий на пир.

Он не заметил огромного чёрного пса, свернувшегося калачиком у мусорки. Пёс не спал – он ждал. Ждал, как Женя ждал свою дозу: с тоской, с дрожью в жилах. Его жёлтые глаза, тусклые и мутные, следили за каждым движением наркомана. Из-под корост на морде капала слюна.

Люлякин запнулся об него и рухнул лицом в грязь. Пакет выскользнул из рук.

— О, нет! Моя доза...

Он завопил, нечеловеческим голосом. В его крике не было страха – только ярость, бессильная и жалкая. Он ползал на четвереньках, шаря руками в кучах мусора, не замечая, как вокруг него смыкается полукольцо теней.

Псина вскочила, разворошив мешки. Её рёбра торчали, как прутья клетки, а рваные уши дёргались при каждом звуке. Она не лаяла. Она молчала, как палач перед казнью.

— Иди нахуй! — Женя швырнул в неё пустую банку.

Собака не отпрянула. Она приоткрыла пасть, и Женя увидел, что у неё нет языка – только чёрный, скользкий обрубок. «Бля, — мелькнуло у него в голове. — Кто-то её уже пытал. Может, такие же, как я». Но мысли тут же утонули в волне ломки. Вены. Нужно найти вену.

Стая подошла ближе. Они не рычали. Они дышали – хрипло, часто. Их глаза светились в темноте, как угольки. Женя вдруг понял, что это не собаки. Это тени. Тени, которые всегда следовали за ним: от подъезда до помойки, от помойки до подвала. Они ждали своего часа.

Пёс цапнул его за ногу.

— А-а-а-а!

Боль пронзила голень, но Женя даже не посмотрел вниз. Его пальцы нашли шприц. «Слава богу, не сломался». Он дёрнул треники вниз, обнажая живот, покрытый синяками и следами уколов. «Хоть тут ещё можно колоться».

Стая набросилась.

Зубы впились в рёбра, в бёдра, в плечи. Женя услышал, как треснула ключица. Но он уже набирал в шприц. «Сейчас, сейчас, ещё секунда...»

Кто-то схватил его за горло. Женя закашлялся, но руки не дрогнули. Игла вошла в синюю жилку под пупком.

— У-у-у-у... — Он застонал, но не от боли. Это был звук облегчения.

Тьма накрыла его раньше, чем собаки успели добраться до горла.

В конце концов, Люлякин умер с выражением радости на своём наркоманском лице. Он всё-таки успел уколоться.