На пути к тебе

«Они называли это началом.

А для меня — это было концом всего, что не было моим.»

Это был не побег.
Это было прощание. С той, кем меня хотели сделать.

Я проснулась раньше будильника. Просто лежала. Смотрела в потолок, такой же белый, как и все эти годы. Он будто знал обо мне всё. Сколько раз я в него смотрела, мечтая исчезнуть. Не умереть — просто уйти.

Туда, где меня никто не знает. Где я не должна быть чьей-то.

Сегодня я наконец уезжала.
Не потому что была готова.
А потому что больше не могла оставаться.

Где-то за дверью послышались шаги.

— Эллисон, пора вставать, — голос матери ровный, чёткий, как всегда. Без вопросов. Без вариантов.

Я не ответила сразу. Только повернула голову к окну. Солнце стелилось по полу. Всё выглядело так… нормально.
А внутри всё сжималось. Как перед бурей.

Я поднялась с кровати, босые ноги коснулись холодного паркета. Тело двигалось автоматически.

Заранее приготовленное кремовое платье висело на дверце шкафа — гладкое, безупречное, чужое.

Символ их порядка.

Я потянулась к нему — и замерла.
Пальцы дрогнули, едва коснувшись ткани.

Мне вспомнился день, когда мама принесла его.

— Это подчёркивает твою зрелость, — сказала она тогда. — Ты должна производить правильное впечатление.

Я кивнула. Конечно кивнула. А внутри — хотелось закричать.

Сейчас я снова смотрела на него. Такое знакомое. Такое… не моё.

Я взяла платье, провела по нему ладонью. Мягкое, холодное. Податливое.
Какой хотели сделать меня.

И в следующий момент — отпустила.

Ткань упала на пол с лёгким шорохом. Почти извиняющимся.

Я не стала поднимать его.
Вместо этого открыла дверцу шкафа и стала перебирать одежду — не спеша.
Пальцы скользили по тканям. Клетка. Пудровый. Чёрный…
И, наконец, — то, что отзывалось внутри лёгким теплом.

Широкие серые брюки. Мои любимые. И молочный укороченный топ, мягкий, почти неощутимый на коже.

Я надела их, медленно, почти с благоговением. Как будто впервые надеваю что-то, что разрешено мной.

Открыла маленькую коробочку. Внутри — асимметричные серьги, чуть грубые, необычные.
Мама сказала бы: «слишком вызывающие».
Я надела их, не задумываясь.

Подошла к зеркалу.

Волосы растрёпаны после сна — я провела по ним пальцами, не пытаясь уложить идеально.
Слегка пригладила. Пусть будут как хотят.

Я смотрела на себя. Долго.

Не на внешний вид.
На ощущение внутри.

И впервые за долгое время мне не хотелось ничего менять.
Ни одежды. Ни лица. Ни самой себя.

Это была не борьба.

Это было принятие.

Это была я.

Я спустилась вниз, стараясь не шуметь. Внутри всё уже было наэлектризовано.

Отец стоял у окна, с телефоном в руке. Строгий профиль, прямая спина, пальцы напряжённо сжимали смартфон. Даже воздух казался плотнее возле него — сдержанный, как он сам.

Мама сидела за столом, щёлкая страницами какого-то документа.
Обычное утро. Только я уезжала. Только вся моя жизнь должна была поменяться.

Она бросила взгляд в мою сторону — быстрый, изучающий.
Глаза задержались на брюках, топе, серьгах.
Губы дрогнули. Почти незаметно.

— Ты уверена, что это подходящий наряд для начала новой жизни? — спросила она холодно, будто обсуждала не одежду, а провалившуюся сделку.

Я посмотрела прямо ей в глаза.

— Да, — спокойно. Без вызова, но без извинений.

Она не стала спорить.
Но взгляд её говорил всё. Разочарование.

Отец медленно обернулся. Оценил взглядом.

Секунда. Вторая.

Никаких эмоций. Ни восхищения, ни осуждения. Только… пауза. Как будто он ждал, какую роль я выберу сегодня.

— Ты выглядишь… по-своему, — сказал он наконец.

Это могло быть комплиментом. Или упрёком.

Я выбрала не гадать.

— Спасибо, — сказала я тихо. Потому что так легче.

Он подошёл ко мне, как всегда — молча, сосредоточенно. В руке держал тонкий конверт.

— На первое время, — коротко сказал он и протянул.

Я взяла. Внутри оказалась банковская карта.

— Там достаточно, — добавил он. — Но не трать на ерунду.

Я кивнула, хотя внутри что-то кольнуло.

"Достаточно" — это сколько? И что по его мнению "ерунда"?

Он всегда любил говорить так — как будто в этом уже есть приговор.

— Я буду осторожна, — ответила я, сдержанно.

Слово “спасибо” не пришло. Не подходило. Он не ждал его.

Отец смотрел прямо. Внимательно. Почти оценивающе.

— Если что-то случится — звони.

Пауза повисла между нами, густая, как утренний туман.

— И не разочаруй нас, Элли.

Всё. Без объятий. Без улыбки. Без: "мы будем скучать."

Только холодная карта в руке. И груз на плечах.

Я кивнула. Повернулась к двери. И в этот момент почувствовала, как его взгляд пронзает спину. Не потому что он волновался. А потому что проверял — смогу ли я идти ровно, когда никто больше не держит.

Я вышла в прихожую. Сумка уже стояла у двери — аккуратная, как всё в этом доме.
Как и я.

Пальцы машинально проверили молнию, хотя я уже знала, что всё на месте.

Я задержалась. Не открывала дверь сразу. Просто стояла, вдыхая знакомый запах коридора — чуть приторный, с ноткой полировки и дорогого дерева.

И вдруг поняла, что не скучаю.

Что здесь больше не осталось ничего, что хотелось бы взять с собой. Даже в мыслях.

Рука легла на дверную ручку.

Я обернулась в последний раз.

На лестницу, ведущую наверх в мою комнату, где я так часто смотрела на звёзды и представляла — как всё будет там.
Где меня никто не поправляет, не планирует, не задаёт вопросов, ответы на которые уже за меня написаны.

Теперь я шла туда.

Я нажала на ручку и вышла.

На улице было светло, но солнце не грело. Только резало глаза отражением в капоте машины. Возле неё стоял Даниэль. Безупречный, как всегда.

Пиджак сидел идеально, часы блестели, лицо было открытым, спокойным.

Он заметил меня, выпрямился чуть сильнее — как будто мой вид был поводом выровнять спину.

— Элли, — произнёс он с лёгкой улыбкой. — Ты наконец-то вышла. Я уже начал думать, что передумала.

Я не ответила. Только кивнула. Даниэль сделал шаг ко мне. Быстрый, уверенный.
Прежде чем я успела подготовится он обнял меня, слишком крепко. Не нежно, а будто утверждая право на прикосновение.

— Надеюсь, ты не специально опаздывала, чтобы проверить моё терпение, — прошептал он у самого уха.

Словно в шутку, а может и нет.

Я не рассмеялась. Не пошутила в ответ. Просто чуть отступила назад.
Он не отпустил сразу. Его ладони оставались на моих плечах — тяжёлые, как его взгляд.

— Ты... интересно выглядишь, — произнёс он, глаза скользнули вниз и обратно.

— В смысле? — спросила я, вскинув брови.

— Просто обычно ты одеваешься сдержаннее, — снова та же ровная интонация. Улыбка осталась, но холод сквозил между строк.

Я молчала.

— Я просто хочу быть уверен, что ты не забудешь, кто ты, Элли, — добавил он тише, уже без улыбки. — Это всего лишь этап, — сказал он. — А потом ты вернёшься. Мы вернёмся к нашему… будущему. Ты ведь всё ещё его хочешь?

Моё горло пересохло.

Слова встали где-то на полпути. Я не сказала ни «да», ни «нет».

А он воспринял это как согласие.

— Я рядом, — сказал он, уже отпуская. — И если ты забудешь, каково это — быть с кем-то, кто заботится, просто позвони.

— Спасибо, — тихо сказала я, не зная, за что именно. Просто чтобы поставить точку.

— Эллисон! — окликнула мама. Уже в машине.

Он отступил, кивнул коротко.

— Не задерживайся. Я позвоню вечером.

Я развернулась и пошла к машине. Не спеша. Не оборачиваясь.
Но чувствовала, как он смотрит в спину. Не потому что скучает, а потому что привык знать, где я. С кем. И зачем.

На подъездной дорожке уже ждал водитель.
Он молча открыл заднюю дверь, даже не взглянув на меня — точный, отработанный жест.
Часть системы, в которой я жила.

Я села внутрь.
Мама уже сидела на переднем сиденье, смотрела прямо перед собой.
Я аккуратно захлопнула тяжёлую дверь. В салоне пахло кожей, дорогим парфюмом и напряжением, которое она не произносила вслух.

— Мы и так уже опаздываем, — холодно сказала она, не повернув головы.

Я пристегнулась и машина тронулась, мягко катясь по идеально выложенной мостовой, ведущей от особняка.

В зеркале заднего вида отражался дом. Большой. Безупречный. Слишком белый. Слишком симметричный.

Словно созданный не для жизни — а для демонстрации:
Смотрите, как правильно у нас всё устроено.

Высокие окна. Чужие. В одном из них — моя комната.
Там я когда-то пряталась с книгами. Там я впервые плакала, не из-за боли, а от невозможности быть собой.

Теперь я уезжала. Но внутри было не чувство победы.

Скорее — странное, тяжёлое вырванное.

Мама молчала, так и не взглянув на меня. Только сжимала подлокотник словно в нём было последнее, что она ещё могла контролировать.

Дом отдалялся.

Плавно, без пафоса.

Как будто сам выдыхал меня.

И всё, что я чувствовала — это прохладное стекло под щекой
и пульсирующее ощущение: я ушла, но всё внутри пока ещё осталось там.