Нарисованный мир

Стоит, столб подпирает, волосы туго собраны, губы — две нитки, глаза вверх куда-то смотрят. Провожаю взглядом ровный клин, подхожу и ласково так:

—Чего грустим, девушка? Прилетят, всегда возвращаются.

А этот тут как тут, закуривает и ржёт, дымом давится:

—Эх, ну ты и прям как Иван-дурак!

Падает на стог сена и добавляет:

—Бери и провоцируй, ты должен стать причиной её улыбки.

Тоже мне, учитель нашёлся!

Голову поворачиваю, а вместо девицы пугало на меня смотрит, набитое, чистенькое, два глаза так аккуратно нарисованы и красной помадой рот до ушей.

— Глянь-ка, получилось! — смеется мой новоиспечённый товарищ, кривляясь держится за живот, от смеха у него текут слёзы и тут же театрально испаряются. Провожаю взглядом плывущие по воздуху сердечки из дыма и думаю:

"Так клоун или все же демиург?"

Отворачиваюсь. Лезу за сигаретами, от злости пачка выскальзывает, ловлю ее, хлопаю себя по карманам в поисках зажигалки. Тут перед носом вспыхивает спичка, растекается знакомый аромат жженой серы и дымчатый хвост кота зависает в воздухе.

— Новенький, значит! — гостья не улыбается, слова её хлопают на ветру, как мокрое бельё. Оглядываюсь в замешательстве. Пугало стоит всё там же, где я видел его в последний раз — слева.

Прикуриваю, киваю, глотаю дым, выдыхаю. Набор простых действий. Не помогает.

Лицо у девицы красивое, правильное, глаза огромные, смотрят в упор. Ей бы шерсть серую, цены бы не было.

Сигарета тлеет, я стою, смотрю и молчу.

Солнце катится по крыше сарая, того и гляди всё вокруг вспыхнет.

Олег лежит на куче соломы, томно так, наигранно вздыхает и ресницами хлопает.

Девица обходит меня, как неуместное препятствие, нависает над демиургом и спрашивает:

— Зачем явился, Боже? Жертвы опять приносить будем, или по-хорошему уйдёшь? — и в руке у неё откуда ни возьмись оказываются грабли, обычные, которыми подростки лупят друг друга на обязательных субботниках, ржавые и с паутиной, но выглядят эффектно.

Этот, тот который демиург, перекатывается на спину, как жук вскидывает лапки и, подыгрывая, воет:

—Не вели казнить, матушка, издалека я к вам пришёл, много чего повидал, много чего рассказать могу!

—А это из какой сказки? — влезаю я, выскакивая соломенной головой из-за плеча девицы, которую уже прозвал про себя Несмеяной.

—Из нарисованной! — отвечает та.

Демиург рывком встаёт на ноги, начинает кричать, бегать, прыгать на месте, по-птичьи улюлюкать и кривляться:

—Уле-уле-уле-те-е-ли, розовые птички на белое-белое озеро…

И тут Несмеяна резко, не замахиваясь, бьёт его палкой в живот, а потом сразу же по хребту. Демиург падает и замирает.

Вляпался! А так всё хорошо начиналось!

По небу бежали пушистые барашки…

Ширилось и разливалось сухое, шуршащее, выцветшее поле, поле то упиралось лбом в мягкое, как масло, солнце, оставляя на дрожащем жёлтом теле отпечаток колосьев. Ветер приносил ароматы далёкого дома, пахло пирогами и берёзовым дымом.

Развалился, ногу на ногу, лежу, красотой любуюсь, природой наслаждаюсь. И тут он, как черт из табакерки:

—Давай пАгадаю! Вытяни карту, судьбу расскажу!

Я травинку жую, на локте приподнимаюсь, смотрю: улыбается, стервец! Белобрысый, глазки пуговки, колоду в руках тасует, карты потёртые, рваные, крапленые небось.

Ну я и вытянул ту, на которой дева невиданной красоты птичий клин взглядом провожает.

И вот вам, дева, с граблями наперевес! В конце должен остаться только один?

—Э, нет, так не пойдёт, —говорю я, — сам, всё сам как-нибудь!

Затягиваюсь, бросаю окурок, он выписывает дугу и попадает аккурат чучелу в глаз. И тут вся картинка начинает чернеть по краям, отслаиваться, первым вспыхивает чучело, потом сарай, следом дом на заднем фоне. Пейзаж аккуратненько так полыхает в рамках чёрной окантовки, словно смотришь на картину на стене, а та горит. Солнце откусанным жирным масляным яблоком висит чуть правее, поле всё так же ширится, только теперь вокруг море дыма и море то уже мне по колено.

—Эх, ты! — выдыхает Несмеяна. — Вижу я, как ты сам справился!

Тянет руку к краю чёрной окантовки, цепляет пальцами и тянет на себя что есть силы, как устаревший календарь со стены, и вот уже мир это просто кусок бумаги, зажатый в её ладони.

И грабли! Грабли исчезли!

Оглядываюсь, а вокруг белый лист и тело белобрысого как сквозь землю провалилось.

—Идём, — командует девица.

—Не-не, я этого, демиурга, здесь подожду.

Вот тоже словечко придумали –демиург!

— Ну, того, который бог!

—Он тебя мне поручил! Идём, говорю, пока ты нам весь Мир не спалил к чертям.

И вот всё здесь так: только что дом стоял, уже нет его, поле колосилось, оглянешься, а за спиной уже пустыня, пыль да кактусы, а дорога под ногами, так непременно из жёлтого кирпича! А дальше ещё интереснее, на развилке, как и полагается табличка, налево, направо, кости там, смерть, тлен и всё такое, богатыри в разные стороны копьями показывают, любовь в пяти случаях из ста, если нервы крепкие.

Кручу головой, пожимаю плечами, пустота она и есть пустота, некуда тут идти. Плюхаюсь на обочину, а Несмеяна возьми, да и сядь рядом.

—Доставай свои сигареты, я тоже курить хочу.

Сидим, курим. В плеере Сплин играет.

Мы сидели и курили, начинался новый день.

—Вот я интересно где? И как сюда попал? Меня похитили? — спрашиваю.

—Не обязательно, кто-то и добровольно переезжает.

—То есть как?

—Ну так. Надоело, собрал манатки, сел в поезд, Олег выдал ключик, конечно же, никакой не золотой, а биометрический, у нас тут знаете ли тоже прогресс не стоит на месте! Художник нарисовал декорации поуютнее и живёт себе человек дальше.

—А ты?

Девица встает, топчет окурок.

— Пойдём, Иванушка, печка тебя ждёт. А я не твоего ума дело.

—Хоть зовут то тебя как?

—Царевна я, да ты и сам знаешь — Несмеяна.

****

И вот всё здесь так, моргнуть не успеешь, а уже рубашку сменил. Была мокрая от пота и с жирными пятнами от кетчупа, а теперь стою весь беленький, чистенький, как свидетель на свадьбе и улыбаюсь фальшивенько, словечки с нотками белого олеандра с языка соскакивают, а всё почему? Пустота кончилось, городом запахло.

И у первой же песочницы в меня врезается рыжая и курносая, гольфы до колена, ну вылитая Пеппи. Выругалась сквозь зубы и стоит, чуть голову наклонив, ресницами хлопает, смотрит на меня. А я как Иван-дурак и сказать не знаю что, и не знаю как, и вообще бежать охота, и как можно дальше.

Мимо нас Чайка проехала. Та самая, советская. На углу автомат с газировкой. Я на девочку смотрю:

—Пионеры? Красный галстук?

—Яндекс? Википедия? — отвечает мне таким же тоном Пеппи. — Стилизация, знаешь что такое?

—Да ну вас всех… Художники!

Несмеяну нахожу у автомата с газировкой, пьёт один стакан за другим.

—Хочешь? — спрашивает. — Бесплатно.

— На халяву? Конечно, хочу! Так я не понял, можно все что угодно нарисовать? Замок там средневековый? Утлый домишко, старика со старухой, чтоб золотую рыбку каждый день ловить?

—Ну, вроде того, — она бросает пустой пластиковый стаканчик в урну. — Я тебе не путеводитель! Сейчас до места доведу, а дальше сам как-нибудь. И будешь ты ко мне только раз в месяц, по понедельникам за талончиком к Художнику приходить.

Ох уж этот художник…

Мальчишки в песочнице дерутся из-за машинки. В полном облачении рыцарь едет верхом. На остановке стоит трамвай. Старушка привязывает козлика к указательному знаку: «Проезд запрещён!» Красным крестом перечёркнут конь. Рыцарь спешивается, снимает шлем и заходит в магазин, из которого через минуту выскакивает байкер с бутылкой пива.

У меня голова идёт кругом.

—Земля, земля! Приём! Кто-нибудь меня слышит! — кричу Несмеяне в ухо и во время отскакиваю, чтоб не получить по лбу граблями, которые снова появились.

— Это у тебя атрибут власти такой, да? У Нептуна Трезубец, у Тора молот, у тебя — грабли! Судя по тому, как ты с нарисованными пожарами справляешь, ты у них тут за администратора, да? Значит и правила должна знать! Ты скажи, жив я или умер? Если умер, тогда нет вопросов, а от неопределённости мне нехорошо что-то.

— Да не знаю я!

— Ну не верю я, что не знаешь, ну скажи! Век должен буду.

—Дурак, он и есть дурак, — бубнит старческий голос. Мужик как из-под земли вырос, высокий, бородатый, с метлой. —Данила Петрович Мусоргский! Будем знакомы. Ты хоть имя то своё помнишь? Где родился, учился? А то, скажи ему, да скажи! Мы же тут не на кофейной гуще гадаем.

Город вдруг резко обрывается, шоссе извиваясь ленточкой, тает в далёком солнечном мареве, Несмеяна исчезает, как дым, а я и бородатый дед неприкаянные стоим на бумажной обочине. Вздыхаю, чешу в затылке и понимаю — ни черта не помню! Как я тут оказался? А поле то, что я там делал?

—Надо Олега спросить! Белобрысый точно должен знать!

—Ну, ищи свищи теперь, твоего Олега, он же Хароном подрабатывает, изо всех миров возит сюда желающих, правда никто кроме наших не приживается. Менталитет не тот. Да ещё он учится, диплом у него скоро, защищаться будет, а там, знаешь ли, не дураки сидят. Они рыцарей посреди замызганного советского городка хавать не будут.

—Серьёзно что ли? Демиург?

— Вот и Несмеяна не верила, пока Олег профессора своего однажды не приволок. С кафедры вселенской графики, ох, что тут было, тот его в пух и прах! С пеной у рта кричал — стереть, сжечь, изничтожить! Не позорить гордое звание демиурга! Чуть не выгнали из универа нашего божка медного, позеленел аж весь со страху! Но он у нас парень ушлый, теперь экскурсии сюда водит, землю здесь продаёт, беженцев принимает, преступников прячет.

—Ну, то есть… живых? Вот вы — живой?

— Аж я почём знаю? Там, — он тычет пальцем в небо, — гляди и помер давно, а здесь — живой!

—Ну, где это ваше там? Там — на земле, а здесь — не пойми где!

—Ты, мальчик, с земли никуда и не улетал. Тоже мне, космонавт нашёлся! И чего это мы вообще на обочине стоим? Пойдём что ль ко мне, выпьем, поговорим. Несме… Ушла! Да ну и ладно, у ней дел много, пойдём, со мной не пропадёшь!

Данила Петрович окунает метлу в асфальт, наматывает как спагетти на вилку дорожную полосу и бросает в поле справа от нас.

— Красиво легла!

— Это ведь не каждый здесь так может?

— Ещё чего! Ты только представь себе, какой бардак начнётся!

Перед нами вспыхивает табло, большими красными буквами написано: ВЫХОДА НЕТ!

Плеер включается сам, я смотрю на дисплей: Сплин — Выхода нет.

И три палки оставшейся зарядки кажутся бесконечными.

***

Мы сидим у Данилы Петровича в каморке дворника, с лампочкой ильича, симфонией дверных петель, сквозняк настойчиво требует составить нам компанию. Покрашенная морилкой табуретка низкая и не удобная, я как дядя Стёпа на трёхколёсном велосипеде. Петрович пьёт аристократически, с локтя, не морщась и занюхивая томиком Достоевского, но о себе рассказывать категорически отказывается.

—Да ты пойми, мил человек, здесь всё сейчас, никакого вчера нет, понимаешь? И не важно, кем ты там был, вот тебе чистый лист — пиши, живи. Сейчас. Мне это по душе. Ну, профессор, ну, было у меня там два высших образования, носил я дырявые носки, и что теперь?

—А здесь ты что? Улицы подметаешь? Жизнь чью-то криво нарисованную в урну выбрасываешь? Чем лучше то! — кричу я ему в лицо и боюсь, страшно боюсь. Звонкая, гаденькая тишина внутри, ничего не помню, не было жизни. И даже рассказать не о чем. Кто я?

Вода из крана капает, раковина проржавела почти насквозь, под ней ведро, туда тоже капает. Встаю, подхожу к зеркалу, в свете жёлтой лампочки я себе не нравлюсь. Молод, коротко стрижен, зелено-бледен, не примечателен. Лёгкая небритость, синяки под глазами, ничего опознавательного ни татуировок, ни шрамов, даже аппендицит не вырезали, кольца на пальце тоже нет.

—Чего-то в вашем красиво нарисованном мире всё дряхлое и старое, а Петрович? Раковина того и гляди рассыплется, нарисовал бы хоть новую что ли? И чего вы себе дворцов не нарисуете? Дворецких, лакеев? Хорошей жизни?

—А вот ты себе и нарисуй! Когда у тебя первый визит к Художнику?

Я падаю обратно на табуретку, тянусь к стакану, залпом допиваю.

—Понятия не умею. А-а… у Царевны вашей, талончик надо бы взять…

—Нашей, — поправляет Петрович. Двигает ко мне тарелку с солёными огурцами. — Закусывай. Мне тебя ещё домой везти. Донести вряд ли смогу. Староват стал.

—А ты волшебную палочку достань.

—Вот дурак!

И вот здесь так…

Снится мне дорога как река, из неё золотые рыбки выскакивают в свете фар, красных фар, поле по правую руку красное, и солнце такое же, чуть надкусанное горизонтом, будто ненастоящее. Я за рулём. Машина летит по дороге, а рыбки все выскакивают и выскакивают, и тут смотрю, старик на дорогу выходит и невод бросает, я жму по тормозам, а старик смеётся и голосом Петровича говорит:

—Хорошо легла! — и перебрасывает полотно дороги, как ленточку, вправо. В свете ярких белых фар я вижу красное, пластиковое солнце. А потом больше ничего не вижу.

Всё так же играет Сплин — Выхода нет.

Да когда же закончится эта батарейка.

…Разряд, ещё разряд…