Над Понтом Эвксинским

Подготовка к величайшей десантной операции поздней античности была тем еще квестом. Кто-то скажет — мол, и побольше возили, чего тут сложного? Греки столетиями плавали по Средиземноморью, перевозили армии, колонистов, грузы. Но десантная операция от простой перевозки отличается кардинально.

Я знал определение из военных учебников моей прошлой жизни: десант — высаживание войск на территорию, контролируемую или угрожаемую противником, с целью выполнения боевой задачи. Не просто доплыть и разгрузиться в дружественном порту. А прорваться туда, где тебя ждут с оружием, где берег занят врагом, где каждая секунда промедления может стоить сотен жизней.

Херсонесские декреты, которые будут высечены в мраморе через год после нашей экспедиции, опишут это так: «Когда варвары окружили город и заняли все подходы к морю, не позволяя ни войти, ни выйти… Диофант прибыл с моря, высадился на вражеском берегу, разбил варваров в сражении и освободил Херсонес».

Звучит просто, правда? Прибыл. Высадился. Разбил. Освободил.

За этими четырьмя глаголами — месяцы подготовки, десятки тысяч человеко-часов работы, логистический кошмар, который заставил бы седеть любого военного снабженца.

Как же я намучался…

Посадить пять тысяч гоплитов и тысячу конницы вместе с конями, припасами, оружием, осадными машинами на корабли — я вас умоляю. Пусть дорога всего пара суток при хорошем ветре, но сколько геморроя… Каждая деталь должна быть продумана. Каждый мешок зерна учтен. Каждый конь размещен так, чтобы не покалечился в шторм. Иначе ты приплывешь не с армией, а с толпой голодных, измотанных людей, которых враг просто столкнет в море.

Синопа. Утро перед отплытием

Гавань кипит, как расплавленная медь.

С первыми лучами солнца над Понтом Эвксинским рабы, солдаты и моряки уже вовсю трудятся.

В гавани качалось на волнах около сотни кораблей. Весь флот Понта, собранный в одном месте. Зрелище, впечатляющее даже для меня, воочию видевшего атомный крейсер Киров.

Тридцать грузовых наулеонов — для перевозки войск и припасов. Триеры — длинные, хищные, с тремя рядами весел, по тридцать гребцов на ряд.

Гемиолии — полуторные, с полутора рядами весел, быстрее и маневреннее.

Двадцать иппагогов — специально для конницы. Широкие, тяжелые, неповоротливые, но способные везти лошадей.

Двадцать бирем и либурн — легкие боевые суда для прикрытия конвоя. Биремы — с двумя рядами весел, быстрые, с бронзовым тараном на носу. Либурны — иллирийской конструкции, еще быстрее, идеальны для патрулирования.

Десять курьерских пентеконтер — узкие, длинные лодки с пятьюдесятью гребцами, для связи между кораблями и с берегом.

На бортах — эмблемы Митридата, нарисованные красной и золотой краской: крылатый конь, извивающаяся змея, огненный диск с расходящимися лучами.

Воздух густ от запаха смолы, пота, конского навоза и солёной рыбы. На мачтах свежие паруса из льна, выкрашенные в тёмно-красный цвет — цвет крови, цвет Митры.

Пехота: порядок в хаосе. На каменных плитах причала выстроены пять таксисов — около пяти тысяч пехотинцев.

Они одеты по-походному:

Фалангиты — в лёгких линотораксах, с сариссами разобранными на две части — иначе не влезут на корабль.

Гипасписты — элитные щитоносцы, с короткими мечами и большими щитами обтянутыми кожей.

Пельтасты — лёгкая пехота с метательными копьями и лёгкими серповидными щитами.

Каждый солдат несёт НЗ: мешок с сухарями и оливками, бронзовую флягу с разбавленным вином, свёрток с запасной хитоном.

Кони: груз, достойный богов – самое сложное.

У причала стояли двадцать грузовых кораблей особой постройки — иппагоги, конские перевозчики. Я лично контролировал их переоборудование. Палубы усилены толстыми дубовыми брусьями, способными выдержать вес и удары копыт. В трюмах — деревянные стойла, обитые мокрой морской травой, чтобы кони не скользили при качке. Каждое стойло — на одну лошадь, стенки высокие, чтобы не били друг друга.

Конюхи, потные, измотанные, в грязных хитонах, вели скакунов по шатким сходням. Лошади не любят воду. Они чуют опасность. Они сопротивляются.

Понтийские кони — крепкие, выносливые, с короткой шеей и мощными ногами, привычные к горам и степям. Каппадокийские тяжеловозы — для катафрактов, закованных в броню всадников, почти в два раза крупнее обычных, с широкой грудью и спокойным нравом. Каждому на шею повязали мешок с овсом — чтобы ели в пути, чтобы не ослабели. В уши — тряпки, смоченные в оливковом масле, чтобы глушить шум волн и крики чаек, которые пугают коней больше, чем качка.

В трюмы кораблей грузили все, что нужно для войны. Логистика — основа победы. Александр знал это. Цезарь знал. Наполеон проиграл в России именно из-за развала снабжения. И я знал.

Амфоры с вином и оливковым маслом — по десять тысяч штук. Огромные глиняные сосуды с узким горлом и двумя ручками, запечатанные пробками и заливкой из смолы. Вино — не для пьянства, а для дезинфекции воды. Масло — для еды, для светильников, для смазки механизмов метательных машин.

Мешки с пшеницей — тонны. Зерно нужно будет молоть на месте, в Херсонесе, печь хлеб. Армия без хлеба — это не армия, это толпа.

Соленая рыба и вяленое мясо — в дубовых бочках, залитых рассолом. Не самая вкусная еда, но не гниет месяцами.

Стрелы — по пятьдесят тысяч штук, упакованные в соломенные тюки, перевязанные веревками. Каждая стрела с железным наконечником, оперением из гусиных перьев. Без стрел лучники бесполезны.

Медицинские сундуки — с мёдом, винным спиртом, красной глиной и много с чем еще…

Тут стоит остановиться подробней. Сундук я разработал сам вместе с моим главным медиком – архиатром Иатросом.

Сотня таких сундуков уже отправляется с экспедицией Диофанта в Крым. Еще двести ждали своей очереди в арсенале Синопы.

Это было мое первое оружие против хаоса этого мира — медицинский арсенал, собранный из знаний двух эпох. И теперь каждый командир получал такой же, с инструкцией на пергаменте: когда что использовать, как обрабатывать раны, как не дать человеку умереть от гангрены.

В походной медной фляге крепкий винный спиритус — новый антисептик античности. Им промывали раны. Жжет как ад, солдаты ругаются трехэтажным матом на всех языках от греческого до скифского, но гонит прочь злых духов нагноения. Рядом маленький керамический горшочек с колхидским медом. Густым, темным, пахнущим цветами и воском. На вкус он горчит — есть его нельзя, но зато природный антибиотик и консервант, известный с незапамятных времен. Идеален для обработки чистых ран и ожогов — покрывает пленкой, не дает ране сохнуть и гнить, ускоряет заживление.

Чистые полотняные бинты и губки, сложенные стопкой, перевязанные шнурком. Их прокипятили в морской воде перед использованием. Я настоял на этом лично, хоть многие врачи и считали излишним. Чистота — не блажь жреца, а вопрос выживания. Я помнил статистику из учебников: до открытия антисептиков в девятнадцатом веке большинство раненых умирали не от самих ран, а от инфекций. Здесь, в 112 году до нашей эры, я пока не мог дать им карболовую кислоту Листера или пенициллин Флеминга. Но я мог дать им чистые бинты и спирт. Это уже что-то.

В крошечной стеклянной ампуле, запечатанной воском, хранился сок мака. Опиум. Самое сильное и опасное средство в моем арсенале. Только для невыносимой боли, при ампутациях, когда человек кричит так, что сходит с ума. Я строго контролировал его дозировку и выдачу — слишком хорошо помнил из прошлой жизни, к чему приводит привыкание, как опиумные войны разрушили Китай, как морфиновая зависимость ломала людей. Здесь это лекарство. Но в неумелых руках — яд и проклятие.

Мешочек с сушеной корой ивы — вклад Иатроса в понтийскую медицину. Он отыскал эти деревья у реки, приказал заготовить кору, высушить, растолочь в порошок. Разжевать кусочек или заварить отвар — и ноющая боль в суставах, головная боль, жар после ранения отступают. Я знал почему — салициловая кислота, предшественник аспирина, который синтезируют только через две тысячи лет. Но она уже здесь, в этой горькой коре.

В углу ларца лежал хирургический набор — бронзовые и стальные инструменты, завернутые в промасленную ткань. Щипцы для извлечения стрел и осколков, скальпели с изогнутыми лезвиями, пинцеты тонкие как волос, крючки для расширения ран. Все они обеззараживались перед использованием — либо в раскаленных углях, либо кипящей воде. Я лично начертил эскизы более удобных зажимов и игл для сшивания ран, показал кузнецам, как их ковать. Античная хирургия была примитивной, но не безнадежной. Греческие и римские врачи умели ампутировать конечности, трепанировать черепа, удалять стрелы. Просто выживаемость была низкой — из-за инфекций, кровопотери, шока. Я пытался это исправить.

Костяные иглы и мотки сухожильных нитей — для сшивания глубоких ран. Льняные нити тоже годились, но сухожилия крепче, не гниют, рассасываются сами со временем. Техника наложения швов была известна грекам еще со времен Гиппократа. Я просто добавил требование чистоты — прокипятить иглы, дезинфицировать спиртом рану, не лезть грязными руками.

Каждый таксис — тысяча человек — получал такой ларец. Ему придавался десяток медиков, которых я собрал со всего Понта. Я, вместе с архиатром Иатросом составили инструкции на пергаменте — прочном, долговечном материале, который не размокнет от крови и не сотрется, как папирус: как промывать рану спиртом, как накладывать медовую повязку, когда давать сок мака, как останавливать кровотечение прижигающими губками. Простые, четкие правила, которым мог следовать любой грамотный солдат.

Это была революция. Не громкая, не заметная для историков. Но реальная.

До меня в понтийской армии тяжело раненых просто оставляли лежать на поле боя, пока санитары не оттащат их в палатки, где жрецы Асклепия молились и делали что могли. Выживаемость — один из трех, в лучшем случае. Остальные умирали от кровопотери, гангрены, лихорадки.

Теперь я менял эту статистику. Медицинский ларец в каждом таксисе. Обученные люди. Стандартные процедуры. Чистые бинты. Антисептики. Быстрая помощь прямо на поле боя, а не через несколько часов в палатке.

Античная медицина знала многое — травы, хирургию, гигиену. Гиппократ, Гален, Диоскорид оставили труды, которые будут актуальны еще полторы тысячи лет. Но они не знали микробов. Не знали антисептики. Не знали химии лекарств. Они лечили эмпирически — попробовали, сработало, запомнили. Но не понимали почему.

А я понимал. И это давало мне преимущество. Не огромное — я не мог синтезировать антибиотики или делать переливание крови. Но я мог повысить выживаемость раненых процентов на двадцать-тридцать. А в армии это означало, что после битвы у меня вернется в строй на тысячу человек больше, чем у врага. Накапливающееся преимущество. Математика войны.

Один солдат, получивший рану, должен был иметь шанс не умереть в лихорадке через три дня, а вернуться в строй. Один раненый, спасенный от гангрены, рассказывал десятерым товарищам: царь заботится о нас. Царь дает лекарства. Царь не бросает раненых. И эти десятеро шли в бой смелее, зная, что если ранят — их не оставят умирать.

Медицина — это не только милосердие. Это оружие. Оружие, которое повышает боевой дух, снижает потери, возвращает бойцов в строй. Римляне это поняли и создали лучшую военную медицину античности — с госпиталями-валетудинариями в каждом легионе, с обученными медиками-капсариями, со стандартными процедурами.

Я хотел превзойти их. И этот ларец со снадобьями — первый шаг. Маленький, но важный. Потому что войны выигрывают не только мечом и копьем. Их выигрывают еще и знанием того, как не дать человеку сгнить заживо даже от пустяковой раны.

Отдельным грузом шли катапульты и баллисты в разобранном виде — для осады укрепленных лагерей и городов скифов. Рамы из дуба, упругие жилы из бычьих сухожилий, тщательно высушенные и пропитанные маслом. Собрать можно быстро, если знать, как. Их и соберут перед высадкой на берег, чтобы поддержать огнем десант. И «огнем» кстати, не в фигуральном, а в самом, что ни на есть фактическом смысле. Для скифов это будет большой сюрприз.

* * *

Наконец погрузка завершена.

Паруса готовы к развертыванию. Весла сложены вдоль бортов. Экипажи стоят на палубах, ждут команды.

Меж тем на каменных плитах набережной, воздвигли походный алтарь.

Верховный жрец Ксенофан, облаченный в парадный белый хитон с золотой каймой, выглядел сегодня не дряхлым старцем, а проводником воли небес. Ветер с моря трепал его седые волосы и бороду, но руки, державшие ритуальную чашу с водой, не дрожали.

К алтарю подвели жертву — огромного белого быка. Его рога были, как водится, позолочены, а шею украшала гирлянда из шерстяных нитей. Животное, одурманенное благовониями и, вероятно, подмешанным в корм маком, ступало тяжело и покорно.

Вокруг воцарилась тишина. Тысячи солдат — гоплиты, лучники, гребцы — замерли. Слышен был лишь плеск волн о борта кораблей и крики чаек.

Ксенофан окропил голову быка священной водой из чаши. Животное, почувствовав холодные брызги, инстинктивно встряхнуло головой сверху вниз. — Он согласен! — пронесся шепот по рядам. — Бык кивнул! Зевс принимает жертву!

Это был первый, обязательный этап — животное должно было пойти на смерть «добровольно».

Жрец воздел руки к небу и зычно, голосом, неожиданно сильным для его сухого тела, провозгласил молитву: — О Зевс Стратий, Воитель и Громовержец! Владыка ветров и битв! Прими эту жертву от народа Понта! Даруй нашим кораблям попутный ветер, а нашим мечам — сытость вражеской кровью! Пусть, как падет этот бык, падут и враги нашего царя!

Помощник жреца, дюжий "попа", с размаху ударил быка жертвенной кувалдой в лоб. Животное рухнуло на колени, не издав ни звука. В тот же миг Ксенофан, с ловкостью хирурга, полоснул жертвенным ножом по горлу, подставляя широкую бронзовую чашу под струю алой, дымящейся на утреннем холоде крови.

Первую порцию он выплеснул прямо на огонь, разведенный на алтаре. Пламя зашипело, взвилось вверх, поглощая кровь. Затем жрецы, действуя быстро и слаженно, вскрыли тушу. Ксенофан погрузил руки в горячее чрево, извлекая самое главное — печень.

Он поднял блестящий, темно-багровый орган высоко над головой, поворачивая его так, чтобы видели и царь, и стратег Диофант, и стоящие в первых рядах воины. — Смотрите! — крикнул он. — Доли печени полны и чисты! Желчный пузырь не увеличен! Врата печени открыты! Путь свободен!

Затем на алтарь, поверх горящих дров, положили бедро быка, обернутое толстым слоем жира, и посыпали ячменем. Огонь, напитавшись жиром, загудел, и столб густого, жирного дыма рванулся вертикально вверх, в серое осеннее небо, не отклоняясь ни на пядь.

— Зевс с нами! — взревел Диофант, поднимая меч. Войско ответило единым, оглушительным кличем, от которого, казалось, дрогнула вода в гавани.

Диофант поднялся на кормовой помост флагмана, возвышающийся над рядами гребцов, и посмотрел на меня. Я кивнул. Он резко вскинул руку. Трубач рядом с ним поднес к губам длинную бронзовую трубу, и протяжный, пронзительный вой разорвал утренний воздух, эхом отразившись от городских стен.

Сигнал.

На сотне кораблей келевсты — начальники гребцов — гаркнули команду. Флейтисты и барабанщики начали отбивать ритм — медленный, тяжелый, как пульс огромного зверя. Вода вскипела белой пеной, когда тысячи весел одновременно врезались в нее. Корабли дрогнули и, скрипя снастями, начали медленно отваливать от причалов, разворачиваясь носами к выходу из бухты.

Народ на набережной ревел, заглушая шум волн. Лес рук взметнулся в прощальном жесте. Женщины плакали, разрывая на себе одежды, провожая мужей, а кто и любовников – наемники успели покуролесить в Синопе. Жрецы в белых одеждах жгли благовония на жаровнях, воздевая руки к небу, призывая Посейдона быть милостивым.

Я стоял молча, не шевелясь, сжимая поручень парапета. Сто кораблей. Шесть тысяч отборных воинов. Тысяча коней. Моя ставка в этой партии. Мой первый настоящий ход фигурой на доске истории, которую я собирался перевернуть. Вереница парусов потянулась к горизонту, тая в утренней дымке, словно призрачная армада. Гавань пустела, и крики толпы сменялись шумом прибоя.

Когда последняя мачта скрылась из виду, я отвернулся от моря. Всё. Они ушли. Теперь всё зависит от Диофанта, стали и удачи. А мое поле битвы — здесь. Я развернулся и быстрым шагом направился во дворец. Работы невпроворот. Времени мало.

* * *

Месяцем ранее…