Музей человеческих лиц

Несмотря на то, что администратор гостиницы не сподобился назвать ему ни одного примечательного места в городе, которое можно посетить человеку, находящемуся тут впервые, он решил пройтись по улицам. До ночного поезда оставалась уйма времени, а дела свои он закончил.

Ему сразу бросились в глаза понурые фасады домов с красными стеклянными вывесками, не обещающими ничего конкретного, грустные деревья с голыми ветвями и озабоченных нелегкой жизнью прохожих, которые спешили по своим понурым делам.

Странно, что вчера он всего этого не заметил, когда его везли на служебном автомобиле.

Эдуард нырнул в проход между административными квадратными зданиями, и оказался в жилом квартале. Вид сектора был таков, будто ушедшая советская эпоха захватила его с собой.

Там бараки стояли как головешки после огня, так почернела их обивка. К ним притулились понурые пятиэтажки, балконы которых напоминали огурцы, закисшие в трехлитровой банке. А местные «высотки» – семиэтажки выстроились, будто пласты серого пенопласта, перед погружением их в картонную коробку. Их «украшением» были широкие швы между плитами. Чтобы не обходить по периметру эти чудеса советской архитектуры, Эдуард под придирчивые взгляды гурьбы подростков, шагал по двору.

Здесь услышал звуки дверей подъездов. Они отворялись с тоскливым скрипом и отбивали желание уличных собак, тявкнуть хотя бы разок. И от этого глаза этих уличных бродяг становились еще более печальными.

– Дядя, ты зачем пришел на нашу площадку? Покачай?

Мальчуган взялся ниоткуда, стоял перед ржавыми качелями с покореженными дужками, показывал Эдуарду, как надо его качать.

– Они сломаны, навернешься!

– Меня уже качала бабушка.

– Вас всех тут уже качали. Извини, это не тебе.

– Я брату Славе сейчас скажу, и он тебя побьет.

Эдуард начал качать настырного пацана, поднялся скрежет и лязг металла, какой, верно, можно услышать на сталелитейном заводе.

Бабка пацана сделала замечание Эдуарду, обозвала «недоумком», пеняя на то, что он посадил ее внука на сломанные качели.

– Попить воды холодненькой! – объявил он бабке и ринулся в узкий проход между домами. По пыльной витрине он определил продуктовый магазин. Воды в маленьких бутылках не было, он взял две микропачки сока «Добрый». Сдачи у кассирши не оказалось и она обвинила в этом приезжего. На улице он с жаждой выпил сок и его теплую «доброту». Ему хотелось дойти до конца улицы на простор, который, по-видимому, там открывался.

Прошел ряд серых квадратных объектов, неизвестного ему предназначения с ровными буквами матерных слов на заборах, написанных от души и в надежде на максимальный эффект. Кто-то ему сказал раньше, что смотреть на такое убожество – это терять свое лицо.

Эдуард шел дальше, до заброшенных мусорок, куда заброшенные люди еще что-то приносили, создавая причудливые горы отходов их унылой, но сладкой, судя по упаковкам жизни. Тротуар и дорога тоже были усеяны блестящими упаковками сладостей. Очевидно, так люди ловили радость жизни.

Все улицы сворачивали в стороны, как безысходные лабиринты. И дышалось на них тяжеловато. Хотелось сделать вдох поглубже, а не выходило. Воздух был спертым, подавленным. И кафе с кислым названием «Весна», где четвертая буква выехала из общего ряд стояло под названием «Веса».

…Чашечка эспрессо ему показалась очень желанной. После заказа кофе, на вопрос «Что еще?» – он ответил с паузой между словами «Пока все», давая понять, что больше ничего здесь есть невозможно. И тогда он услышал: «У нас только «американо», и разглядел женщину за стойкой бара, смотрящую на него крайне недоверчиво.

«Ну до чего же унылый город».

Всю скуку какую можно было собрать, этот город собрал. «Мышеловка скуки», – назвал он город, когда свернул с улицы Правобережной в переулок Первопроходцев.

– Кувандык, – необычно. Я вот думаю, это что ж за название города, а? – спросил он у человека, который попросил прикурить.

Человек был в сером поношенном пиджаке, серых помятых брюках и серой кепке, будто специально нарядился для разговора.

– Название в старину дали, произошло от реки нашей.

– Так у вас в городе и реки нет.

– Есть. Речка протекает за городом. По-башкирски она называется Кувандычка, или ыуанды, в переводе это означает «радость, радоваться».

– Город-радость, а что ж тут радостного у вас?

– Музей.

– Какой музей? Краеведческий? Так он закрыт на ремонт.

– Ничего там не ремонтируют. Там маски поворовали и в другом музее за деньги показывают.

– Чьи маски?

– Людей.

– Еще один музей есть?

– А то как же… Только мы в него не ходим.

– А где? Далеко? Я бы сходил.

– Не знаю и знать не хочу.

– Чего так?

Эдуард хотел еще что-то спросить, но серый человек махнул серой рукой и исчез в подворотне, из которой вышел. Странный разговор вышел с этим типом, – Эдуард так и не успел разглядеть его лица под надвинутой низко на глаза кепкой.

Потом он заблудился и стал спрашивать о музее у прохожих, но люди уклонялись от разговора, бормотали что-то невнятное и шли мимо. Да хоть название переулка сказали.

Выползов переулок был кривым и состоял из разношерстных домов. Последний двухэтажный дом стоял чуть в отдалении. Старый. Обветшавший. Даже резьба на наличниках осыпалась. Такие раньше строили себе купцы, с пятью окнами в ряд на каждом этаже. С резными наличниками и ставнями.

По стене дома пробегала трещина, шириной не меньше сантиметра; она делила дом пополам, и резко уходила под окно первого этажа.

Под низким жестяным навесом был спуск в подвал и была вывеска. «Музей человеческих лиц», – гласила вывеска красными буквами на черном фоне.

Лестница из высоких каменных ступеней в конце обрывалась, – очевидно, разрушилась последняя ступенька, и ее не стали восстанавливать, а попросту убрали.

Музей функционировал в подвале, и с необычным режимом, по средам, с 10 до 17 часов. На часах Эдуарда было 16.45, и он несказанно обрадовался такой удаче.

Он энергично спустился, – дернул дверь, но она была уже заперта.

–Вот черт!

И тут дверь со скрипом на всю улицу открылась.

Смотритель был похож на того прохожего, что попался Эдуарду по пути. Этот был выше ростом, более худощав, лыс, в безупречном костюме и без кепки. Но чем-то напоминал того прохожего.

– Наконец, Вы пришли, — недовольно приветствовал смотритель.

«Он меня с кем-то путает».

– Вам билет взрослый, студенческий или детский.

«Ого! Еще он любит пошутить».

–Взрослый.

«Отчего же я так неуверенно отвечаю?»

– Курить, есть мороженое, фотографировать, разговаривать по телефону и вообще громко разговаривать у нас запрещено.

– Вас понял, – ответил с пониманием Эдуард.

–Надевайте бахилы.

Большой зал имел освещение, как в операционной, с «холодным» светом, близким к дневному.

«В операционной подобный свет помогает хирургам и ассистентам чётко видеть анатомические структуры, оценивать цвет тканей и кровообращение. А здесь зачем?»

Эдуард подумал, но спрашивать смотрителя не стал.

На белой стене справа висели фотографии лиц людей, крупным планом, до шеи, как актеров на советских фотографиях. На белой стене слева можно было разобрать незатейливые бытовые сцены, – схожие по суетности, и вряд ли представляющие интерес для истории города или хотя бы для искусства. Все фотографии были монохромными.

– Музей фотографии. Я представлял: здесь будет, как в старом фотоателье. Но чувствуется минимализм, – все стильно и современно.

– Это не музей фотографии.

– А по какому принципу портреты подобраны?

Не услышав ответа, Эдуард оглянулся. Мертвенно бледное лицо смотрело на него. И можно было бы сказать, обычное лицо. Даже слишком обычное. Оно ведь ничего не выражало, но было что-то…, что-то жуткое во взгляде.

– Не нужно оглядываться. Не нужно беспокоиться. Коллекция уникальна. Стенд на всю длину зала. …Вы пройдите к экспонатам.

Эдуард кивнул и направился к витринам в центре зала, сияющим внутренним светом. Здесь он заметил молодую стройную девушку в красном платье, внимательно изучающую что-то на стене.

– У вас интересные посетительницы...

– Эдуард, в зале только Вы, мы ждали только Вас.

– А! То есть я должен сделать вид, что ее здесь нет.

– Эдуард! Еще раз повторяю, в музее никого нет, кроме Вас и меня.

Девушка вывернула голову назад, лицо ее осветила зловещая улыбка, какой не может быть у нормального человека.

Скорее склониться над стендом. Скорее...

…За стеклом, на черных бархатных подставках, лежали… лица. Не маски. Не восковые слепки. А лица, такие какие бывают в жизни. Вместо глаз у них были вставлены стеклянные шарики…, синие, фиолетовые, оранжевые, черные.

Их обрамляли разноцветные лампочки гирлянд. Экспонаты принимали какой-то зловещий вид.

На первой табличке под «экспонатом» было указано: «Весёлый гость». Лицо с неестественно растянутым ртом, будто застывшим в смехе, можно было воспринимать двояко.

– Первое веселое лицо, что я встречаю в вашем городе, – все мрачные ходят,

– заметил Эдуард, хотя собирался спросить: «Из чего сделаны эти лица?»

«Злой гость» оскалился и свёл брови в кучку. «Уродливый гость» имел асимметричные черты лица, будто слепленные наспех. «Грустный гость» готов был расплакаться. «Испуганный гость» приоткрыл беззубый рот и закатил свои стеклянные глаза. У «Безразличного» уголки рта опустились, а лицо «Скучного» было похоже на лицо Смотрителя.

В самом конце витрины зияло пустое место. Освещённое, как и все остальные. Даже подпись была: «Радостный».

— Ждете новый экспонат? — спросил Эдуард с иронией Смотрителя. Тот стоял прямо за его спиной. Поверх пиджака на нем был белый халат и на голове белая медицинская пилотка.

— Да, место зарезервировано для нового экспоната.

Эдуард вспомнил, что видел в городе людей, как будто без лиц. Догадался, почему люди не смотрели ему в глаза.

– И чье это будет лицо?

– Ваше.