На берегу вчерашних вод

Двигатель моей старой Нивы захлебнулся, будто нехотя соглашаясь остановиться. Я сидел, устало сжимая руль, и смотрел на дом. Голубые ставни, выцветшие до серого. Краска местами облупилась. Крыльцо, которое отец когда–то мастерил из дубовых досок, теперь покосилось, как пьяный казак после гулянки. Три года. Три года я не был здесь. Три года убегал.

Ещё вчера я, Еремей Емельянович Карагодин, младший научный сотрудник Российского квантового центра, сидел в своей однокомнатной квартире московской хрущёвки. Экран ноутбука тускло светился в темноте – на экране забракованный рецензентом мой отчёт по подавлению декогеренции в кубитах. В контрольных замерах частицы вели себя так, будто «помнили» альтернативные состояния – их спины синхронизировались на 0,3% чаще, чем предсказывала теория. А рецензент написал: «Артефакт калибровки». Но я строил графики по выборке и уверен, что это был не шум, а реальный след. Надо было проверить, зависит ли аномалия от времени суток – установленные мной пики корреляции был всегда в 3:17 ночи. И проанализировать данные за прошлый год – если это не ошибка, где–то должны быть аналогичные «всплески». А ещё… чёрт, надо бы написать Ли Чжэньшэну. Квантовая память – его конёк. Может он сможет предположить, почему система ведёт себя так, будто частицы «запоминают» несуществующие состояния. Но сначала – кофе. И выключить этот проклятый телефон.

Телефон настойчиво вибрировал. Неизвестный номер. Я не стал отвечать. Следом пришло сообщение: «Карагодин. Верни деньги. Завтра будет поздно». Это уже десятый номер за сегодня. Коллекторы. Вчера положили записку под дворник машины и спустили все четыре колеса. Камбэк в лихие девяностые, ей богу!

На столе рядом с телефоном лежала когда–то выпавшая из папки с документами старая фотография – я, лет семи, на крыльце родительского дома. Яркие голубые ставни. Отец стоит сзади и держит меня за плечи. Не пьяный, не злой. Просто… усталый. Матери на снимке нет. Да и в моей жизни ее уже два года как нет. Я вздохнул и снова отогнал воспоминания детства прочь, в дальний угол своей памяти.

Вдруг, я отчетливо сквозь шелест кулера ноутбука услышал голос:

– Ярёмка…

Обернулся. В квартире никого.

Снова телефон. Тётя Лиля. Мы не общались три года – с тех пор, как не стало отца. Звонок был долгий. Она не отступала. После пришло сообщение: «Привет! Как дела? Позвони, когда сможешь».

Я замер с телефоном в руках, прислушиваясь то ли больше к своим чувствам, то ли к механическому шуму вентилятора. В этот момент громко постучали в дверь.

– Карагодин! Открывай, поговорим!

Голос грубый, резкий, с акцентом. Я не дышал.

– Знаем, что ты дома! – другой голос, не такой мощный, скорее сухой.

Я схватил рюкзак. Кинул в него ноут, телефон, документы, ключи. Дальше балкон. Пожарная лестница. Влажный вечерний воздух ударил в лицо, когда я спускался, цепляясь за ржавые ступени.

Мне повезло и уже через двадцать минут я мчался по трассе «Дон». Решение пришло само. Продать дом. Быстро, дёшево, без воспоминаний. Закрыть долги. Начать с чистого листа. И вот, спустя пятнадцать часов, когда уже звенело в ушах от усталости и хотелось спать, а мой воспаленный мозг увидел привычную картинку родного дома, я заглушил мотор.

Я вспомнил, открыл бардачок и достал из него плоский кусок металла. Это была половинка сломанной казачьей пряжки. Она была холодной, под пальцами чувствовались зазубрины – следы ударов. Отец когда–то говорил:

– Казак без пряжки, что конь без узды. Ты её теряешь – себя теряешь.

Я тогда не понимал. Смеялся, глядя, как он чистит её пастой ГОИ до блеска, будто она целая, а он готовится к парадному строю, а не к очередной пьяной драке. Теперь кажется понял. Пряжка была не просто железкой. Она была последним звеном, которое связывало меня с этим домом, с этой рекой, с проклятой историей моего рода.

Дверь скрипнула еще до того, как я до нее дошел.

– Ярёмка! – тётя Лиля стояла на пороге, вытирая руки о передник. Она была сдержана. Говор её был мягким, певучим, с растянутыми гласными, акающий. – Ну чё стоишь? Заходи, я ж картошечку сготовила. С выжирками да лучком. Как ты любишь.

Я шагнул через порог, и запахи ударили в нос: свежеиспеченного хлеба, жареной картошки с салом и луком, заваренного чабреца. Как в детстве. Как тогда, когда я еще верил, что этот дом мой.

Зáла была тесной, низкие потолки давили. На столе – глиняная миска с золотистой картошкой. Шкварки приятно хрустели на зубах.

– Продавать приехал? – тётя поставила передо мной стакан чая, крепкого до черноты.

– Продавать? – я удивился, откуда она знает о моих планах. Затем кивнул и глухо добавил: – Да. Продавать.

– Ага, понятно, – она хмыкнула, отрезая ломоть хлеба. – Я баню протопила. Сходишь с дороги помыться? Знаешь же, у нас без бани – как без креста.

Сердце ёкнуло. Баня. Где отец ремнём «воспитывал во мне казака». Где я в шестнадцать впервые напился чачи и валялся потом на полке в беспамятстве.

– Не надо. Схожу лучше на реку искупаюсь.

– Как знаешь, – она разломила отрезанный кусок хлеба, крошки упали на стол. – Только Егорлык нонче странный… вода тёплая.

– Какая разница?

– Ну ты ж помнишь, как бабки говорят: «Река тёплая – мёртвые греются»?

Я фыркнул. Сказки. Все эти байки про «проклятый род Карагодиных». Про прадеда, который ушёл в воду и не вернулся. Про отца, который спился от тоски по правде.

Чёрт. Зачем я вообще вернулся? Продать дом? Да кому он нужен – эта развалюха с призраками. Отец давно в могиле, мать сбежала ещё когда мне пять было. Тётя Лиля… Нет, она не расскажет правду. Никто не расскажет, почему пропал в 1893–м прадед Григорий. И почему этот год еще выгравирован на той потемневшей от времени половине пряжки, что теперь лежала у меня в кармане. Отец говорил, что он «слабак, не выдержал казачьей доли». Дед Пётр, который погиб под Сталинградом, говорили, вообще не вспоминал о нём. А теперь эта тёплая вода… Может, я и правда последний Карагодин? Ой, да ну!

Чтобы не расстраивать хозяйку, я все же пошел в баню. После уснул мертвым сном. А ночью, когда я лежал в горнице без сна ни в одном глазу и разглядывал трещины в потолке, прокручивая воспоминания последних дней, услышал голос со стороны реки… Взгляд зацепился за висящие над печью электронные часы, на которых светились цифры 3:17.

Взволнованный я вышел на крыльцо. Ночь была тихой, только сверчки трещали в траве, да в воздухе стоял запах полыни. Спустился к реке. Луна висела над Егорлыком, окрашивая воду в молочный цвет. И тогда я увидел её. На том берегу стояла девушка в белом. Две косы до пояса. Окутанное тьмой лицо было не разглядеть. Но я знал, что она смотрит на меня.

– Кто ты? – прошептал я.

Она не ответила. Только подняла руку… и исчезла. А вода в Егорлыке забурлила, будто что–то огромное проснулось на дне, и волна вынесла к моим ногам блестящий под светом луны прямоугольный кусок металла. Я словно завороженный поднял его и не глядя сунул в карман.

Утро началось словно с похмелья. Голова гудела, будто в нее вбили чоп. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь щели ставень, резал глаза. Тётя Лиля стояла у печи, переворачивая лепёшки.

– На, – она сунула мне стакан мутной жидкости. Я машинально глотнул. Тьфу ты! Чача. Та самая, из тутовника, что отец гнал в сарае. Я удивленно глянул на тётю Лилю. Она участливо кивнула и подтолкнула мою руку. Я выпил залпом. Огонь разлился по жилам, но головную боль не снял.

– Чё вчера ночью–то, поди у реки шлялся? – спросила она, снова отвернувшись к печи.

– Не твоё дело, – буркнул я в ответ.

– Ага, а потом как дед Гришка пропадёшь.

Я вздрогнул.

– Нашёл что–то? – она снова посмотрела на меня и прищурилась.

Я сжал в кармане две половинки пряжки.

– Нет, – соврал я.

– Ты хоть знаешь, что за штуку в кармане держишь? – тётя Лиля ткнула деревянной лопаткой в сторону моих штанов. Я лишь сильнее стиснул части пряжки.

– Железо и есть железо.

– Дурак, – она хмыкнула. – Казачья пряжка – как печать. В старину, если убивали казака, враги ломали её пополам – чтоб душа назад не вернулась. А если свой ломал… – она замерла, будто спохватилась.

– Что тогда?

– Тогда род до третьего колена отвечать будет.

Я выскочил из дома словно мальчишка, как ошпаренный, едва сдерживая дрожь в коленях. После странных слов тёти и вчерашнего видения у реки мне нужно было движение, воздух, хоть что–то, что вернет ощущение реальности. Ноги сами понесли меня по знакомой с детства тропинке, мимо покосившихся плетней, где вьюнок цеплялся за рассохшиеся доски, будто пытался удержать их от окончательного разрушения.

Впереди меня была кузница. Это проклятое место, куда нас, ребятню, не пускали даже днем. «Там черти куют оковы адовы на души грешников», – пугала нас бабка Авдотья. Я вошел внутрь. Сколько себя помню, развалины выглядели печально, словно застыв во времени, – крыша провалилась в нескольких местах, сквозь щели в стенах пробивались тонкие лучи солнца, в которых кружилась пыль. Я уже хотел развернуться, когда услышал…

Звяк.

Звук был таким отчетливым, что я замер, ощутив, как по спине побежали мурашки. Железо о камень. Здесь, в этом заброшенном месте.

– Заходи, Ярёмка, не стой на пороге, – голос из темноты звучал так, будто исходил от самой земли. Хриплый, с легким акцентом, который я не мог определить.

Сердце бешено колотилось, но я сделал шаг вперед. Воздух внутри был густым, пропитанным запахом ржавого металла и чего–то еще – горького, как полынь, с едва уловимыми нотами гари. Пальцы сами собой нащупали в кармане половинки пряжки.

В глубине помещения, у мертвого старого горна, сидел мужчина. Луч света, пробившийся сквозь дыру в крыше, падал ему на плечо. В полумраке я едва смог разглядеть выцветшую черкеску с потрепанными серебряными газырями. Руки незнакомца были покрыты сетью старых ожогов и шрамов, Длинный шрам рассекал лицо от левого виска до подбородка и блестел на закатном свету, как мокрый шелк.

Он не смотрел на меня, продолжая точить что–то на камне. С каждым движением его руки раздавалось то самое звяканье.

– Садись, – бросил он, пнув в мою сторону чурбан. Дерево с глухим стуком перекатилось, подняв облако пыли.

Я не двинулся с места, чувствуя, как ладони становятся влажными.

– Ты... кто? – мой голос предательски дрогнул.

Мужчина наконец поднял голову. Его глаза были странного цвета – не то серые, не то желтые, как у старого волка. Шрам изогнулся, как змея, когда он усмехнулся.

– Аслан. Хотя тебе это ничего не скажет.

Он протянул руку, и я разглядел нож. Он был кривой, с рукоятью, обмотанной потертым ремешком из конского волоса. Тот самый, что я прятал под подушкой в детстве, пока отец не выбросил его в реку. Но тот, из прошлого, был с отломанной рукоятью, а этот как новый.

– Как... – я сделал шаг назад, наткнувшись на кучу ржавых покорёженных лошадиных подков. Они глухо звякнули под ногами.

– Знакомый, да? – Аслан перевернул клинок, и я увидел гравировку у гарды: «Аслан–Гирей. 1799». Дата была выведена с особым изяществом, с завитками, какие делали в старину.

– Это невозможно, – прошептал я, чувствуя, как в висках снова начинает стучать. – Ты не можешь быть…

– Многое тебе кажется невозможным, Ярёмка. Пока не увидишь своими глазами.

Он встал, и вдруг кузница показалась тесной, будто стены сдвинулись от этого движения. Его тень легла на меня, холодная и тяжелая. Я машинально схватился за ближайшую стойку, ощущая под пальцами шершавое дерево, липкое, словно пропитанное потом и страхом поколений.

– Ты пришел сюда не случайно, – его голос звучал теперь по–другому, глубже, с каким–то странным резонансом. – Ты пришел на зов.

– Кого? – мой собственный голос показался мне чужим.

– Реки. Тех, кто за ней.

Аслан сделал шаг вперед и протянул мне нож рукоятью вперед. Рука его была покрыта какими–то странными символами, будто выжженными по коже.

– Возьми. Скоро пригодится.

Я не хотел брать, но пальцы сами сомкнулись на рукояти. Нож был... теплым, почти горячим. В тот же миг кузница исчезла. Вместо нее – берег реки, залитый лунным светом. Двое мужчин стоят друг напротив друга – один в казачьей форме, другой в ногайском халате. Я узнаю Аслана, хотя на его лице шрама нет. Он что–то кричит, жестикулируя, но звуков нет. Казак внезапно выхватывает шашку, замахивается и… Кровь. Ее так много, что она черной лужей растекается по песку, достигая воды. И тогда река... оживает. Темная масса поднимается, формируя что–то огромное, бесформенное. Оно накрывает обоих мужчин, и когда отступает – Аслан, склонив голову, стоит на коленях, в руках блестит нож, а на его лице тот самый шрам. Шрам светится изнутри синим светом. Казака рядом нет.

Я очнулся от того, что упал на колени. В висках стучало так, будто кто–то бил молотом по наковальне. Нож лежал передо мной, сверкая в последнем луче уходящего дня.

– Теперь ты видишь, – голос Аслана звучал откуда–то сверху. – Это не просто нож. Это ключ. Для одних он – проклятие. Для других – спасение.

Я поднял голову. Он стоял, прислонившись к горну, и теперь выглядел... глубоким старцем. Волосы его были как пепел, почти белыми, будто годы пронеслись над ним за те несколько секунд.

– Чего ты хочешь? – мой голос был хриплым, как после долгого крика.

– Хочу, чтобы ты наконец проснулся, – он повернулся к выходу. – И помни – когда будешь готов, найди меня у камня–жернова. Река покажет тебе дорогу.

Аслан вышел, оставив меня одного в полумраке кузницы. Когда я наконец собрался с силами и выбежал наружу, на дороге никого не было. Только на песке у входа темнели капли... нет, не крови. Что–то густое, черное, будто деготь. Они вели в сторону реки, но через несколько шагов обрывались.

Вернувшись в кузницу, я поднял нож. Металл все еще был теплым. А в груди что–то щемило – не страх, нет. Что–то другое. Похожее на... понимание.

Я вошёл в свой дом, всё ещё сжимая в кулаке тот проклятый нож. Рука дрожала, будто после долгой стычки. Тётя Лиля сидела за столом и чистила картошку, но взгляд у неё был острый – будто уже всё знала.

– Ну чё, Ярёмка, нашёл чё искал? – бросила она.

Я хотел снова соврать, но язык будто прилип к нёбу. Вместо ответа швырнул нож на стол. Лезвие звякнуло о дерево, подпрыгнуло и замерло. Тётя вздохнула, вытерла руки о фартук и, не торопясь, подошла к стене. Там, между выцветшей фотографией отца в молодости и иконой висели пучки полыни. Раздвинув их тётя Лиля достала из ниши свернутый в рулон кусок бумаги. Вернувшись к столу, она развернула холст. Я увидел перед собой старинную карту.

– Это не просто карта, – сказала она, заметив удивление в моих глазах. – Это легенда нашего рода.

Холст был старым, пожелтевшим по краям, будто его не раз сворачивали в трубку и прятали. Но рисунок был неестественно четким, словно его только что нанесли чернилами. И странным. Река Егорлык – не синяя, а чёрная, извивалась через весь холст, как змея, кусающая собственный хвост. В самом центре нарисован Камень–жернов с семью спицами, будто колесо. На нём – фигурка человека, прикованная цепями. По берегам – не дома, а силуэты. Слева – казаки с опущенными головами. Справа – тени с пустыми лицами, но с ртами – слишком широкими, до ушей. В небе – не солнце, а чёрный круг с зубчатыми краями. От него тянулись нити к каждому казаку, будто это кукловод, дергающий за нитки. В левом углу нарисован вписанный в тройной круг кривой черный нож, вонзающийся в черный прямоугольник, в правом – вензельная надпись старинным буквами: «Кто пряжку сломает – тот цепь разорвёт. Кто цепь разорвёт – тот волком станет».

Я потянулся к холсту, но тётя отвела его в сторону.

– Не надо! – её голос впервые дрогнул. – Это не просто рисунок. Это – зеркало. Его никто не может брать в руки. Кроме меня. Только я могу. По праву рождения.

– Чё за зеркало? Почему?

– Нашего рода. И здесь и тех, что за рекой.

Она свернула холст и сунула его обратно за икону.

– Аслан тебе показал? – спросила вдруг.

Я вздрогнул. Я опять поразился тому, что она знает.

– Он всем до тебя показывал, – усмехнулась тётя. – Только не все увидели. Только дед Гришка. И ты… Думаю, что ты теперь достаточно знаешь. Тебе пора. Иди к реке. А то уж третьего дня как нужно было.

Егорлык лежал передо мной, ржавый и мутный. Вода – тёплая, как молоко. «Мёртвые греются». Слова тёти Лили снова всплыли в моей голове. Я достал из кармана две части пряжки. На одной половине, моей, цифры «1893», на второй, той, что отдала река – вензель «Г.К.». Почему именно я нашёл вторую половину? Почему сейчас? Отец говорил, что прадед был слабаком. Но почему тогда это его пряжка? и почему она у меня? Я провёл пальцем по гравировке. Края были неестественно ровными, будто разрезаны чем–то острым, но не металлом. И тут... Кровь. Я даже не заметил, как поранил палец. Капля упала на пряжку – и буквы «Г.К.», словно магические руны, вспыхнули багровым. Мгновение и две половины как магнитом притянуло друг к другу. Вспышка в ладони. Мир перед глазами поплыл.

Глухая ночь. Григорий стоит посреди бани. Он что–то неразборчиво шепчет. Воздух наполнен запахом полыни, развешанной пучками по углам. На полу – круги, выложенные один внутри другого из пуговиц казачьих мундиров, древних ногайских монет, с дырочками посередине – будто кто–то носил их как ожерелье, и толстого слоя белой как кость соли. В центре кругов – тот самый нож. Кривой, как месяц, с рукоятью, обмотанной конским волосом.

– Ну, попробуем... Как дед учил, – Григорий снял с ремня пряжку и положил в центр кругов. Взяв нож, коснулся острием лежащей пряжки и тут же резким движением провёл лезвием по ладони свободной руки. Кровь капнула на пряжку. На металле багровым вспыхнули неизвестные мне символы. Казак начал ножом резать воздух, выписывая эти знаки. Я осознал, что тело моё их помнило – мышцы сами вторили этим движениям. С каждым взмахом ножа в воздухе появлялся новый пылающий символ и закручивался в воронке водоворота, устремленного к стене бани. В какой–то момент стена просто исчезла. Перед нами предстал Егорлык. Но не наш, а чёрный, будто вылитый из дегтя. И на том берегу… Оно. Тень без лица, но с ртом – слишком широким, растянутым от уха до уха.

– Карагодин... – голос скрипел, как несмазанная телега. – Ты принёс мне себя?

Григорий не дрогнул.

– Я принёс долг своих предков, – он швырнул нож. Лезвие воткнулось тени в грудь по самую рукоять – но та рассмеялась.

– Неправильный металл, казак. Твой дед уже пробовал.

Из тени вырвались черви. Не настоящие – тени червей, черные как дёготь, извивающиеся, как письмена, что чертил до этого в воздухе казак. Они налетели на Григория, и он отступил. Впервые за вечер испуг мелькнул в его глазах.

– Тогда... ну тогда только так! Прости меня, Петрó, что я не смог! – он из последних сил разорвал сковывающие его путы тьмы и опустил всем своим весом кулак на лежащую на полу пряжку. Металл треснул ровно пополам. Тень взвыла.

– Нет! Ты не можешь просто…

Но Григорий уже шагнул в чёрную воду. В этот момент темная масса воды из реки огромной волной накрыла тень. И всё. И лишь вторая половина пряжки осталась одиноко лежать на полу бани. Я вижу, как на ровной поверхности появляется цифра 1893.

И тут… Голос.

– Ярёмка...

На том берегу снова стояла она – девушка в белом. Но теперь я разглядел её лицо. Это была моя мать. Та, что ушла, когда мне было пять лет. Я рванул в воду, не думая о последствиях.

– Мать!

Но как только я коснулся воды, меня что–то крепко схватило за ноги и потащило вниз. Я не успел вдохнуть. Вода была теплая, но меня до костей пробрал холод. Темнота. Я падал... Давление в ушах. Я захлёбывался, но вместо воды в лёгкие врывался густой синий туман. Удар. Я лежал на чём–то твёрдом, но не на земле. Поверхность дышала, слегка колыхаясь подо мной.

– Вставай, казак. Я ждал тебя.

Надо мной стоял Аслан. Но теперь он выглядел иначе – не просто мужчина со шрамом, а нечто нечеловеческое. Его глаза – без зрачков, чёрные, как бездна. На шее ожерелье из казачьих пуговиц и горских монет. Его черкеска струилась тенями, а на груди вместо газырей висели сломанные казачьи пряжки. В руке – нож, точь–в–точь как тот, что он оставил мне в кузнице. Он ли это был?

– Где я?

– Ты вошел в память реки, – вместо ответа произнес он, и его голос звучал теперь по–другому, будто множество людей говорили в унисон. – Но чтобы понять нужно пройти испытание. Не мечом. Не кровью. Памятью.

Он отступил, и я увидел Камень. Тот самый Камень–жернов, но теперь я различал на его поверхности лица – отца, деда, прадеда – все они смотрели на меня без осуждения, с тихой печалью. Их рты шевелились, но звук доносился почему–то из глубины моей собственной груди.

– Они не смогли собрать пряжку, – продолжил Аслан. – Ты – последний, кто может это сделать.

Камень застонал, как старый дуб перед бурей. Из его трещин выполз сизый дым, который начал принимать очертания…

Первой материализовалась фигура отца. Не того пьяного тирана из моего детства, а человека, изможденного, с глазами, полными такой тоски, что мне захотелось отвернуться.

– Почему ты бежал из дома? – спросил он, и в его голосе не было упрека, только усталое любопытство. Я сжал кулаки, чувствуя, как пряжка в кармане начинает нагреваться.

– Потому что боялся! – вырвалось у меня. – Боялся, что стану таким же, как ты!

Тень отца дрогнула, на его лице появилось что–то похожее на улыбку.

– Ты стал собой, – прошептал он, прежде чем рассыпаться в дым. Пряжка в моем кармане обожгла бедро.

Следующей появилась фигура деда – высокого, сутулого старика с лицом, изборожденным морщинами, как старыми шрамами.

– Что ты сделал с ножом, который нашел в бане? – спросил он, и в его глазах вспыхнул тот самый огонь, о котором говорили станичники. Мое горло сжалось, словно невидимой петлей. Я вспомнил тот день – темный угол в бане, запыленный сверток, холод металла в моих руках…

– Я... спрятал его, – выдавил я. И подумав об отце, добавил: – А потом... потом выбросил в реку.

Дед покачал головой, и его тень начала таять, но перед тем как исчезнуть, он прошептал:

– Он вернулся к тебе, правда?

И тут я понял – тот нож, что дал мне Аслан в кузнице, был тем самым. Той же формы, тех же размеров… С той же трещиной на рукоятке.

Последней появилась тень прадеда Григория. Он выглядел не так, как на семейных фотографиях – не гордым казаком, а изможденным человеком с глазами, полными безумия.

– Ты готов занять мое место? – спросил он, и его голос звучал как скрип несмазанных колес.

Я посмотрел на Аслана. Тот молчал, но в его желтых глазах читался ответ – выбор должен быть моим.

– Нет, – сказал я, чувствуя, как что–то внутри меня разрывается на части.

– Я готов... освободить нас всех.

Камень вздрогнул и треснул ровно по семи спицам. Из трещин полез чёрный дым.

– Къуакъуэ. Оно идёт. Бежим! – резко крикнул Аслан и потащил меня за руку. Мы рванули обратно к реке. Под ногами хрустели осколки зеркал. В каждом отражался альтернативный «я»: где–то я атаман, где–то – абрек. Пылавшие над головой два солнца – жёлтое и синее, сливались в одно, рождая багровую вспышку. А за спиной звучал все тот же женский шёпот: «Ярёмка…».

Аслан толкнул меня вперед.

– Прыгай!

Я с разбегу врезался в черные воды реки. Удар. Боль. Темнота. Я очнулся на знакомом берегу Егорлыка. В руке – целая пряжка. По воде расходились круги. Там, где будто что–то только нырнуло, завидев что я очнулся. Зачинался рассвет. Я лежал на берегу, впитывая в себя холодную росу сквозь рубаху. Легкий бриз шевелил камыши, а в ушах все еще стоял гул проглотивших меня черных вод.

– Ну что, Ярёмка?

Я вздрогнул. Над собой я увидел Аслана, но теперь он снова выглядел иначе. Его кожа была покрыта тонкими руническими шрамами, будто кто–то вывел на нем древние письмена. Вместо казачьей папахи – головной убор из волчьей шкуры, какой носили горские шаманы. В руке он держал две свечи – одна горела синим, другая красным пламенем.

– Ты не человек, – прошептал я.

– И никогда им не был, – он осклабился, и в его улыбке было что–то слишком острое, слишком древнее. – И ты тоже скоро станешь иным.

Станица изменилась. Точнее, это я изменился – и теперь видел то, что было скрыто. У колодца стоял казак в форме XIX века. Он посмотрел на меня, затем растворился. На крыльце дома сидела девушка в белом – та самая, что звала меня у реки. Проходя мимо соседского дома, я услышал голос отца:

– Прости, сынок…

Но когда обернулся, там никого не было.

Тётя Лиля ждала меня. Карта теперь открыто висела на стене дома и теперь на ней светились рунические символы.

– Ну что, увидел? – спросила она. Ее голос звучал иначе – мудрее, старше.

– Всё. Или почти всё.

– Садись. Расскажу, что пропустил.

Она достала из–под скатерти книгу – толстый фолиант в кожаном переплете.

– Наш род начался не с казака, а с грешника.

Она открыла книгу в начале, на записи от 1817 года, и подвинула ко мне. Рукой неизвестного было написано: «Брат мой беспутный Еремей зарубил кузнеца Аслана у Егорлыка. Перед смертью тот проклял нас, смешав кровь с водой. Теперь каждый первый сын в роду будет платить долг: либо жизнью, либо памятью. Стать хранителем или умереть, передав грех дальше. Ибо вода не забывает… Но третье колено может изменить проклятие». Приписка на полях почерком, который я помнил по старым пожелтевшим письмам, деда Григория: «1893 год. Нашёл способ одолеть проклятие. Нож Аслана у меня. Если не поможет, сломаю пряжку, чтобы разорвать связь, и остановить весы. Но ненадолго. Тот, кто соберёт её снова, решит всё окончательно».

– Ты соединил пряжку. И первый за 200 лет, кто вернулся с того берега Егорлыка. Теперь выбор за тобой, – сказала Лиля. – Закрыть дверь или открыть её настежь.

Я в глубокой задумчивости вышел во двор. Ночь уже опустилась, но луны не было – только чёрное небо и две звезды, словно глаза, расположенные на одном уровне. Аслан стоял у ворот.

– Ты думаешь, если продашь дом и уедешь – оно отпустит? – Аслан достал нож и провёл лезвием по воздуху. На секунду замерцала трещина, как на разбитом зеркале. – Река течёт и там. И камень – тоже.

– Что ты предлагаешь?

– Выбор. Ты можешь вернуться к камню и убить Григория, тогда дверь захлопнется. Ты заменишь его – станешь новым «якорем». Но тогда ты исчезнешь из своего мира мира, как он до тебя. Или… Или можешь перезапустить весы, но тогда что–то изменится. И никто не знает, что…

Он остановился и посмотрел в темноту.

– А вот, кстати, и они. Уже идут.

– Кто?

– Те, кого ты звал. Те, кого ты боишься.

И тогда я услышал – вой волков со стороны реки. Но это не были волки. Вой повторился ближе. Не гортанный зов степных волков, а что–то иное. Голоса, сплетенные в один протяжный стон. Я выхватил нож. Лезвие отражало не свет, а тьму.

– Кто они? – спросил я Аслана. Он не ответил. Только провел пальцем по своему шраму – и тот вспыхнул синим. Темнота дрогнула и разделилась.

Первым вышел казак. Его мундир был рваным, но пуговицы блестели, будто их только что начистили песком. На груди и лбу дыры от пуль, аккуратные, как будто специально вырезанные ножом.

– Ты бы шашку держал крепче, Ярёмка, – сказал он хрипло. Голос звучал так, будто сквозь него проходил ветер. – А то ведь вот что получается.

Он постучал пальцем по дыре во лбу. Внутри было пусто – ни крови, ни костей, только тьма. Я вспомнил отцовские уроки: «Казак без шашки – что птица без крыла.» Но этот... этот казак не отпустил оружие даже после смерти.

Следом из тумана возникла Женщина. Её платье было сшито из речной пены, а волосы стекали чёрными струйками, как вода из подземного родника.

– Ты звал меня, – прошептала она. Голос напоминал тот шёпот у другого Егорлыка. – Каждый раз, когда пил, когда прятал лицо в чужих подушках... Ты звал. А я ждала.

– Кто ты?

Она коснулась моего лица. Пальцы оставили влажные следы.

– Ты мог бы любить эту землю. Но выбрал бег.

Мальчик стоял чуть поодаль. Лет десяти. В руке – половинка пряжки, точно такая же, как у меня.

– Я бы не сбежал, – сказал он тихо. – Я бы остался. Даже если бы били. Даже если бы ненавидел. Они ведь не просто так пряжку ломали. Они боялись.

Его глаза были моими глазами – такими, какими они были до первой чачи, до первого удара ремнём.

Аслан схватил меня за плечо.

– Видишь? Они – это ты. Только недожитый, недолюбленный, недобитый.

Казак вынул шашку. Женщина подняла руки, и из её пальцев полилась чёрная вода. Мальчик уронил пряжку – и земля под ней задышала.

– Что им нужно?!

Аслан, отбиваясь двумя кинжалами, крикнул:

– Они хотят занять твоё место. Потому что ты... ты почти сдался.

Правда ударила больнее клинка. Эти тени – альтернативные «я». Те, кто утонул, сбежал, умер, не решившись на выбор. И теперь они хотят заменить меня.

Я рванулся к мальчику – самому слабому звену.

– Прости! – воткнул нож ему в грудь. Он не закричал. Только улыбнулся – и рассыпался пеплом. Пряжка вспыхнула у меня в кармане. Казак и женщина застыли. И следом растворились в ночном воздухе.

– Теперь нельзя останавливаться! – Аслан схватил меня за плечо. – Камень!

Мы рванули сквозь станицу, где дома горели синим пламенем, а тени предков тянули к нам руки. Мы прыгнули в воду и вынырнули там же, но... Все было другим. Казаки в черкесках патрулировали улицы. Над площадью висело черное солнце , но теперь оно дышало, как живое. Люди – прозрачные, будто тени.

Аслан тянул меня за собой к центру станицы. Камень–жернов парил там в воздухе, окруженный цепями.

– Он кормится их миром! – крикнул он. – Твой прадед здесь!

И тогда я увидел его – Григория, прикованного к жернову. Григорий поднял голову. Его глаза – мои глаза.

Сынок...

Я рванулся к цепям, но Аслан перехватил мою руку. Его пальцы обожгли кожу – не просто горячие, а будто раскалённый металл, оставляющий невидимые руны на запястье.

– Торопиться некуда, – его голос звучал спокойно, но глаза горели жёлтым огнём. Я почувствовал, как в кармане металл пряжки резко остыл, покрываясь инеем.

Он повернул меня лицом к треснувшему «небу». В разломах мерцали отражения: я в казачьей форме с пробитой грудью, я в ногайском халате с окровавленным кинжалом... Моё дыхание участилось, став странно глухим – как будто в груди выросла вторая пара лёгких.

– Это не параллельные миры, – Аслан провёл рукой по воздуху, и его шрам засветился синим. Тени застыли. – Это твои недожитые жизни. Память рода.

Я попятился, но его хватка стала железной. Внезапно я заметил, что моя тень на камне не человеческая: длинные уши, вытянутая морда.

– Ты думал, стать волком – это проклятие? – Аслан обнажил зубы. Его ожерелье из пуговиц и монет зашевелилось, как живое. В тот же момент пряжка в моём кармане раскалилась докрасна, прожигая ткань. – Нет. Это дар.

Он разжал мою ладонь. Воздух свистел между моими зубами – дыхание стало совсем звериным, рваным. В отблеске пряжки я увидел – его шрам не был раной. Это были руны, сложившиеся в слово «Помни».

– Волк, – он шипел теперь, и его дыхание пахло полынью и гарью: – не тот, кто воет. А тот, кто носит в себе всех: и палачей, и жертв. Кто не выбирает между казаком и абреком. Ты готов?

От камня донёсся голос Григория, и пряжка в моей руке взорвалась болью, будто впилась в ладонь клыками: – Не бойся. Волка боятся. А ты – помни.

Аслан толкнул меня вперёд. Цепи взвыли, как стая голодных зверей. Я упал на колени.

– Освободи его и всё кончится.

Я стоял на коленях перед жерновом, и мир вокруг меня плыл. Воздух гудел, как раскалённый металл, а в ушах звенело от напряжения. Я достал пряжку. Она жгла кожу, будто кусок раскалённого угля. И пульсировала. Её пульс отдавался в моих висках, сливаясь с тяжёлым гулом Къуакъуэ.

– Сынок... – его голос был похож на скрип старых половиц. – Ты пришёл меня убить?

Я сглотнул ком в горле. В горле пересохло, язык прилип к нёбу. Это был не просто вопрос – это был приговор. Приговор, который я должен был вынести самому себе. Аслан стоял рядом, его пальцы сжимали рукоять кинжала так, что костяшки побелели.

– Он думал, что спасает род, –– прошипел он. – А только продлил агонию. Он бился ножами, – Аслан плюнул. – А надо было памятью.

Григорий поднял голову, и я снова разглядывал это лицо. Настоящее лицо, не портретное. Морщины, как трещины на высохшей глине. Глаза – мои глаза. Борода, седая от времени и боли.

– Я... не смог правильно выбрать, – прошептал он, и из уголков его глаз потекла чёрная жидкость, как смола.

Моё сердце сжалось. Я чувствовал, как по спине бегут мурашки. Это был мой прадед. Моя кровь. И он умирал прямо передо мной. Я сжал кулаки. Ногти впились в ладони, но эта боль была ничто по сравнению с тем, что творилось внутри. Каждое поколение... Отец... Дед... Все они страдали из-за этого выбора.

– Разорви цепь, – голос Григория стал тише, но каждое слово било по нервам. – Отпусти нас.

Аслан протянул мне нож. Лезвие блеснуло в призрачном свете этого мира.

– Если убьёшь его, твой мир изменится. Но род... твой род будет свободен.

Голова гудела. В висках стучало. Я видел их всех перед собой: отца, каким он мог бы быть, мать, которая не ушла, себя – того, кто остался.

– Нет. – моё слово прозвучало громче, чем я ожидал. – Я не буду их убивать.

Аслан замер. Его глаза расширились.

– Что?!

Я посмотрел на пряжку. Металл горел в руке, но я не отпускал его.

– Я выбираю всех нас.

Когда я воткнул пряжку в жернов, мир взорвался. Цепи лопнули с звуком рвущейся плоти. Григорий рухнул на колени, но не исчез. Его тело начало покрываться живой корой.

– Что ты наделал?! – крик Аслана разорвал воздух. Къуакъуэ застонало. Чёрное солнце сжалось, а потом… Взрыв.

Я падал. Падал сквозь тьму, сквозь время, сквозь себя самого. Вода. Холод. Тишина.

И вот я снова лежу на берегу Егорлыка. В руке моей пряжка. Но теперь на ней нет букв, а только чистый, почти живой металл.

Я тяжело встал. Вода с меня стекала, но было ли это вода? Или слёзы? Или кровь? Станица передо мной была... другой. Или это я стал другим? Я поднял глаза. Над головой расстилалось чистое утреннее небо – ни синего, ни черного солнца, только привычный желтый диск. Но мир вокруг... мир изменился. Вода Егорлыка текла спокойно, без странных кругов и пузырей. Я поднял руку и снова посмотрел на пряжку. Она лежала на ладони, гладкая и цельная, без гравировки. Будто кто–то стер память с металла.

Мокрая одежда неприятно липла к телу. В кармане что–то жгло – нож Аслана. Вытащил его – лезвие почернело, но на клинке проступили новые узоры: переплетенные казачья шашка и горский кинжал.

Станица передо мной дышала утренним покоем. Дым из труб, крики петухов, скрип колодца. Все как прежде. Но… У крайнего дома снова стоял отец. Не пьяный и злой, каким я помнил, а спокойный. В чистой выглаженной форме, без синяков под глазами. Он смотрел на меня, потом кивнул и растворился в воздухе.

– Ярёмка!

Тётя Лиля бежала ко мне по берегу, её юбка хлопала по мокрой траве. В руках она несла сверток – старую книгу в кожаном переплете.

– Ты... ты вернулся, – она тяжело дышала, в глазах стояли слезы. – Я три дня тебя искала!

– Три дня? – я охнул. В параллельном мире прошли часы, а здесь…

– Ну да, с той ночи, как ты к реке ушел. – Она протянула книгу. – Это теперь твое.

Я развернул ткань. На обложке вытиснено: «Род Карагодиных. Хроники хранителей».

Я потрогал пряжку. Металл был теплым. В голове промелькнула мысль: – Я не уничтожил Къуакъуэ. Я... перезапустил его.

Ночью ровно в 3:17 у реки я достал нож и пряжку. Вода не отражала луну, а что–то иное – древние символы, похожие на руны, которые чертил мой прадед..

– Принимаю, – прошептал я и бросил пряжку и нож в воду.

Они не утонули. Повисли на поверхности, потом медленно пошли ко дну. Вода забурлила и... успокоилась.

Прошло три месяца. Дом я не продал. В Москву не вернулся. Но теперь я знаю и верю. Верю, когда в старинных казачьих песнях поют про «реченьку–сестрицу» – это про Егорлык. Верю, когда старики крестятся на полную луну – они помнят больше, чем говорят. А когда в избе скрипнут половицы без причины – это просто предки зашли проведать.

Книга лежит на столе. Я пишу в нее новую главу.

«Къуакъуэ спит, но не исчезло. Иногда дети в станице видят во сне «чёрное солнышко». Старики крестятся. А я... я записываю. Потому, что если забудут – оно вернётся».

Иногда ночью слышу, как вода шепчет: «Ярёмка...»

Я поднимаюсь, подхожу к окну. На том берегу стоит она – девушка в белом. Но теперь я знаю её имя. Лейла. Она дочь Аслана, которого убил первый Карагодин. Она не призрак – она страж. Как и я.

– Я помню, – говорю я вслух.

Она кивает и растворяется в лунном свете. Дверь закрыта, но не навсегда.