Музыка джунглей

Метёт, метёт метель по каменно-твёрдой земле, полирует застывшую грязь, искрится ярко в прыгающем неживом свете элементалей. Холод пробирает до костей; мёртвая равнина пьёт жалкие остатки сил и тепла, сосёт, словно гигантская пиявка, кровь из-под драных бушлатов. Небо чёрное; ни звезды. Над Территорией всегда так: днём — низкие-низкие, кажется, рукой дотянешься, серые облака; ночью — беззвёздный мрак. На западе иногда бывает видно далекие огни, и небо в той стороне по ночам мерцает зеленовато-бездонно, будто кошачий глаз. Там город. Не знаю, как он называется; да и не всё ли равно? Согласно идеологии того странного, смешного и наивного места, где я жил когда-то (а жил ли?), этот город тоже Вавилон, «ибо каждый из городов — Вавилон». Не знаю, может быть, это действительно так. Я бы предпочел остаться в своём Вавилоне и никогда ничего не знать про этот. Впрочем, он столь же недостижим для меня сейчас. Я отворачиваюсь от бледного зарева и смотрю на восток. Там — абсолютный мрак; лишь тёмные кровавые огни светятся у далёкого горизонта. Эти недобрые звёзды горят над курганами древних Магов. Оттуда, где я стою, видны только две из них. Для тех, кто отправляется в курганы, назад уже нет возврата. Я ссутуливаюсь и пританцовываю на месте — пальцы ног не чувствуются, и это плохо. Колонна обречённых застыла у ворот Территории, терзаемая ледяным ветром и снежной крупой. Старожилы говорят, что нынешняя зима ещё мягкая. Не знаю, не знаю...

Мысли текут вяло, по накатанной колее, да и мыслями это назвать трудно — так, простейшие рефлексы. Согреться, поесть, лечь. Три кита, на которых держится здешний мир. Всё — других удовольствий в жизни не предвидится. Да и сил больше ни на что не хватит. Некоторым не хватает даже на то, чтобы поесть, они валятся на жёсткие нары и замирают. Это плохо. Тот, кто не взял свою пайку сам, ничего не получит — благородство здесь не в обычае. Потом они уходят — туда, в древние курганы. Это последнее место, куда можно попасть. Последнее не в смысле самое худшее, а в смысле действительно — последнее. Чего бояться мёртвым?

Жмуры не торопятся. Они никогда не торопятся, что им стужа и ветер? Вон, стоят как столбы, только тени мечутся по земле.

— Мафси Солавэ!

— Я!

— Рыма Зуний!

— Я!

— Цуйка Осияч!

— Я!

Перекличка. Пока не пересчитают всех, на Территорию отряд не попадёт. На Территорию... Однажды кто-то сказал «домой». В шутку сказал. Били его долго. Сначала саданули сапогом под коленки, свалили на снег — и стали пинать. Он так и не проронил ни звука — только закрывался руками, и воздух выходил из легких с уханьем, когда чей-нибудь сапог попадал под рёбра. Я думал, он прямо оттуда отправится в курганы. Но он выжил — и даже вышел на работу на следующий день. Он жил долго и ушёл совсем недавно — две или три недели назад. Как там его звали? Не помню.

— Пепелд Похипак!

— Я!

— Цулдас Ду Лову!

— Я!

— Бят Заекиров!

— Я!

— Сэлбасер Заекиров!

— Я!

Братья Заекировы. Кряжистые, квадратные, с рябыми невыразительными лицами. Вдвоём против всего мира. Когда Сэлбасеру повредило ногу сваленной сосной, Бят таскал его на себе. Всю неделю таскал — на работу и с работы. Почернел весь. Другие спорили — что будет раньше: умрёт он или бросит брата. Не случилось ни того ни другого: оба до сих пор живы. Удивительная всё-таки штука жизнь! Замечательная.

— Прохонзол Эжитюжи!

— Я!

— Псанг Сахахак!

— Я!

— Сэлбасер Дамаяди!

— Я!

Скоро и моя очередь. Выйти на шаг вперёд, выплюнуть хрипло короткое слово «я» и вернуться обратно в шеренгу. Всё очень просто. Сколько раз я уже проделывал это? Сто? Тысячу? Больше? Не знаю. Что-то случилось со временем; я больше не ощущаю его биения, того неосязаемого пульса, что гонит кровь по артериям мира. Сплошное «здесь-и-сейчас», растянувшееся в какую-то дурную бесконечность. Даже завтрашний день кажется чем-то далёким и нереальным.

— Иот Вавитэж!

— Я!

— Гэбваро Цытва-Олва!

— Я!

— Чолы Жыблит!

— Я!

Гэбваро Цытва-Олва. Высокий и тощий, как сосна с обрубленными ветками. Лицо обожжено холодом — на скулах и крыльях носа незаживающие язвы. Обморожение.

Он из какого-то кочевого племени и попал сюда недавно. Продержится недолго, я думаю. Слишком хрупкий. Здесь, как ни странно, дольше всего живут такие, как я — мелкие и жилистые. Или такие, как братья Заекировы. Слишком толстый или слишком худой — значит вскоре прогуляешься на восток. Такая вот местная шутка. «Прогуляться на восток». К курганам.

— Чамэ Тымпая!

— Я!

— Дзыха Птач!

— Я!

— Обречённый Дзыха Птач, шаг из строя!

Жмуры произносят слово «обречённый» как «обрЕченый» — с одним «н» и ударением на втором слоге. Такая у них манера. Мы же в разговоре друг с другом старательно выговариваем «обречённый». Если скажешь, как жмур, — побьют. Впрочем, как ни говори, суть-то у слов одна. Обречённые. Те, кого обрекли.

Дзыха Птач неловко переступает ногами. У него повреждено колено, и ходить ему трудно. Поэтому он иногда делает, как сейчас — отвечает, не выходя из строя. Это глупо — всё равно заставят, а колонна из-за него лишние мгновения простоит на ледяном ветру. За это при входе в барак он получит несколько ударов — в шею и по почкам. Без особой злобы, просто как напоминание. Дзыха Птач — рыхлый, похож на старого бульдога. Цвет лица у него сероватый, нездоровый. А у кого, интересно, он тут здоровый? — спрашиваю я себя.

— Цуклои Кекалдач!

Цуклои Кекалдач — это я. Часто встречающееся имя и самая распространённая фамилия. Так меня здесь назвали. Кто-то потом говорил мне, что им просто лень было выяснять, кто я такой на самом деле. А действительно, кто я вообще такой? Не помню... Имя — оно вроде шляпы, учил меня один друг (тысячу лет назад и за миллион километров отсюда). Чью шляпу наденешь, за того тебя и будут принимать люди. Странно... Друг... Я отчётливо вижу его лицо: не по-здешнему чёрное, весело ухмыляющееся. Он — каюкер; это такая работа: устраивать каюк всяким несимпатичным личностям. Его зовут... Зовут... Беда с этими именами... А может, я просто выдумал его? Ответа нет...

Делаю шаг вперёд — короткий шажок, экономный. Тот, кто не умеет экономить и рассчитывать свои силы, долго тут не протянет.

— Я!

— Пупанто Заешир!

— Я!

— Ивах Воппа!

— Я!

— Далмис Птеромбюд!

— Я!

— Цупаж Хуц!

Широкоплечий коротышка Хуц делает шаг вперёд. Он — последний. Ещё позавчера последним в отряде был Юрипэ Пиллдими. На утренней перекличке он, как и положено, сделал шаг вперёд — и вдруг побежал, поскальзываясь и неловко размахивая руками, в предрассветную мглу. Когда он пересёк невидимую границу, элементаль вырос внутри своей решетчатой башни, изогнулся, ослепительный зигзаг резанул по глазам... Я зажмурился, но на сетчатке словно отпечатался негатив увиденного — живая молния облизнула бегущего. Мерзкий был звук. Как от смачного плевка на раскалённый металл. Да, именно такой, жирное шкворчание... Только громче. Потом мы проходили мимо него, и каждый старательно смотрел в другую сторону. В воротах я оглянулся — черное, как головешка, тело зашевелилось, неловко поднимаясь, и зашагало на негнущихся ногах на восток. К курганам.

Отряд втягивается в ворота. Они только называются так, на самом деле это просто П-образная арка, двутавровые железные балки, глубоко врытые в грунт. И ограда Территории такая же условная. Территория — это, по сути, правильный квадрат. В центре его стоят постройки, а по углам — высокие решетчатые башни. Там бьётся в бесконечном танце ослепительный голубой огонь элементалей. В дождь или в снег оттуда летят клочья пара, поэтому зимой бараки обрастают густой щёткой инея.

Жмур характерным широким жестом поводит рукой, запирая путь. Внешне ничего не меняется — но теперь под аркой не пройти. Очень странное ощущение — когда пытаешься пройти через ворота, запертые жмуром. Хочешь шагнуть, а тело не подчиняется. Куда угодно, только не туда. Через некоторое время чувствуешь, что начинаешь сходить с ума — и отступаешь. Говорят, некоторые особо упёртые так вот и свихнулись.

Жмуры... Кто они? Действительно ли это ходячие мертвецы, бывшие колдуны, как говорит молва? Лиц их никто никогда не видел... Всегда в кожаных глянцево-чёрных плащах до земли с огромными поднятыми воротниками, в широкополых шляпах, и тени от них какие-то слишком густые... Взгляд не удерживается, скользит, словно ноги по льду. А может, я и сам не больно-то хочу увидеть, что они собой представляют? Может, и так... Сейчас они загонят нас в щелястый, обшитый неструганным горбылём барак, запечатают дверь до утра и отправятся к себе. Дом жмуров, некрозориум, возвышается точно в центре Территории — зловещего вида здание, сложенное из красновато-бурого, как бы закопчённого давним пожаром кирпича, с высокими квадратными трубами. Пустые оконные проёмы чернеют, словно ямы, снег толстыми валиками лежит на подоконниках. У нас гораздо уютнее... До чего всё-таки относительны в мире все понятия!

Иногда, если остаются силы, меня просят рассказать о тех местах на юге, где мне довелось побывать. Смешно: я не помню, как меня зовут и кто я такой (вернее, кем был), но отчётливо представляю себе, например, вкус ананаса или манго, сонное течение каналов, усыпанных лепестками магнолий и колыхание красных папоротников-люминофоров на вавилонских улицах... Для здешних юг — это счастливая сказка. Страна, где зимы не бывает! Где фрукты можно срывать прямо на улицах! Большинство, по-моему, просто не верит, что всё это правда. Я и сам себе верю хорошо если наполовину. Может, всё, что я помню, — бред сумасшедшего? И ничего больше нет, кроме холода и тьмы? И всё равно они жадно слушают мои рассказы.

...Наверное, то последнее, что отличает нас от мёртвых, — это любопытство.