Наследница 1

Часть 1.

Глава 1.

- А тепе-еерь! Ласточкой!

Полуденное солнце раскалило доски – голые ступни, если идти неспешно, почти обжигало. Но я-то не шла! Я бежала, летела, неслась изо всех сил, чувствую, как пятки кусает жаром, а от смешанного с восторгом ужаса перехватывает дыхание. Не умела я нырять ласточкой! Только солдатиком! Еще бомбочкой! А не так, как ребята постарше - далеко, красиво, вытянув вперед руки.

Мостки кончились, мысли тоже, и отступать было некуда. Я оттолкнулась, и вниз головой рухнула в омут.

Вода ударила наотмашь – по лицу, груди, животу. Дыхание выбило. Из-а волн боли медленным узором проступал холод, а в ноги будто впились ледяные иголки. Где-то там, наверху, резали воду и играли на поверхности блики – а снизу непреклонно и властно поднималась тьма. Тяжелая, мягкая. Странно знакомая.

«Вот ты где», - шепнуло из-за спины. – «Нашлась, всё-таки».

Рывок. Что-то ухватило меня поперёк груди, дернуло вверх. Вспыхнули перед глазами серебряные пузыри, хлынула в нос вода, и на поверхность я вынырнула, отплевываясь и отчаянно кашляя.

Вцепилась в папу, который удерживал меня на плаву и мощными гребками двигался к берегу. Руки скользнули по широким, кажущимся почти каменными плечам, обхватили за шею. Где-то на краю осознанных мыслей мелькнуло: нельзя душить того, кто вот прямо сейчас спасает тебя от утопления!

Папа моих трепыханий будто и не заметил. Уже нашёл ногами дно и теперь стремительно выходил на сушу, легко удерживая на руках отплевывающуюся дурёху. Огромный, похожий на вставшего на дыбы медведя, злющий – дети бросились от него в разные стороны, как стая рыбок.

- Почему не гребла? – со смесью растерянности и гнева спросил отец. – Ты же хорошо плаваешь!

- Я забыла, - потерянно прошептала. - Я совсем забыла, что умею плавать.

По запрокинутому лицу скользили горячие лучи солнца, но под опущенными веками вихрилась тьма, и тихим прибоем шелестело в ушах: «Нашлась».

Нашлась.

Наследница.

*

Дорогу от озерного берега до дома я запомнила плохо. Вот плывут надголовой прорезанные солнцем сосновые ветви, вот сжимаются, почти до боли, папины руки - а вот я уже сижу в постели, грею руки о кружку. Рот вяжет сладостью - в крепком черном чае,казалось, меда больше, чем чая.

А за тонкой стенкой летнего домика сиплым шёпотом гремела ссора.

Отец изволил выяснять отношения со своей Галкой.

- Я на пляжеоказался случайно,– папа голоса не повышал, он выговаривал слова раздельно, очень четко, вбивая их в тишину, точно сваи. – Заскочил в обеденный перерыв окунуться. А если б нет? Там вообще никого из взрослых не было!

- Зато полно детей постарше. Со всего садоводства собрались, и с деревни еще прибежали – мне что было, ее не пускать? Так для этого нужно хотя бы, чтоб у меня разрешенья спросили! – в голосе Галки начали позвякивать нехорошие такие металлические нотки.

Я поежилась. Позволения и правда ни у кого не просила, только крикнула, убегая, мол, на озеро идем. Так ведь если спрашивать – меня и пускать не будут! Посадят картошку чистить или присматривать за галчатами. И так уже все утро с ними возилась.

- Я доверяю тебе детей. И, уходя из дома, должен знать, что они под присмотром. Все трое, Галя! Не только младшие.

Я сморщила нос. Это что, папа намекает, что Галка хуже ко мне относится потому, что не родная мать, а мачеха? Ну, так-то да, нашли новость. С другой стороны – не справедливо. В свои зрелые, практически предпенсионные двенадцать лет я была существом осознанным и вполне самостоятельным. Не нуждалась в пригляде от всяких там… галок. О галчатах своих пусть заботится. Сейчас как разбудит их воплями - мало никому не покажется!

- Ты, ты!.. – мачеха чуть не задохнулась от возмущения, а голос её уже совсем опасно звенел. – Ты бросил меня тут, в этом сарае, одну, с детьми на руках! Я просто разрываюсь совсем, не сплю, даже поесть не успеваю! У Юры зубки режутся, Петя лезет везде, утром чуть буфет на себя не уронил, а эта, твоя, меня не слушает, дерзит, не помогает. Тебя нет, никогда нет, а я тут с ними одна, одна!..

Ну, вот это точно было не справедливо. Отец специально снял дачу неподалеку от объекта, который должен был этим летом строить. Он действительно пропадал там целыми днями, без выходных - но вечерами приезжал почти всегда. Дерганая, похожая на всколоченную кикимору Галка выходила к нему навстречу, совала верещащего Второго Галчонка, и, натыкаясь на стены, возвращалась в дом, чтобы без чувств рухнуть в постель. Папа с ребенком на руках ел остывающий на столе ужин, каким-то чудом чудесным укачивал мелкого паршивца и укладывал спать, а сам возвращался во двор: нарубить дров, наносить воды, нагреть бадью. Закатывал рукава и под жемчужно-сияющим небом белых ночей стирал изгвазданные пеленки. Спал пару коротких часов, чтобы ни свет ни заря подняться опять на работу.

Мне не было его жаль, вот ничуть. Получил то, что хотел. Пусть наслаждается.

- Нас в детстве никто за руку не водил! – продолжала бушевать великая папенькина любовь. – Мы все так росли. И ничего, нормально выросли!

- Выросли. Те, кто шею себе не свернул, те – выросли.

Повисла нехорошая пауза.

- Тогда сам объясни ей! - голос Галка уже вовсе не сдерживала. - Меня она слушать не желает. Нарочно назло все сделает и…

И тут, конечно, случилось неизбежное: рядом послышалось басовитое сонное «У-уу!». Галчонок номер два, суровый мужчина четырех месяцев от роду, выражал свое недовольство уровнем шума.

У меня похолодело в животе. Отбросила пустую кружку, подхватилась с постели. Подбежав к деткой кроватке принялась ее качать, затянув заветное: «Аа-аа-а! Аа-аа-а!». Первый Галчонок завозился, было, Второй вякнул еще пару раз, пнул брата пяткой в ухо, но, в конце концов, оба затихли. Я, наученная горьким опытом, продолжила раскачивать кроватку, хмуро глядя в сторону закрытой двери.

За дверью настороженно молчали. У горе-родителей тоже был опыт, и тоже горький. Наконец, папа мужественно решил:

- Мне надо идти.

Галка зашуршала, заметалась за стенкой: торопливо собирала мужу в дорогу бутерброды и термос с супом. Я расслабила плечи, успевшие как-то незаметно подняться к самым ушам, и выдохнула. Воспитательный разговор откладывался. Это было нехорошо.

Потому что Галку я действительно слушать не стану. Сделаю все наоборот.

Может быть – зря.

*

К вечеру от смутного чувства раскаяния и следа не осталось.

Для начала, во всем поселке отрубили электричество. Затем в баллоне закончился газ. Галчонок Второй орал, не переставая, вот уже часа два – кажется, это были не зубки, а колики. Галка с совершенно безумными глазами металась по кухне, укачивая одной рукой захлебывающегося плачем ребенка, второй пыталась заправить керосиновую горелку. Бормотала о семенах укропа, кипячении бутылок, и что же придумать с ужином? Ну а старшего своего отпрыска, повесила, конечно, на меня.

Галчонок Первый, акселерат и вундеркинд, справивший недавно второй день рождения, уже освоил такие ценные навыки как лазание, бег, преодоление препятствий - а также швыряние, ломаниеи погрызание того, что попадётся в загребущие ручки. В ручки попадалось все, что лежит на уровне его роста – а к тем чудным сокровищам, которые по вселенской несправедливости положили слишком высоко, он пытался залезть, выказывая при этом ловкость потомственного альпиниста. Папа очень гордился.

И вот пусть бы гордый папа сам стаскивал своего потомка с неустойчиво накренившейся поленницы!

- А-ааа! – заорал скалолаз, которого лишили удовольствия грохнуться с расползающейся под ним горы дров и сломать себе что-нибудь важное. – Дай! Дай! Пути!

- Вот откуда в тебе столько энергии?- задыхаясь, спросила я и сделала вид, что кусаю оголившееся пузо. – Вот дать бы тебе розетку от кипятильника, а другой конец сунуть в воду - вскипятим целую ванну, и без всякого электричества!

- Ай! Неть. Не нада!

- Нада! Еще как нада!

- Эй, городская. Олька! О-оооляяя!

Обернулась. Вообще-то, по-настоящему меня зовут Ольхой, но это большой секрет. В свидетельстве о рождении и прочих важных бумажках записано официальное имя: Белова Ольга Борисовна. Ну и на Олю, Оленьку, Ольку и Оленёнка я тоже откликаюсь.

Над кривым забором висели две вихрастые головы: деревенские ребята, с которыми мы вместе носились по лесу и играли на озере.

- Айда с нами, через костры прыгать!

- Через костры? – Я сомнением нахмурилась, позволяя Галчонку сползти на землю. - А не рано?

До Ивана Купала оставалось вроде бы ещё две недели, не меньше.

- Почему рано? – ухмыльнулась веснушчатая собеседница. – Прохладно, конечно, но если тепла ждать, то и лето закончится. Пошли давай! Искупаемся. Потанцуем. Картошечки напечем!

Я очень ярко представила себе все это – костер, картошка, из луков еще наверняка будут стрелять, кто-нибудь из старших гитару притащит. Даже дернулась, было. Но тут же опомнилась. Оглянулась на дом, где сражалась с отсыревшими спичками мачеха. Сжала зубы.

- Не могу, – сказала, тихо. – Наказана.

- Ну и ладно, - пожали плечами в ответ. – Бывай тогда.

И убежали. А мне отчаянно захотелось плакать. И без того на душе было душно, словно перед грозой, а теперь и вовсе навалилось, не вздохнуть, не выдохнуть, будто камень на шею повесили. Как же оно все!..

Из пучины жалости к себе меня вырвал подозрительный шорох. Да елки же палки! Петька-то где?

Я оглянулась. Разумеется, Первый Галчонок, пользуясь случаем, полез к клятой поленнице. И сейчас, вот прямо сейчас, обрушит ее на себя! Я и сама не поняла, когда очутилась рядом, как успела выхватить мелкого поганца из-под падающей на него горы чурбаков. Отскочила прочь, стараясь не попасть под сыплющийся с грохотом прямо на голову стратегический запас топлива.

- Ну что, доволен? Доволен теперь? Медом тебе там было намазано, да? Посмотри, что наделал! – я в сердцах пнула подвернувшееся под ногу полено и конечно ушибла палец. – А собирать кому? Кому, я спрашиваю?

Впрочем, понятно было, кому. Не великому же скалолазу. И не его недотепистой матушке, у которой все тухла и тухла горелка и, похоже, закончились спички.

Первый Галчонок сунулся, было, к пока еще не разворошенной горе хвороста, получил по попе, захныкал. Я же почувствовала неодолимое желание заплакать самой.

- Да чтоб ты провалился, гаденыш! – прорыдала срывающимся голосом. – Пусть кому надо, тот тебя и воспитывает! А я больше не могу. Не могу! Больше!

И в это мгновение вдруг стало оглушительно тихо. И зябко. Явысморкалась, отбросила с лица волосы, и успокоилась как-то резко, сразу. Нагнулась, подбирая отлетевшие в сторону дрова.

Насторожил меня даже не шорох, а запах. Озерный такой, не затхлый, не тинный, а как от чистой воды. Холодный. Глубинный.

Я медленно, будто сомневаясь в себе, обернулась.

Июньские ночи светлы, а сейчас было не так уж и поздно. В воздухе вместо сумерек растеклось особое, будто подернутое дымкой сияние. В сгустившемся свете не существовало теней, и в то же время, все кругом было – немножечко тень. В этой зыбкой хмари стоявшая напротив девочка показалась единственным, что осталось в мире реального и настоящего. И прекрасного. Столь прекрасного, что от красоты этой невозможно было дышать.

На вид незнакомка казалась на пару лет старше меня самой. Худая, высокая, белокожая. Видимо, шла с ночного купания – влажные волосы, мокрое платье с измазанным глиной подолом. И ещё от неё исходило ощущение какой-то царственной самоуверенности. Надменный взгляд, изгиб бледных губ, что-то неуловимо властное в развороте плеч. Девчонка будто несла на спине всю тяжесть белого неба – и вес этот ей нисколечко не мешал.

… а ещё было что-то очень неспокойное, хищное в наклоне головы, в линияхтонких рук. Тех самых рук, которыми она держала, прижав к груди, Первого Галчонка. Белова Петра Борисовича.

Первуна.

Моего младшего брата.

Время вокруг застыло молочно-белой смолой.

- Ты кто? – мой голос звучал хрипло, не слушался. - Что здесь делаешь?

И, уже громче, хлестко:

- Отпусти его!

Губы чужачки дрогнули в совсем уж откровенной насмешке:

- А ты забери!

Мокрая дрянь, вроде бы, только начала шаг - а уже оказалась рядом с колодцем. Мелькнуло в сумраке белое платье, оттолкнулась от сруба босая ступня. Тварь прыгнула – и исчезла. Рухнула вниз, в никуда, в чёрную пропасть.

Унеся с собой Петьку.

Время вновь понеслось вскачь. Я даже закричать не сумела. Потом, пытаясь собрать по кускам мозаику беспомощных воспоминаний, я раз за разом возвращалась к мысли, что даже закричать не смогла.

Бросилась вперёд, к колодцу. Больно ударилась грудью о мощные, чёрные от времени брёвна оголовка. Заскребла ногтями по срубу, зовя брата, вглядываясь в бездонную темноту шахты.

Ни всплеска, ни блика, ни плача. Тишина, и счет идет на секунды.

Кто? Почему? Что делать?

Ведро куда-то исчезло, одиноко покачивалась обвивающая ворот цепь. А крышка, где всё это время была крышка колодца, почему отброшена в сторону? Кто её поднял, когда? Отец ведь далеко не дурак, он отлично знал, что за скалолаз у нас тут растёт. Когда семья в первый раз приехала осматривать снятый на лето дом, папа сразу приметил огромный, мощный, стоявший здесь задолго до появления садоводства колодец. Лично сколотил тяжёлую крышку, установил её на новеньких сияющих петлях, даже замок повесил. Ключ был только у взрослых, хотя я, конечно, знала, где он лежит. Галка отправляла меня за водой, но всегда требовала, чтобыкрышку за собой закрывала и замок возвращала на место.

Галка…

Я рывком повернулась в сторону дому. Света всё так же не было, силуэт мачехи лишь смутно угадывался в раскрытом окне. Галина сидела на кухне, сгорбившись, прижимая к себе плачущего, отворачивающегося от груди младенца. Рыдала вместе с ним на два голоса.

Я зажмурилась. Представила, как поднимусь сейчас по ступеням. Зайдут в дом. Скажу жене отца: «Петя упал в колодец». Тварь его туда унесла.

Какая-то неизвестная тварь.

Какая-то.

Нет. Ни за что. Я просто не смогу.

Размазала по лицу слёзы. Забралась на тёмный скользкий сруб. Подтянула болтающийся конец цепи к себе, дважды обернула её вокруг запястья, сжала в ладони.

И прыгнула в шахту.