Мясник блокадного Ленинграда

1942 год.

Февраль-месяц.

Блокадный Ленинград.

Иван Яковлевич Дубровин, майор Ленинградского отдела милиции, закончив связь по коммутатору, раскрыл объемную папку, бросив хмурый взгляд в сторону зеркала. Отражение собственного лица показалось ему незнакомым. Некогда пылающие здоровьем выбритые щеки теперь обвисали давно заросшей щетиной. Взгляд был уставшим. Красные от недосыпа глаза едва открывались после четырех бессонных ночей.

— Вызовите ко мне Балагина, — нажал он кнопку селектора. — Да. Именно следователя Балагина, никого другого.

В ожидании соратника по службе, пробежался глазами по первым страницам пухлой папки. В воспаленном от недосыпа мозгу сразу всплыли нахлынувшие воспоминания:

Летом 1941 года из города было эвакуировано много детей, осенью на окраинах шли бои. Многие учебные заведения были заняты под госпитали или эвакуационные пункты. Занятия в школах начались не в начале сентября, как обычно, а только 3 ноября 1941 года. Открылись только несколько из работавших до войны школ. В начале января 1942 года большинство из них закрылось.

Майор Дубровин стал перебирать в памяти:

В ноябре 1941 года положение горожан резко ухудшилось. Собственных запасов продовольствия у населения уже практически не было. Смертность от голода стала массовой. Специальные похоронные службы ежедневно подбирали только на улицах около сотни трупов, а сколько их еще — покинутых, безвестных — было в пустующих домах? Рыть могилы в промерзшей земле было тяжело, поэтому команды местной противовоздушной обороны использовали взрывчатку и экскаваторы. Хоронили десятки, а иногда и сотни трупов в братские могилы, не зная имени погребенных. Сохранилось много рассказов о людях, падавших от слабости и умирающих — дома или на работе, в магазинах или на улицах.

Он раскрыл наугад первую запись. Жительница блокадного города, некая Елена Скрябина, в дневнике записала:

Теперь умирают так просто: сначала перестают интересоваться чем бы то ни было, потом ложатся в постель и больше не встают.. Е. А. Скрябина, пятница, 7 ноября 1941 год.

Следующая запись:

Смерть хозяйничает в городе. Люди умирают и умирают. Сегодня, когда я проходила по улице, передо мной шёл человек. Он еле передвигал ноги. Обгоняя его, я невольно обратила внимание на жуткое синее лицо. Подумала про себя: наверное, скоро умрёт. Тут действительно можно было сказать, что на лице человека лежала печать смерти. Через несколько шагов я обернулась, остановилась, следила за ним. Он опустился на тумбу, глаза закатились, потом он медленно стал сползать на землю. Когда я подошла к нему, он был уже мёртв. Люди от голода настолько ослабели, что не сопротивляются смерти. Умирают так, как будто засыпают. А окружающие полуживые люди не обращают на них никакого внимания. Смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. К ней привыкли, появилось полное равнодушие: ведь не сегодня – завтра такая участь ожидает каждого. Когда утром выходишь из дому, натыкаешься на трупы, лежащие в подворотне, на улице. Трупы долго лежат, так как некому их убирать. Е. А. Скрябина, суббота, 15 ноября 1941 год.

Иван Яковлевич посмотрел справку, приколотую скрепкой:

Период с середины ноября 1941 года до конца января 1942 года был самым тяжелым за время блокады. Внутренние ресурсы к этому времени оказались полностью исчерпанными, а завоз через Ладожское озеро производился в незначительных размерах. Все свои надежды и чаяния люди возлагали на зимнюю дорогу. Д. В. Павлов, уполномоченныйГосударственного Комитета Обороны (ГКО) по обеспечению продовольствием Ленинграда и Ленинградского фронта.

Чтение прервал сигнал телефона-коммутатора. Оператор доложил, что следователь Балагин отсутствует в управлении, находясь где-то в черте города.

— Как появится, сразу направьте ко мне.

— Так точно! — раздалось в динамике.

Дубровин бросил взгляд на настольный календарь. Все, что хранилось в папке, можно было уже причислить к истории. Сегодня на дворе стоял февраль сорок второго. И именно в этот день лютого холода, когда на улицах едва успевают подбирать окоченевшие тела, ему, майору Дубровину, поступила крайне тревожная информация. Этой информацией он и хотел поделиться со своим подчиненным, соратником по службе, следователем Григорием Балагиным. Листая папку, майор не сводил скептического взгляда со своего отражения в зеркале. Оттуда на него смотрел небритый, отощавший от голода незнакомец в обвисшей милицейской форме.

Впрочем, все по порядку…

***

Уже во втором доме от угла были выбиты все стекла. Поравнявшись с родильным домом имени Снегирева, Григорий Балагин увидел широкий пролом в стене, выброшенные в палисадник скрюченные железные кровати. Напротив, в больничном корпусе, одно из белых двухэтажных строений было сметено наполовину. Дом на углу улицы Жуковского казался совсем уничтоженным, и только искривленные железные балки торчали в небо. Лишь один край дома, самый дальний от угла, все еще держался, и с улицы можно было видеть внутренность квартир, точно вскрытых огромным ножом. Яркие пятна содранных недавно обоев, из которых вываривали клейстер изголодавшиеся до крайности ленинградцы. Фотографии на стенах. Шкаф без дверец. Кухонная плита, разнесенная вдребезги. И над всем над этим, на самом верхнем этаже, зеркало, отражающее хмурое бледное февральское небо тысяча девятьсот сорок второго года.
Сюда, видимо, попала особенно крупная бомба, потому что все стекла во всех окнах были выбиты до самой улицы Некрасова. Балагин пошел быстрее, торопясь увидеть свой дом. Конечно, все это касалось главным образом бомбежек, потому что вчера ночью бомбили, и вчера днем бомбили, и третьего дня бомбили. Убило Краюхина, дамского парикмахера из дома № 8, потому что он не выбежал наружу. В доме № 10 все, кто выбежал на улицу, живы, их лишь опрокинуло, а все, кто остался в квартирах, убиты. Одного только выбежавшего водопроводчика зарезало стеклом. Один жилец выбежал на улицу, а жена и дети остались внутри. Как только бомба грохнула, он кинулся назад, в кирпичи, в мусор. Искал, искал, ничего не нашел. А из вещей его остались только лыжи, каким-то нелепым образом уцелевшие при бомбежке. Потерявший семью, он сразу тронулся умом. Отыскал в дымящихся развалинах калоши, надел их, хотя был лютый мороз, и пошел, озирая разруху невидящим взглядом. Даже не кричит, голос отнялся, и все на него смотрят...

Григорий Балагин должен был в будущем преподавать историю в школе, но грянуло вторжение немцев. С первого дня войны настойчиво требовал, чтобы его направили на фронт. Это был некогда плотный, крепкий молодой человек, с ясными голубыми глазами на широком лице.
Вместо фронта, Григорий получил направление в Ленинградский отдел милиции. При аттестации ему дали звание лейтенанта — вероятно, учли и его высшее образование, которое он едва успел закончить перед тем, как нагрянули первые дни Великой Отечественной войны.
Вагон, в котором ехал Балагин, был набит военными, но все они направлялись недалеко — в большинстве не дальше Калинина. Многие утверждали, что дальше Калинина поезд не пойдет, так как путь там поврежден бомбардировками. Но поезд благополучно доставил его в легендарный город на Неве. Это было в прошлом году. С тех пор, уже в блокадном Ленинграде, лейтенант милиции Балагин занимался чем только угодно, но никак не поимкой преступников: до недавнего времени их попросту не было. На Григория навалили обязанности отыскивать окоченевших жителей в разрушенных домах, передавая о них сведения в службу пожарных команд. Те приезжали и, как могли, выносили тела из подъездов. Грузили в машины. Отвозили на кладбище братских могил — почти всегда не имея представления, кого и под каким именем хоронят. Это был февраль сорок второго, и этим, собственно, все сказано.

Балагин лихорадочно пробирался среди повальной разрухи.

— Фу-ух! — выдавил он изо рта морозные клубы пара. Дом его семьи не пострадал. Значит, жена и младшая сестренка должны прятаться где-то на кухне, у зажженной горелки. Ютиться от холода в крошечном помещении, где уже даже паркет пошел на растопку печи.

От голода косились ноги, но лейтенант почти с размаху взлетел на второй этаж, оставляя за спиной в подъезде ледяные дыхания морозного ветра. Распахнул дверь.

— Живы, Оксана? — крикнул сразу с порога.

Навстречу, пошатываясь, укутанная в какую-то хламиду, подобранную у соседей по площадке, вышла младшая сестра, Катя. Уткнулась холодным носом в шинель старшего брата.

— Не зацепило бомбежкой? — погладил он рукавицей по пуховому платку, стоящего колом от стужи.

— Дом ходил ходуном, — всхлипнула девушка, едва перешагнувшая шестнадцатилетний возраст.

— А Оксана?

— Там, у печки, — вяло махнула рукой. — Последний паркет у соседей содрали. Все равно никого нет — всех вывезли мертвыми.

— Знаю, — выдохнул морозный пар лейтенант. — Я вам покушать принес. А дрова подвезут позже. Договорился в отделе. Майор Дубровин обещал доставить целый грузовик на наших два дома.

— А кому согреваться? — подала голос Оксана, супруга Григория, некогда миловидная красавица всего района. Сейчас в ней едва теплилась жизнь. — Кому согреваться, если в двух домах только мы трое и еще пара-тройка семей? Остальные все вымерли.

— Как это ни прискорбно звучит, но нам больше достанется, — угрюмо попытался пошутить лейтенант.

Они сели прямо на пол у плиты. Все, что было деревянным, давно ушло на растопку. В кухне было относительно тепло, но скоро паркет должен закончиться. Балагин смотрел на звёзды. В ночной тишине все звуки были особенно отчетливы, и казалось, что артиллерия бьет где-то совсем рядом. Выстрел — разрыв, выстрел — разрыв... И всё в одной стороне, где-то за городом, на западном направлении. При каждом коротком разрыве вздрагивал воздух. Дребезжали уцелевшие стекла.
Становилось холодно. Лейтенант накинул шинель на плечи сестре. Сам остался в телогрейке. Руки зябли. В кастрюле разогрели замерзший бульон из собачьих костей. Балагин достал половину краюхи хлеба, два куска желтого сахара, и выложил на стол восемь сокровенных картофелин. Пока добирался по морозу, даже под шинелью они успели промерзнуть.

— Вы тут без меня как-то справитесь? А то мне в управление надо.

— Ты же снова не спал почти три ночи, — набивая рот хлебом, ужаснулась сестра.

— Твой Дубровин может хотя бы на день обойтись без тебя? — добавила Оксана. — Сколько можно лазить по этим развалинам?

— А кто будет лазить? Люди мрут, коченеют, а сотрудников не хватает.

— Но, ведь, не милиция же этим должна заниматься? Есть пожарные команды, есть санитарные службы, есть похоронные группы…

— Вот я им и передаю информацию об умерших за день. В условиях блокады милиция как раз на своем месте.

— А преступники?

— Помилуйте, девочки! Идет грандиозная война! Город пухнет от голода. До мелких ли жуликов сейчас, когда немец почти у стен Ленинграда?

Посидели еще у печки. За окнами вздрагивал бомбежками город. Где-то выла сирена. Тусклый огонь печурки хоть немного согревал крохотную кухню.

— Мне пора, — поднялся Балагин. — А вы поспите, мои хорошие. И хлеб сберегите до завтра. Утром еще постараюсь раздобыть что-нибудь. Как у нас с карточками?

— На неделю вперед, — отдавая шинель, укуталась в холодную шаль Катерина. — Потом продлевать надо идти.

— Этим я тоже займусь. Поспите, родные мои красавицы.

Обе скептически фыркнули.

— Какие красавицы, Гриша? В могилу пора от голода…

Не слушая дальше, Балагин поспешил спуститься по лестнице вниз. Раскрыл дверь подъезда. Сразу дунуло обжигающим холодом. Мимо проскользнула жирная крыса.

А вот этим тварюкам как раз пир во время чумы, проскользнуло в мозгу. Трупов навалом, жри — не хочу.

Крыса нагло уставилась сытым взглядом на отощавшего лейтенанта. Не испугалась, не шмыгнула в подворотню. Голодные люди были ей не страшны. Куда страшнее сородичи, расплодившиеся целыми легионами в подземельях блокадного города.

Подняв воротник, Балагин побрел среди пустынных кварталов. Земля под ногами вздрагивала. Дальнобойная артиллерия немцев молотила по Ладоге. В темном небе чертили лучами прожекторы. Рано утром, как всегда, в небе начнется воздушный бой. Что приготовит ему завтрашний день? Куда пошлет лейтенанта майор Дубровин? И где, черт возьми, раздобыть побольше еды? Девочки угасают с каждым днем. Уцелевшие соседи уже содрали обои, выпаривая из них клейстер. Некоторые умудрялись от голода резать обои на тонкие полоски, варя из них что-то похожее на вермишель. В соседних разрушенных домах не осталось ни одного живого жильца. Только два уцелевших дома еще слабо светились по ночам керосиновыми лампами — его дом, и дом напротив. И будет просто отлично, если на весь квартал привезут целый грузовик дров. Уж кто-кто, а майор Дубровин не бросает слов на ветер: знает, как тяжело Катерине с Оксаной.

С такими тяжелыми мыслями, миновав проходные дворы, Григорий вышел на дорогу. Водовозная машина, застрявшая в снегу, одиноко покоилась в дальнем конце улицы. С неба повалил крупный снег. Значит, утреннего воздушного боя не будет, заключил для себя лейтенант. Погода нелетная.

— Пароль! — встретил его молодой часовой у крыльца в Управление районного отдела милиции.

— Фабрика «Скороход».

— Проходите!

— Ты из новеньких, братец?

Часовой смутился. Постучал в валенках друг о друга озябшими ногами.

— Так точно, товарищ лейтенант. Простите, с холоду не признал.

— Бывает. А знаешь, почему в качестве паролей мы стали применять название предприятий?

— Нет. Мне не положено знать.

— Давай, братец, дам тебе закурить. Не бойся. Я не из того начальства, что проверяет караулы.

Закурили. Выдохнули морозный табачный дым. Было видно, что солдат озяб до мозга костей.

— Название предприятий мы употребляем в качестве паролей, чтобы немецкие диверсанты запутались. Вот, скажем, переведи на их язык «Ленпромстройзона»? Или «Ленкомбинаткомбикорма»?

Балагин сам едва выговорил последнюю фразу. Усмехнулся.

— Диверсанту невдомек, что сокращено под такими названиями. Вот и путаются. А если еще и плохо знать русский язык — вообще для них швах!

— А почему тогда «Скороход»? Ведь название известное.

— Чередовать надо. Тогда немец путается еще больше. Сегодня пароль «Скороход», завтра «Лендорожуправление», послезавтра, скажем, «Нева» или «Аврора». Усек, боец?

— Так точно.

Хлопнув по плечу озябшего солдата, бросив в снег окурок, лейтенант поспешил на доклад майору Дубровину. Пройдя коридором мимо операторской связи, постучал в дверь кабинета. Вывеска гласила: «Майор Дубровин Иван Яковлевич. Начальник четвертого отдела милиции города Ленинграда».

Тот встретил сотрудника воспаленными от недосыпания глазами.

— Садись, Гриша. Дело есть.

— Снова мертвецов в развалинах отыскивать, товарищ майор? Дайте хоть пять часов отоспаться.

— Дам. Когда дело примешь, иди домой, поспи до обеда. И Оксане с Катей передай вот это…

Иван Яковлевич протянул две банки тушенки, коробку настоящего чая. Следом, подмигнув, добавил сахар, пачку солдатских галет.

— Да не вытаращивай так глаза, — усмехнулся. — Урвал у начальства. Каким-то образом целый эшелон разгрузили. И через Ладогу переправили.

Балагин уставился на продукты, как деревенский петух на зазвонивший будильник — с оторопью и изумлением.

— А машину дров доставят как раз, когда проснешься. Потом сразу ко мне.

— Г-где ж такая сумасшедшая щедрость обитает? — едва выдавил из себя младший сотрудник. От изобилия деликатесов свернулся желудок. Только сейчас Балагин осознал, насколько он голоден. Всю свою порцию пайка он делил между девочками, довольствуясь лишь обедом в общей столовой Управления. Иногда даже попадалась щетина от свиного сала в бульоне.

— Потом расскажу, — отмахнулся Дубровин. — Сначала вкратце о деле, которое примешь.

— Что-то серьезное?

— Соскучился по розыскной работе, товарищ следователь?

— Надоело мертвецов откапывать в руинах. Не для отдела милиции эта работа.

— Вот и бери дело, — подвинул начальник папку. — В двух словах это выглядит так. Стали пропадать не мертвые, а живые люди.

— Так этим нас не удивишь. Кругом голодуха, бомбежки…

— Погоди. Не перебивай старших по званию.

И майор Дубровин вкратце поведал суть предстоящих расследований.