На Солнце пятна

Он брёл по Проспекту, сжал рукоять ружья так, что побелели пальцы, и на миг моргнул, улавливая в тишине несуществующий шорох и такие же несуществующие силуэты в дверных проёмах и проходах между домами. Он был таким же, как и остальные — ни трус, ни герой. Всего-то ещё один никто. Погода пасмурная. Небо белое, как молоко. Трава же цвета табачной смолы, обильно оседающей в лёгких. Под сапогами шуршали пыльные обломки. В голове пролетали воспоминания — в последний день он купил себе мороженое. Ванильное. Оно растаяло прямо в руке, пока он смотрел новости. Капли стекали от мороженого по рукам как слёзы. Раздался хруст под ногами. Он посмотрел вниз. Раздавил чьи-то очки. Точь-в-точь как те, которые были у того парня в кинотеатре, спорившего с кассиром из-за билета. Наконец, впереди виднелся торговый центр «Бульвар». Разбитые окна, мусор, пара грузовиков, врезавшихся в фасад здания. Обычно бродяги проходили здесь по служебным помещениям дальше, до набережной. Он со спешкой прошёл по коридорам и торговым залам до склада магазина и вышел к месту выгрузки, спрыгнув затем с пандуса. Вдали виднелись три силуэта — такие же бродяги. Приблизившись к ним, он осмотрел их недоверчивым взглядом. Один из них, высокий, тощий, чуть сгорбленный, почти что лысый, в очках, показался крайне знакомым.

— Андрюха? — Бродяга сделал удивлённый взгляд, увидев старого знакомого.

— Он самый. Чего хотел, мужик? — В голосе Андрея не было ни тоски, ни радости, лишь серая усталость.

— Никого не слышно?

— Не-а, — сказал Андрей, — ну, с церкви идём, пока ни живности, ни маргиналов.

— Благодарствую.

Бродяга двинул дальше, к набережной. Андрей со своими товарищами остался где-то там, позади, его силуэт становился всё меньше и меньше, пока, в конце концов, не пропал совсем. И вот он, Парк Победы. Пустые дорожки, надломленные лавки, ржавые урны, которым лет больше, чем детям, которые тут когда-то играли. Вдруг позади — лай. Он обернулся — стая собак подступала всё ближе и ближе, с голодным взглядом смотря на скитальца. Он снова повернулся и побежал вперёд. Только пятки сверкали. Что-то обронил, даже не понял что. Лай становился всё громче и громче, ближе и ближе, как будто ничего в мире больше не осталось кроме него.

На огромном валуне, в тени мёртвых деревьев, стоял человек. Он был как памятник, даже не шевелился. Или как кто-то, кто всё понял и перестал бояться. Седой, на вид лет пятидесяти или даже шестидесяти, чуть сутулый, с поношенным плащом. В руках — «Сайга».
— Эй, ты! Сюда! — сказал старик. протянув руку вниз.

Бродяга ухватился за неё и поднялся на валун, пытаясь отдышаться. Он вскинул было своё ружьё, но старик мягко опустил его своей рукой.
— Не поможет. Хуже только сделаешь, — начал старик, — меня, кстати, Тараканом зовут.

Вдруг вдали послышался какой-то вой. Собаки с долей ужаса в мордах посмотрели в сторону воя, начали отчаянно скулить и медленно отходить. Старче ещё немного посмотрел на задумчивое лицо скитальца, хмыкнул, и они двинули дальше по набережной. У Торовки, реки, на которой стоит Торовец, время от времени под набережной, у берегов, собирались редкие рыбачки, все в рваных одеждах и с самодельными удами и снастями.

Под ногами бродяга увидел газету и из любопытства поднял её, посмотрев на заголовок: «Тайваньский кризис обостряется, США вмешались в локальный конфликт». Скиталец нервно смял газету и, подойдя к урне, бросил в неё скомканный выпуск.

— Далеко собрался, кстати? — Таракан сделал вопрошающий взгляд, задав свой вопрос.

— До Заречного, — сказал скиталец.

— Работу ищешь?

— Ну да. Припасы надо же пополнять. В библиотеке на ромеев поработаю, авось подкинут чего.

— Слышал про медведя в библиотеке? — снова спросил Таракан, когда они подходили к мосту, который вёл в Заречный район Торовца.

— Ну да. Мол, медведь-людоед. Я точно знаю, что медведи обитают в аллее неподалёку от Театра, ну, там у вояк лагерь, — ответил бродяга.

Мост был длинным, потому и шли они долго. Наконец, с неба начало капать. Они, посмотрев на небо, надвинули капюшоны и пошли дальше. Дождь медленно усиливался, стук капель об асфальт и раскорёженные машины становился всё громче и громче. Но они продолжали путь, в основном, молча, лишь время от времени обмениваясь парой фраз.

Наконец, впереди раскинулся Заречный район, который в простонародье называют «Заречка». Дождь закончился. Бродяга и Таракан решили срезать путь — пойти дворами. Они вошли через проломленную стену в один из домов. В нём воздух пах затхлостью и чем-то сладковато-кислым, и наконец, они дошли до источника запаха. Бродяга непроизвольно задержал дыхание, чувствуя, как по спине пробежали мурашки.

— Господи, — сказал бродяга, увидев висельника, — совсем пацан...

Это был тощий, бледный как смерть, со стеклянными глазами молодой человек лет двадцати. На нём была порванная одежда, а на стене бурым надпись «Мама, не бойся за меня, я не боюсь ада. Я в нём уже побывал». Таракан сверху донизу осмотрел труп, достал нож и, срезав верёвку и сняв с шеи висельника петлю, аккуратно положил его на спину, руки — на грудь, а в них Таракан положил гильзу.

Они продолжили путь. Один двор, второй, везде были разной степени сохранности однообразные панельные дома. Где-то в тени мёртвых кустов и деревьев вдалеке показались силуэты лосей, не обративших ни йоты внимания на путников. Наконец, через некоторое время перед ними раскинулась местная поликлиника.

— Слышал, кстати, что где-то тут бандиты шастают? — произнёс шёпотом скиталец.

— Слышал. Так что двинули тише воды и ниже травы. Ты жить ведь хочешь? — Таракан разминал пальцы

— Наверное.

Одна из дверей когда-то была выбита, а другая всё ещё держалась на петлях. Они вошли. Сразу впереди большими буквами надпись «МЕДИКАМЕНТОВ НЕТ». В поликлинике пахло затхло, с примесью мочи и махорки. Где-то в здании капала вода, стук капель о половицы звоном раздавался по всем помещениям. Под ногами кроме мусора и кое-где разбитой плитки можно было увидеть и разномастные бумажки — документы, медкарты, личные записки. Бродяга поднял одну из них и начал мысленно читать: «Порфирич, мы слышали от пары больных, что на аптечном складе ещё что-то осталось. В кабинете Якова возьмёшь «Макарова», если что — защитишься от мародёров. Больных нам лечить нечем. Брат, на тебя вся надежда». Бродяга сунул записку за пазуху, и путники двинули дальше. В каком-то из кабинетов послышался смех. Скиталец и Таракан подошли ближе и прислушались. Бандиты играли в карты.

— Ну чё, дурак ты, получается, — с усмешкой сказал один.

— Заебало, — докуривая махорку, сказал другой.

— Да ладно тебе, пацан. Играть тебе надо научиться, — ответил первый.

Их диалог прервал металлический лязг.

— Блядская рухлядь, — сказал третий мародёр, — неужели на этом их заводе ничего путного не могут делать?

— Могут, только ты, походу, братка, совсем свою винтовку доломал. Плакат, мля, видал? «Береги, боец, винтовку, как жизнь свою». То-то. Э, новичок, сходи коридор глянь, вдруг там лохи какие будут снаружи шастать, - сказал второй.

Из кабинета вышел четвёртый, почесывая грязный подбородок, и скрылся из вида других трёх. Путники стояли в тени, поджидая момента. Таракан хлёсткоударил ребром ладони бандита в висок - тело бандита дёрнулось, зашаталось и обмякло. Таракан бросился к нему, чтобы поймать его, а затем уложил на землю.

—Двинули, — тихо сказал Таракан, прощупав на шее пульс мародёра.

— А ромеи давно грозятся с бандитами здесь покончить, — сказал бродяга. Таракан лишь хмыкнул, потирая ребро ладони.

Они пошли дальше, пока не вышли через запасной выход из здания поликлиники, это была выбитая дверь, рядом с которой лежала записка. Скиталец поднял и её, разглаживая мятую бумагу пальцами. Шёпотом прочитал:«Михей, пистолет у Якова взял в сейфе. ГП-5 нашёл в какой-то кладовой. Выдвигаюсь через проспект до бульвара, до оптовой базы. Если повезёт — договорюсь с местными и еды принесу». Бродяга снова сунул записку за пазуху с надеждой на то, что эти ныне бесполезные клочки бумаги, которым уже полтора года, пригодятся ему. Они двинули дальше. Небо темнело, на нём сквозь редкие облака уже угадывались неясные огоньки, а холодный вечерний воздух, как водная толща, давил на тело, а разрушенные панельные дома как будто преследовали, охотились на путников.

—Бумага — как люди, — сказал Таракан, увидев, что скиталец сунул за пазуху клочок бумаги, — Чем дольше хранишь, тем больше крошится. Но выбросить всё равно не можешь.

Наконец, впереди показался подземный переход. В нём всё ещё теплился свет, как будто это было единственное и самое ценное наследие почившей цивилизации.

—Лагерь бродяг, — сказал скиталец.

Они спустились в весьма длинный переход. В центре горел костёр, вокруг него сидели люди в поношенных одеждах и с безжизненностью в глазах. Вход в переход охраняли два выживших — оба в рваных одеждах, чуть ли не в обрывках, но оба при себе имели огнестрельное оружие. Один — кустарную одностволку, а другой — пистолет-пулемёт, «Кедр», вероятно, сворованный из местного отделения. Из-за их спин на путников с недоверием посмотрели дети, немного тощие и бледные. Их беспокойный взгляд переместился от гостей к их оружию, как будто они ожидали опасность.

—Эй, — сказал один из «охранников», — мы люди мирные, нас не тронь, и мы не тронем.

Таракан кивнул, глядя на бродягу в рваных одеждах, стоявшего, облокотившись спиной на стену, и крепко сжимавшего своё ружьё.

—Вы переночевать? — спросил другой охранник.

—Ага, — кивнув, ответил скиталец.

Путники пошли дальше по переходу. Душно, запах ужасный - приторно сладкий, как от перезрелых груш, но вперемешку с мочой.Где-то в глубине перехода кто-то кашлял — сухо, надрывно, будто выплёвывал лёгкие по кускам. Дети шаркали ногами в обмотках по битой плитке, которую так никто и не удосужился убрать. Один ребёнок спрятался за спину мужчины, и, дёргая его за низ рваных одежд, указал своим тонким пальчиком в темноту подсобного помещения.

—Папа, папа… Там кто-то есть, — тихо сказал мальчуган. Таракан присмотрелся в тьму. Казалось, там действительно был какой-то силуэт, едва различимый во тьме помещения.

—Крысы, наверное, — мужчина нервно захлопнул дверь и отогнал своего сына.

Путники пошли дальше по длинному переходу. В одном из подсобных помещений пожилая женщина варила в большой кастрюле суп из крыс, время от времени помешивая в старой, но ещё не проржавевшей кастрюле поварёшкой. Рядом с очагом, прямо на полу — разделочная доска с окровавленным ножом и свежей разделанной тушкой. От очага несло горелым пластиком — горели остатки мебели. Этот запах неприятно смешивался с ароматом супа — гнилостной сладостью испорченного мяса, под которым пробивался запах лаврового листа, как будто попытка убедить себя в том, что это нормальная еда.

—Супчику не хотите, милки? — предложила старуха, — одна миска — один бинт.

—Крысы нынче жирные, — сказал мужчина в короткой шапке, медленно шаркая старыми кирзачами по битой плитке к очагу, попутно ковыряя грязным пальцем в зубах, — тётя Тамара, налейте супчику.

Старуха налила в миску суп, в котором кроме крысиного мяса было видно картошку с чёрными пятнами и нарезанную кружочками жёлтую морковь или какие-то корни, и сомнительного качества бурую вермишель, напоминавшую скорее комки высохших личинок. К очагу присел подросток, бледный как смерть, держа разбитый телефон в руке. Он смотрел своим пустым взглядом не на кастрюлю, а на огонь — единственное, что напоминало ему солнечный свет.

—Как вы вообще дожили до весны? — спросил Таракан. Его взгляд упал на пару черепов, что лежали в темноте угла.

—А кто сказал, что все дожили? — вопросом ответила старуха, — много ли остаётся?

—Умереть людьми, — Таркан стиснул зубы, заметив в тёмном углу пару человеческих костей, скорее всего, бедренных.

—Людьми мы все умрём. Но жить, милок, людьми получается далеко не у всех, — тихо сказала старуха, перестав мешать суп.

С потолка время от времени капала вода, стук капель о плитку звоном раздавался в сыром переходе. Путники пошли дальше и остановились в другом подсобном помещении перехода, скинули вещи и закрыли дверь на засов и легли на старые матрасы, на которых были редкие бурые пятна и характерный ореховый запах, как от постельных клопов.

Утро началось с тишины, которая резала уши. Таракан потянулся, но сразу же, услышав шорохи снаружи, будто механически прильнул ухом к двери, уже держа свою «Сайгу» на готове. Не то, чтобы снаружи было слишком тихо. Скорее, слишком правильно. Бродяга проснулся и, увидев старика, тоже взял своё ружье, а затем попытался тихо встать с матраса. Тот предательски хрустнул, будто насмехаясь над его осторожностью. Когда-то утро пахло кофе. Теперь — мочой и гарью, под которыми чувствовался сладковатый запах гниющей плоти, как будто ночью кто-то умер. Или так казалось. Таракан медленно отодвинул засов и отворил скрипучую дверь. Старик, что спал прямо на плитке у костра, перестал храпеть, как будто скончался или просто притаился. Путники постарались побыстрее выбежать из перехода на свежий воздух. Он вроде и был свеж, но горло всё равно сводило спазмом.

—Давай свалим отсюда побыстрее, — сказал бродяга, — у меня плохое предчувствие.

Таракан не ответил. Он уже шёл, оставляя на мокром асфальте следы, похожие на восклицательные знаки.Между руин панельных домов ветер шевелил обрывки объявлений, газет — жёлтые, как кожа покойника. Тени мёртвых деревьев тянулись за ними, будто пытаясь что-то сказать. Путь был один — до гимназии.

Наконец, впереди раскинулась база ромеев — ни на что здесь не похожее место, полноценная крепость с зданиями из серых брёвен, пятью целыми «ГАЗелями», одна из которых была превращена в броневик, на бронелистах которого явно детской рукой написано «SPQR», оранжереями из старого поликарбоната и проржавевшего металлопрофиля, стенами из деревянного частокола и земляных валов, как в раннем средневековье, в центре которой стояла панельная гимназия, единственное здание, которое не было разрушено в этом районе. Путники подошли к воротам, по сторонам от которых висели огромные красные флаги с надписью «SPQR»,изъеденные снизу пулями.На башнях были часовые с «мосинками», а ворота охраняли двое бойцов с красными нашивками и жёлтой надписью «PAX ROMANA», оба — в бронежилетах, шлемах, в полном снаряжении, с «калашами». Один из охранников, человек лет тридцати пяти минимум, с шрамом на носу, курил и презрительно смотрел на путников, плюнув затем под ноги. Другой, лет эдак двадцати пяти, с закатанными рукавами, улыбнулся и поднял руку, показав обширный ожог на левой руке, от которого иной раз бросало в холод, и что-то внутри сжималось.

— Здарова!

— Работа нужна? — сторож постарше бросил под ноги сигарету и затоптал её.

— Ну да, — Бродяга тяжело вздохнул.

— Тогда в гимназию топай, — посоветовал охранник с ожогом.

Эта крепость была вообще не похожа на то, что раньше называлось Торовцом, а теперь стало руинами. Даже воздух здесь не пах смертью и гадким душком гнили. Он был странно свежим, как будто природа конкретно для этого места решила сделать исключение. Пыль не забивалась в ноздри. После километров пути, полных безнадёги, мертвечины и собачьего лая это место казалось сном. Даже люди здесь разительно отличались от тех, что пытались выжить за этими стенами. Глаза их ясные, взгляд не затуманенный, люди не озлобленные, не вонючие. Это просто люди.

Путники прошли мимо теплицы. Через листы поликарбоната было видно трудящихся женщин и детей, которые тщательно пололи грядки. Бродяга в конце концов зашёл на рынок к местному оружейнику.

— Привет, Степан, — сказал скиталец оружейнику, протянув руку, — как там твоя самоделка?

— Здарова, Номад, — пожав руку, улыбнулся Степан, — работаю ещё над твоей болтовкой. Тушёнка та, кстати, в библиотеку сегодня поедет.

— Почему так долго? По твоим обещаниям ты уже как два дня должен был её сделать. Ты в курсе, что эта свежая тушёнка нынче стоит дорого? Свежак! 2026 год! Я три коробки тебе через весь город нёс, рисковал жизнью, убегал от дезертиров. Это всё ради того, чтобы ты сказал «не готово»?

— Да ты знаешь, что любое место на земле — жопа мира. И здесь тоже. Артёмка вон затвор своровал, мол, игрался в солдатиков, — разведя руками, ответил Степан.

— Солдатиков… — тихо произнёс бродяга, проведя рукой по лицу, будто пытаясь стереть раздражение.

— Не кипятись, — попытался успокоить бродягу Степан и полез под прилавок, вытащив оттуда завёрнутую в холст винтовку, а затем патроны и несколько магазинов, — ствол от «Тигра», ложе сам делал. Магазин на двенадцать патронов.

— Ладно, уже интереснее, — с новым энтузиазмом сказал бродяга.

— Затвор, считай, как подарочек, Артёмке достался, — Степан хмыкнул, постукивая костяшками по прилавку, — Зато был — чистое золото. Сам систему делал, как у швейцарской винтовки, ну, которая «К-31», чтоб не дёргаться как угорелый при перезарядке. Просто вперёд-назад.

За небольшим рынком стояла мастерская. Бродяга приглянулся в мутное стекло и заметил мальчишку лет тринадцати, трудившегося за станком. Он сосредоточенно шлифовал что-то на наждаке, то и дело утирая пот со лба, будто уже не замечая его. Рядом с ним, у другого станка, копошился парень постарше — лет шестнадцати. Видно было, что он давно втёрся в ритм — руки двигались уверенно, взгляд был взрослым, почти мрачным.Глухо гудел мотор, воздух внутри, казалось, дрожал от жара и металлической пыли. По углам стояли ящики с запчастями — рукоятки, затворные рамы, полусобранные ствольные коробки.

В конце концов, путники вошли в саму мастерскую. Где-то на складе слышно скрип телег. Гул станков стоял такой, что в ушах звенело. Воздух был густой от масла и металлической пыли, на языке тут же появился знакомый привкус железа.

— М-да, — бродяга приставил два пальца ко рту и глубоко вдохнул, как будто курил воздух, — Статья двести шестьдесят пятая трудового кодекса РФ. Список работ, на которых недопустимо присутствие работников моложе восемнадцати лет. А при Путине такой хуйни не было.

Путники заметили мужчину лет сорока, который тоже трудился за станком. Он остановил работу и повернулся к ним.

— Морали не читай, времена тяжёлые. Как можем, так и вертимся. Тут все работают, — мужчина после своих слов снова запустил станок.

В цех медленным, размеренным шагом зашёл Степан.

— Номад, я тебе могу предложить пока поработать. Винтовку доделаю, а начальники ещё что-нибудь подкинут.

— Идёт, — повернувшись к оружейнику сказал скиталец.

Они втроём вышли из цеха, а затем Таракан и бродяга направились в гимназию. Это не особо и большое панельное здание из двух корпусов и коридора между ними. Над центральным входом висел красный флаг с жёлтой надписью «Pax Romana».

— Вам чего? — охранник заслонил собой вход.

— В библиотеку бы надо, — сказал бродяга.

— А, работу ищете? Чуть-чуть прямо идёте и направо, потом на второй этаж и дальняя дверь справа.

Они пошли по гимназии. Здание на редкость чистое изнутри, никакого мусора, намёка на сырость, лишь характерный запах табачного дыма. В кабинете за дымовой завесой сидел чуть полный мужчина, грузин, в форме ромеев — обычной «горке» с красной нашивкой, потягивая самокрутку.

— Привет, Дато, — Бродяга протянул руку грузину.

— Ты один из немногих, генацвале, кто, — Дато сделал паузу, затянувшись самокруткой, — не зовёт меня Гиви, и на том спасибо.

Он пожал руку бродяге, а затем и Таракану.

— Давай начнём по порядку, — выдохнув дым, начал грузин, — ты знаешь, Номад, что я был преподавателем университета. В общем, мои труды всё ещё остались в архиве, их не успели передать. И ещё мастера попросили добыть пару книжек. Да и наша местная библиотека тоже требует.

Дато начал писать карандашом на жёлтой бумаге записку, а затем протянул его бродяге. Он вчитался в текст: «Моя писанина в университете, как можно больше детских книг, так же побольше книги по истории, ну и по огнестрельному оружию что-нибудь, и обязательно про радиосвязь несколько книг, что-то по типу «Радиолюбитель», «Радио на селе» и так далее». Бродяга поднял взгляд на Дато, который уже держал между пальцев новую самокрутку.

— Всё понятно, генацвале? — снова раздался глубокий голос грузина.

— Вполне.

— Наши ребята пригнали и восстановили «Соболь», теперь катаются на нём по Торовцу. Они-то вас и подбросят до центра, как раз из библиотеки припасы клянчат давно.

Путники вышли из гимназии, кое-как нашли гаражи по указаниям местных, и подошли к серому «Соболю», в котором окна уже заменили на решётки и листы с прорезями для обзора. И наконец, они сели в фургон машины, и они выехали из крепости и поехали через Заречный район. В машине до одури душно, пахло дешёвым табаком. У бойцов уставшие лица, но все крепко сжимают в руке оружие, «калаши», кустарные винтовки и автоматы. Они вышли на четырёхполосную улицу, которая вела к мосту. У въезда на мост — гаражи. А у гаражей — куча свежих трупов. Все изуродованны, у некоторых в головах — дыры от пуль. Рядом, на кирпичной стене гаража, надпись — «Новому миру слабые не нужны». Пара бойцов, бродяга и Таракан вышли из фургона, когда машина остановилась.

— Культисты? — спросил бродяга, — почему у них символ — медведь?

— Ага, фанатики, — устало ответил один из бойцов, уже закуривая самокрутку.

— Местные неоязычники и неонацисты, у которых теперь есть своя ОПГ, — подойдя к куче и осматривая трупы, то и дело проверяя сумки и карманы почивших, начал другой, — там, мол, какая-то история, что у большей части славянских племён священным и тотемным животным был медведь, типа хранитель леса, защитник от всякого зла и покровитель плодородия.

— Так вот, почему медведь.

Таракан молча подошёл к груде тел, перевернул сапогом голову одного из бродяг. Лицо разворочено, явно били топором и не один раз. Скиталец посмотрел на Таракана и ромеев. Все, казалось, были абсолютно безразличны к этой груде казнённых людей. Ромей вытащил из груды пару сумок и кустарных стволов, заметив затем небольшую кучу гильз в траве. Затем он достал рацию.

— Гиви, — вздохнул боец, — начальнику обороны передай, что у гаражей рядом с мостом груда бродяг. Убиты шизоидами. Как бы не напали на библиотеку или крепость.

Всё, что было слышно из рации — усталый вздох и «хорошо». Все обратно запрыгнули в «Соболь» и поехали до библиотеки. Водила мастерски обходил на длинной машине развороченные автомобили. В фургоне была завеса дыма, нервная атмосфера, все просто уставились в пол, готовясь к весьма вероятному бою. Наконец, впереди показалась библиотека — немалое здание в стиле классицизма, перед ним — длинный бревенчатое небольшое здание и дозорная башня из тех же брёвен и досок. Всё это было превращено в укрепления — перед входом между колоннами стояли баррикады из досок и стальных листов, мешки с песком, сделанные наспех кирпичные стены высотой примерно полтора метра. Ромей развернул «Соболь», припарковал его неподалёку от бревенчатой избы.

— Как уютно, однако, эти джентльмены здесь устроились, — сказал Таракан, выпрыгнув из фургона.

Бродяга хмыкнул, спустившись из машины, а затем приставив два пальца ко рту, вдохнув, сделав паузу и выдохнув с характерным «фу-у-ух», как будто курил воображаемую сигарету. Ромеи открыли двери и начали заносить в бревенчатый дом какие-то коробки. Скиталец присмотрелся и прочитал: «Мясо тушёное свиное. Йошкар-Ола. 03.04.2026». Один из ромеев вынес из фургона два небольших ящика с патронами.

— А откуда у вас вообще тушняк? — поинтересовался бродяга.

— А у дезертиров на оптовой базе отобрали, — ответил он, намеренно растягивая слова. — Нечего простых проходимцев кошмарить... Хотя, — он оглядел потрёпанную одежду бродяги, — тебе-то какая разница?

— Да я старшим кладовщиком на базе до войны работал, — ответил бродяга, — вот и повёрнутый, извиняй, «на товаре».

— А сколько зарплата была? — остановился ромей, с искренним интересом посмотрев на бродягу.

— Да порядка тысяч… Шестидесяти в месяц. После налогового вычета.

Где-то вдалеке, на ветке мёртвого дерева, каркала ворона. Ромей медленно кивнул, словно осмысливая эти цифры. Потом резко дёрнул плечом, снова становясь солдатом.

— Ну... зато сейчас всем поровну. Голод — лучший уравнитель.

Он грубо хлопнул бродягу по плечу и потащил коробку в дом.Скиталец уставился в небо. Такое же серое, как будто дождь вот-вот хлынет. Обратно в жизнь из мыслей его вывел голос Таракана.

— Двинули за книгами по тихой грусти.

Путники отворили тяжёлые дубовые двери библиотеки. Скрип петель разорвал мёртвую тишину, будто разбудив само время. Внутри царил хаос - разбросанные книги, перевёрнутые стеллажи, обрывки газет на полу, прочий мусор, даже бетонная крошка, как опавшие листья после бури. Солнечный свет, пробиваясь сквозь запылённые витражи и тёмные тучи, рисовал на паркете призрачные узоры. Пылинки кружились в лучах, словно пытаясь собрать рассыпавшуюся мозаику прошлого. Бродяга наступил на хрустящую страницу. Наклонился и поднял пожелтевший газетный обрывок. Шрифт выцвел, но слова, казалось, жгли пальцы: "Огромный риск катастрофы. Аналитики считают, что…" Бродяга резко разжал пальцы, будто обжёгся. Обрывок полетел к полу, завертевшись как осенний лист.В ушах зазвенело. Перед глазами всплывали образы: толпы у бомбоубежища, среди людей было видно даже пару лежащих, затоптанных; кричащая женщина с ребёнком на руках; разбитый экран телефона с последним сообщением: "Мама, я в…"; запах гари и привкус железа на языке. Из мыслей вывела рука на плече.

— Не сейчас.

Обувка снова зашаркала по старым половицам. В воздухе всё витали пылинки, создавая изредка причудливые узоры и фигуры. Бродяга снова почувствовал что-то под ногами. Посмотрел вниз. На полу лежала раскрытая книга, страницы которой кто-то явно рвал на самокрутки. Бродяга машинально наклонился, прочитав уцелевший абзац: "...и свет во тьме светит, и тьма не объяла его". Ирония заставила его скривиться.Воздух пах тлением бумаги и чем-то ещё - может, разлитыми когда-то духами, а может, разложением. Этот сладковатый запах въелся в стены, смешался с пылью веков.

Половицы скрипели под ногами, являясь единственным звуком, нарушавшим тишину. Путники прошли в зал.

— Вот и наша цель, — бродяга снял с себя рюкзак и достал несколько пакетов, — наконец-то.

— А ты не думал о том, что теперь знания действительно являются силой? — с ухмылкой спросил Таракан, — Ведь всего два года назад было достаточно просто набрать текст на телефоне. А теперь надо читать, фиксировать и конспектировать.

— Да, знания — сила, — Скиталец голодным взглядом смотрел на книги.

— Тебе нужны не книги, а эта чёртова степанова винтовка с припасами.

Бродяга обернулся. Его глаза метнулись от книг к Таракану и обратно. "На кой чёрт мне твоя философия", — буркнул он.Но затем стал просто набирать книги. Бумажные края впивались в ладони, оставляя мелкие порезы. Пыль с обложек смешивалась с потом на лице, превращаясь в грязевые разводы. Каждая книга весила как кирпич — может, от переплетов, а может, от осознания, что это последние уцелевшие экземпляры.Старик тем временем копался у окна, не то охраняя вход, не то изучая что-то в древнем атласе. Его «Сайга» лежала поверх раскрытой страницы с картой звездного неба.

Пальцы бродили по самым разным корешкам. «Государство» Платона бродяга, чуть задумавшись, сунул себе за пазуху. Дрожащие руки относились к книгам как к хрусталю, стараясь их не уронить. Между книг его пальцы непроизвольно вытащили фотографию. На заднем — кинотеатр в центре Торовца, «Металлист». Спереди — чья-то семья. Отец, мать и два ребёнка. И все улыбаются. Внизу подпись «2026 год, седьмое января. Лучший день в моей жизни. Оставлю тут. Вдруг я из будущего вспомнит про это фото, или его найдёт кто-то другой». Это фото скиталец тоже сунул за пазуху. Снаружи послышался крик. Они сжали оружие и побежали по залам и коридорам библиотеки. Бродяга бросил книги. Раздался звон духового рога, пробирающий до костей, словно в это тяжкое время пришли давно умершие варвары из позабытых времён. Скиталец пнул ногой тяжёлую дубовую дверь, но та необычайно легко отворилась.

— Ребят, сейчас нужны все, — один из ромеев, забравшись на крышу, смотрел в даль из бинокля, — фанатики идут.

—Медвежатники? — усмехнулся другой.

— Типа того.

— Ничё, пацаны, ничё, не ссыте. Раньше справлялись — отстреляемся и теперь.

Из-за домов показались люди с пустыми, сумасшедшими и голодными взглядами. Шли не строем, но и не как попало, а стаей. У кого-то на рваной одежде, сшитой из шкур и ветоши, словом, из чего попало, на коже татуировки в виде рун или коловратов. В руках что попало — примитивные самодельные ружья, такие же кустарные мушкеты, изредка довоенное охотничье оружие, топоры с грубыми оголовьями, такие же тесаки и мачете, явно сделанные наспех. Ромеи переглянулись и дёрнули затворы.

Раздался первый выстрел — ромей сделал предупредительный выстрел над сворой фанатиков. Те лишь ускорили шаг и вскинули своё оружие.

— Огонь, блять, огонь! — вскрикнул кто-то в стане ромеев.

Воздух наполнился запахом пороха и чего-то ещё, может быть, смерти. Хлопки оглушали, в ушах звенело. Бродяга вскинул оружие и прицелился, где-то в глубине души надеясь, что попадёт куда-то туда. Выстрел. Кто-то из культистов упал. Просто упал, без звука, без стонов боли. В груди колотился тёплый комок. Коленки затряслись. Тело показалось чужим. Скиталец оглянулся. Ромей рядом судорожно перезаряжал автомат, прицелился и вдруг тихо сказал: «Сосед...» Культисты наконец дошли до укреплений. В свете солнца сияли грубо выкованные лезвия, культисты открыли огонь. Кто-то из ромеев продолжал сражаться, не смотря на ранения, потому что так надо. Потому что иначе нельзя. В нос забился запах пороха и мочи — кто-то посмертно облегчился. Глаза заполонили вспышки выстрелов. Впереди — культисты размахивают своими топорами и стреляют из кустарного оружия. Справа и слева — ромеи с опустошёнными и усталыми взглядами стреляли по культистам.

Внезапно всё прекратилось. Осталась пара культистов, которые куда-то убежали. Бродяга сразу принялся обыскивать трупы, и у одного из них вытащил ржавый Наган и пару пачек патронов. Посмотрел вперёд — культист попытался встать, опёрся на руку.

— Убей меня, — дрожащим голосом произнёс фанатик, смотря на скитальца.

— Да не томи, просто возьми чёртов револьвер и застрели, — крикнул ромей откуда-то сзади.

Бродяга навёл Наган на голову культиста. Волосы фанатика взъерошены, небрежны, на теле — одежда, сшитая из чего попало, на шее — след от верёвки. Рука задрожала. Рот скривился. В ногах появилась тяжесть. Револьвер словно прилип к руке. «Нет, я так не могу, — пробурчал бродяга, — пошёл вон отсюда». Таракан и бродяга подняли культиста и отвели в сторону.

— Если я вернусь обратно к своим — они повесят мою сестру, — пробурчал фанатик, — много кто просто боится ослушаться, и их шантажируют.

— Это всё ещё не оправдание той бессмысленной жестокости, которую вы творите, — начал своим старческим голосом Таракан, — и ещё вы слишком слабы, чтобы рассуждать о силе. Сила не в возможности убить, а в возможности жить через не хочу и бороться за свою правду. Сильные люди как сорняки, они упрямо живут, потому что так надо. Надо жить. Их травят, вырывают с корнями, но они отказываются умирать и продолжают тянуться. — Может, ты и прав, — дрожащим голосом произнёс фанатик.

— Ладно, вали куда-нибудь, отпускаем, — Бродяга аккуратно толкнул фанатика.

Культист, шаркая ногами, ушёл.

— Пора в университет, достать рукописи Дато, — сказал бродяга.

— Рехнулся? Поиск его писанины сродни поиску иголки в стоге сена.

— Просто пошли, — ответил на возражение Таракана скиталец.

Они двинули к университету. Половицы скрипели под ногами. Когда-то родные коридоры омертвели, стали слишком тихими и пустыми. За открытыми дверьми видно было почти разложившиеся тела и скелеты студентов, сидящих за партами, которые не успели спастись. Затем они прошли до спуска в архив. В коридорах темно и душно. Битая плитка впивалась в ноги не смотря на крепкую обувку. Внезапно под ногой бродяги что-то хлюпнуло. Он посмотрел вниз.

— Вот дерьмо… — Бродяга тряс ногой, пытаясь хоть как-то избавиться от того, что налипло на подошву.

— Да, если есть помёт, значит, кто-то его метнул, — заметил Таракан.

— Так этот медведь же в библиотеке был, нет разве? — Скиталец сделал откровенно недоумевающую мину.

Путники пошли дальше, по кабинетам архива. Внезапно в проёме мелькнула немалых размеров тень. Бродяга резко повернулся, наставив ружьё на проём. Никого. Ноги сами зашаркали дальше. Духота, казалось, душила. Из-за редкой плесени на стенах в коридоре и кабинетах чувствовался землистый затхлый запах. Наконец, они остановились в кабинете с работами профессоров, оставшимися здесь на хранение. Пальцы сами забродили по полкам и ящикам, пытаясь найти нужную папку. Откуда-то со стороны послышался топот, но ни бродяга, ни Таракан не обратили на него внимания.

В руки попала папка. Бродяга развернул и прочитал: «Тараканенко Павел Григорьевич. 04.01.1970. Преподаватель философии». Таракан резко выхватил папку из рук и сжёг её зажигалкой, сказав лишь: «Не живи прошлым. Настоящее здесь и сейчас, а ностальгия — опасная ныне лгунья». Но потом бродяга нашёл нужные документы. В коридорах послышался топот, тяжёлый, словно каждое движение сопровождалось невыносимой болью и делалось с трудом. Скиталец резко сунул папку за пазуху, и они побежали из архива. В одном из кабинетов показался сам медведь. Под его лапами — чьи-то обглоданные бедренные кости с красными следами, будто беднягу съели совсем недавно. Сам медведь казался огромным. Кожа была с редкими волосами, кое-где с ранами от пуль и выступающим наружу мясом. Одного уха на голове не было. Глаза багровые, полные боли и усталости, . Они уставились друг на друга в онемении, как будто видели в друг друге самих себя. Медведь фыркнул, обнажая пожелтевшие клыки, глядя на путников, развернулся и ушёл, взяв в пасть чьи-то останки.

Бродяга и Таракан переглянулись. Сердца их колотились так громко, что, казалось, это можно было услышать, но всё же они собрались с мыслями и, неся несколько папок в руках, побрели по архиву на выход. Шаги гулко отдавались в поросших плесенью коридорах, пока путники, наконец, не поднялись в сам университет, а оттуда — к библиотеке. Прогулка недолгая — вдоль по Советской, потом по Торовецкому проспекту где-то минуты три, и вот, снова библиотека. Ромеи сначала обирали трупы, а затем по двое скидывали их в соседнюю канаву.

Скиталец спешно сбегал за книгами и вернулся, и путники побрели обратно в Заречку, в крепость ромеев. Бродяга постоянно поправлял рюкзак — книги были тяжким грузом. Путники шли мимо разбитых витрин, магазинов, домов, в чьих окнах когда-то горела чья-то личная история, драма, трагедия. Снова начался дождь. Вечерняя заря сменила дневное небо, и только тогда, под вечер, они дошли до крепости. Дождь стих, но они не заметили этого.

В крепости горели костры, светили лампы, где-то вдалеке гудели генераторы. По пути в гимназию то и дело можно было увидеть бродячих тощих собак, почти что лысых, даже немного уродливых из-за нарывов, царапин и синяков, которые так и не зажили. Они провожали путников взглядами и редким лаем, на который номад боязливо озирался. Поношенные ботинки двинули к местному подобию библиотеки — небольшому зданию, обитому досками, внутри которого были только стеллажи с книгами и заведующий «библиотекой». Бродяга сдал ему книги, и затем вместе с Тараканом двинул к мастерским. Степан вместе со всеми остальными — детьми, стариками и мужиками, — трудился в импровизированном цеху, но затем, услышав знакомые шаги, обернулся.

— Винтовка готова, вон в том шкафчике, — без намёка на эмоции произнёс оружейник.

Бродяга отворил дверцу шкафчика. Дерево удобно лежало в руках, металл гипнотически мерцал на руках. Он оставил своё старое ружьё и накинул на плечо винтовку и ушёл, забрав три бумажных пачки.

— Рад? — вопросил Таракан, — хотя что мне там объяснять тебе про цену вещей. Тебе это не нужно.

— Да, не нужно, — Скиталец сделал лёгкую лыбу.

Ботинки снова зашаркали по пыльной земле. Потому что движение — жизнь. Они остановились в квартире полуразрушенной хрущёвки. Одну из комнат осветил языки огня и наполнил шумом слом деревянной мебели. Ветер посвистывал, немного задувая в разбитое окно. Мозолистые, чуть дрожащие руки постелили походные матрацы, а сами путники улеглись отдыхать.

— Может, завтра на завод? Пару дней назад слышал, что караванщик охрану набирает, а администрация выделять народ не хочет, — тихо сказал Бродяга, попутно пережёвывая сухари.

— Мне без разницы, — Таракан повернул голову в сторону Номада.

Пару минут он молча лежал, но затем пощупал свою седую бородку и тихо сказал: «На солнце пятна, на земле бренной — люди. И ничего чистого нет. Но без этой грязи, мрази, черни не было бы жизни. Это ли конец света? Нет, он давно наступил, просто теперь некуда прятаться».

Утро. Костёр догорел. Два тела смиренно дремали в комнате с ободранными жёлтыми обоями, пока не поднялись. Снова дорога. Началась морось. Капельки холодными иглами впивались в голые ладони. К полудню ноги горели, будто их натёрли наждаком. Заводские стены маячили вдали как мираж — серые, обугленные, бесконечно чужие. Застава стояла в дыму — вся охрана держала самокрутки в зубах, не обращая ни малейшего внимания тех, кто проходит мимо.

Лица работяг сияли не то усталостью, не то тоской, не то постоянным похмельным синдромом, и всё это проглядывались сквозь туманную пелену в глазах. Из распахнутых ворот одного из цехов доносился металлический скрежет и приглушённая ругань — слесари там вгрызались в бронюимпровизированного броневика, родившегося из импровизации и довоенного «ГАЗа». По обочинам между казавшимися лиминальными цехами валялись груды металлолома, битого кирпича, а иногда и пьяные спецовки, задавленные усталостью, не то свернувшись калачиком, не то слившись в одну массу. Один из трудяг пронёсся на латанном-перелатанном погрузчике по центру дороги словно молния, оглушительно грохоча инеся на своих вилах ящики с подозрительно звенящим содержимым.

Вдруг, в метрах эдак в пятидесяти впереди показалась толпа. Путники подошли. Сборище синих курток с белыми полосами на спинах, сборище голов и касок разного цвета и разной степени износа, всё это в немом, отупевшем ожидании, таращилось наверх. За стеной, в цеху, были слышны громкие шаги и откровенная ругань. Работяга с громкими воплями вскочил на крышу. Спецовка старая, явно поношенная, кое-где даже дырявая. Кожа пожелтевшая. Глаза безумные и оплывшие. Лицо грязное, с чёрным пятном на щеке, которое было видно издалека. Послышался громкий крик: "Если ты есть, бог, сука, помоги! Отец мой небесный, я заебался!". Его ноги явно зашатались от боязни высоты, и вдруг он оступился. Раздался глухой хлопок, словно это упал мешок картошки. Остальные работяги взяли тело и скинули его в канаву.

Отвернувшись от канавы, путники двинули дальше. По сторонам показались самые разные хибары и бараки, сделанные из чего попало — из гнилых досок, из рыжих, полежавших гофрированных металлических листов, а иногда самый разный мусор был скреплён так, чтобы хоть как-то не пропускать холод и ветер. Из того же хлама соделаны были и разные заведения — кабаки, подобия магазинов, мизерные лазареты и вытрезвители. В конце концов, поношенная обувка доковыляла и до торговой площади. Бродягу и Таракана встретил такой шум и гам, которого, казалось, не должно существовать в принципе. Там же подёнщики вручную загружали в фургоны «ГАЗелей» и броневиков ящики, промасленные порой коробки, лотки из фанерных дощечек.

Вдруг из-за одной из машин показались два человека. Один в походной одежде, с планшетом и строительной каской на голове, караванщик. Второй — в изношенной «Горке», с винтовкой на спине, местный начальник охраны. Он-то и начал разговор.

— Нет, Пётр, не могу дать своих людей. Фанатики бушуют, вот начальство боится и своих не посылает.

— Игорёк, а кого мне в караван брать, объясни, добрый человек, — караванщик разочарованно всмотрелся в глаза начальника охраны.

— Вон, из бродяг бери. Их как грязи.

Начальник охраны посмотрел в сторону путников, указал на них пальцем и стремительно ушёл. Караванщик лишь хмыкнул, пожав плечами. Скиталец переглянулся с Тараканом и коротко кивнул. Затем подошёл к Петру-караванщику.
— Мы пойдём.

— Благодарствую. Я — Пётр, ну, вы слышали, наверное.

— Загрузили уже всё?

— Ага, — кивнул караванщик, — уже готовы к выезду.

Номад неспешно залез в фургон, к нему же, к фургону, подошёл и Таракан.
— Добрый человек, подай старику руку, — улыбнувшись, протянул руку Таракан. Бродяга тут же подошёл к краю и помог старцу подняться в «будку».

Воротины закрылись глухим звуком. Пахло соляркой, спиртом и потом. Напротив путников сидела пара захудалых бродяг с древними «мосинками». Двигатель заревел оглушающим рёвом. «Газелька» двинулась вперёд, после стольких походов, неудобная, грубо сколоченная деревянная полка казалась удобнейшим кожаным диваном, но на любой кочке она била в зад, притом держаться было не за что.

Бродяга прикрыл глаза, поддавшись качке, и на секунду ему показалось, что он едет в маршрутке с работы домой, в ту самую, вечную жизнь, что осталась по ту сторону войны. Запах пыли и пота смешивался в его сознании с ароматом чего-то забытого, того, что осталось где-то там, два года назад.

— Эй, номад, — грубый голос одного из бродяг с «мосинками» вернул его в реальность. — Слышь, есть чего пожевать есть? А то с утра ни шмата еды не видел.

Мечта рассыпалась, как труха. Он снова был здесь, в металлическом гробу на колесах, среди чужих и голодных. Посмотрел в глаза тощему доходяге, скинул сумку со спины, а затем достал несколько сухарей, а затем протянул их бедняге.Последний медленно, с нерешительностью и удивлением, выхватил сухари, которые пропали в порыжевшей телогрейке. Номад не ждал благодарности, но получил её — доходяга еле заметно кивнул.

Он почувствовал на себе взгляд. Не голодный, а оценивающий. Это смотрел Таракан. Старик не ухмылялся и не одобрял. Он просто смотрел, будто видел насквозь. Потом медленно, почти незаметно, кивнул. Всего один раз. И в этом кивке было что-то особенное, на что, в прочем, Скиталец не обратил внимания.

Бродяга закрыл глаза, но маршрутка уже не возвращалась.От попыток забыться его оторвал звук открывающихся воротин.

— Всё, мужики, приехали.

Все спрыгнули из машины, и те двое доходяг с винтовками начали выгружать коробки из фургона на склад поселения. Бродяга подошёл к караванщику, последний выдал награду — целую пачку парацетамола и пачку ибупрофена. Сразу после этого Скиталец ушёл и начал бродить по поселению вокруг церкви. То было одно из крупнейших поселений, что отстроили выжившие, и одно из первых. Под ногами то и дело хлюпала грязь, проступавшая под свинцовой водой. Он поднял голову и остановился. Небо белое, как молоко. Осмотрелся. Где-то тут, среди грядок и скромных, обшитых досками и вагонкой, каркасных домов была и его лачужка.

Он всё шёл и шёл, с удивлением оглядываясь, словно бродяга забыл, о чём это странное слово «жить». Шестеро мальчуганов играли на небольшом поле в футбол, где в роли мяча была банка из-под консервированных голубцов. Воздух здесь был другим. Не свежим, нет — пахло дымом, навозом и людьми. Но в нём не было той ноты прелости, что висела над Торовцом. Вокруг церкви жизнь. Не выживание — жизнь. Мужики вперемешку с женщинами чинили забор из ржавых автомобильных кузовов и колючей проволоки. Слышался стук топоров и даже чей-то смех — хриплый, нечастый, но настоящий. На грядках, разбитых прямо на бывшей площади, зеленели побеги картошки. Бродяга остановился, наблюдая за этим. В груди заныло что-то тёплое и острое одновременно. Не зависть, а щемящая тоска по тому, чего у него никогда не было. По дому. Но привыкать было нельзя — потерять во второй раз всегда страшнее, чем в первый.

Поношенная обувка зашагала в местный кабак, из которого доносились нелепые попытки играть на гитаре, портящие инструмент. У входа в кабак стоял Андрей, сжимая пожелтевшими зубами сигарету. Грубый баритон из помещения выводил слова:
«...Я вижу, ты боишься открытых их окон
И верхних этажей
И если завтра начнётся пожар, и всё здание будет в огне
Мы погибнем без этих крыльев, которые нравились мне...»

— От этих слов снова туда возвращаюсь, — Андрей убрал из рук сигарету и посмотрел на Бродягу, — а как вспоминаешь, что было в Ачхой-Мартане… Ужас.

Он снова затянулся и ухмыльнулся.

— Я один раз даже обосраться от страха умудрился. После боя я какой был… с дерьмом в портках, потный, взгляд потерянный, руки дрожат, пиздец. Не дай бог кому на войну попасть, на передовую. Хотя, конечно, тут попроще. Картошка хоть растёт.

Бродяга ушёл в попытке найти свою лачугу, в которой не был уже несколько недель. Это место — не его дом. Но больше у него ничего нет. Он вздохнул и тихонько произнёс: «Дорога кормит...» Вечер опустился на богом забытую Землю, набрасывая на неё чёрное одеяло забвения. Люди возвращались с работ. Где-то в дали послышался гул, но никому не было до него дела. В голове прокручивались слова Таракана, след которого уже простыл. Скиталец проговорил слова, которые старец сказал ему тем вечером: «На солнце пятна, на земле бренной — люди. И ничего чистого нет. Но без этой грязи, мрази, черни не было бы жизни. Это ли конец света? Нет, он давно наступил, просто теперь некуда прятаться»

Гул нарастал, переходя в рёв нескольких мотоциклов. Резкие, как выстрелы, хлопки — не стрельба, а просто лихие выхлопы в ночь. Где-то вдалеке звякнуло разбитое стекло. И только тогда Номад, будто против воли, вышел из лачуги.

В голове всё помутнело, стало ватным и чужим. Он не бросился в бой, не схватился за винтовку. Он просто стоял и смотрел, как рыжие языки пламя играют на потрёпанных стенах хибар.Лиходеи уже удирали, а местные уже активно стреляли в их сторону, тени фанатиков на мотоциклах мелькали между мёртвых домов. Поселение сгорало. Не ярко и яростно, а по-пьяному, нехотя, как и всё в этом мире. Горели дрова у забора, горела одежда на верёвке, тлела та самая картошка на грядках. Запах жизни — дым, навоз, люди — окончательно сменился одним-единственным: гарью.

Бродяга развернулся и пошёл назад, в свою лачугу. Он не собирал вещи. У него их не было. Он просто накинул на плечо винтовку, которую оставил здесь, потрогал пальцами пачку патронов в кармане и вышел через дыру в заборе, туда, где кончалась жизнь и начиналась дорога.Он просто пошёл вперёд, прямо так, куда глаза глядят.

Несколько дней прошли как в тумане, пока, наконец, Бродяга не пришёл в себя. Он осмотрелся, увидел вокруг себя лишь грязную комнату с заплесневелыми стенами и ободранными жёлтыми обоями, а затем неспешно вышел из квартиры и спустился по сырым бетонным ступенькам наружу. День. Туман густой и белый как молоко, идти приходилось по памяти, ориентируясь на вывески, которые отпечатались в сознании. Тело шаталось, так хотелось упасть прямо здесь, заснуть, но постоянная боль не давала покоя, каждый раз пробуждая скитальца. Трава цвета табачной смолы, так обильно оседающей в лëгких. Бродяга почувствовал запах прелости. Осмотрелся. На обочине валялось тело. Он подошёл и посмотрел. Мальчик лет одиннадцати, со стеклянным взглядом смотрящий в небо. На руках и ногах - следы собачьих укусов и откусанная плоть. Но пальцы всё ещё зажимали небрежно вырезанную деревянную игрушку, машинку, похожую на самосвал. Бродяга пару раз ткнул ногой в бок, проверить, вдруг парень притворяется. Нет. Скиталец толкнул ногой трупик в кусты, тихо произнеся: "Ни нам, ни врагам". Двинул дальше. И лишь солнце стояло где-то там, за стеной тумана, смотря вниз, на извращëнный и разрушенный мир, уже не первый раз убеждаясь, что люди никак не изменились.