Наука и жизнь

Я пришел в себя.

Получилось это было в буквальном смысле: вот мой мятежный дух был за пределами тела, и вот он вернулся туда, где ему и положено пребывать. Оставалось, наверное, проснуться.

Делал это я крайне неторопливо, без всякого на то желания. Вернее, не совсем так. Проснулся бы я охотно, принимай решение и выполняй действие сам, но тут, скорее, процесс этот управляем был мной не целиком.

За окном стояла ночь: не очень внятная, даже слишком, на мой взгляд, светлая — почти как дома, если говорить о летнем времени. Впрочем, второй ночной свет мне совершенно не мешал — для начала, просачивался тот в щели, расположенные по обеим сторонам от плотной шторы, между той и краем оконного проема. Второе обстоятельство, связанное с окном, шторой и светом, меня, скорее, обрадовало. Отчего-то именно это тусклое освещение позволило профессору Лодуру Амлетссону увериться: он — снова он сам, а не бесплотный дух на его, Лодура, основе.

Огляделся. Получилось так себе: в комнате было темно. Впрочем, типичные для всех, кажется, на свете больниц, запахи, да некоторое общее ощущение, позволили догадаться — я нахожусь не совсем в комнате, и это, скорее, палата.

Прислушался к себе, заглянул в ментальную сферу. Против ожидания, вот только что — по моим внутренним часам — ударенная обо что-то твердое голова не торопилась отзываться острой болью… Или любыми другими неприятными ощущениями в принципе. Поэтому я и сделал то, что сделал.

Эфирный план оказался почти чист. Во всяком случае, здесь не толпились духи усопших, свежие и не очень, не топорщились обрывки и искажения лей-линий, да и в целом ощущение создавалось, скорее, упорядоченное, чем наоборот.

Огляделся: верно, комната оказалась больничной палатой, немного даже великоватой для меня одного. Во всяком случае, квартирка, которую я занимал в общежитии первые годы работы преподавателем, габаритами была куда скромнее, причем вся целиком.

Других коек, пусть и никем не занятых, в палате не имелось — или они по какой-то причине не были видны на эфирном плане.

Вдалеке, через шесть или семь стен, проявилось довольно яркое пятно работающего счетника. Интенсивность свечения выдавала изрядную мощь: устройство было заклято на подчинение сразу нескольких числовых демонов, и не самого низкого ранга. Видимо, на глаза мне попался центральный коллектор данных — такие содержат, например, таблицы и карточки личных дел персонала и пациентов, доступны извне больницы посредством информационной сети и никогда не выключаются. Это же обстоятельство, кстати, объясняло работу счетника в неурочное время.

Посмотрел вниз. На первом этаже — сам я оказался то ли на третьем, то ли на четвертом, сложно было разобрать — тускло светились люди. Я принялся считать эфирные слепки, насчитал десяток, и мне надоело: видимо, я рассмотрел ночной персонал и, скорее всего, охрану здания.

Не увидел ни одного бедолаги, пребывающего в таком же положении, как я сам. Сначала удивился и насторожился: довольно большая больница, в стационаре которой размещен только один пациент, дело не самое обычное… Однако, посмотрел выше и успокоился: все прочие несчастные располагались на следующих этажах, считать же мне их не захотелось с самого начала.

Подумал, и решил заглянуть не выше, а глубже: в подвале всякой уважающей себя больницы обязательно должен располагаться морг. Стало вдруг интересно и немного жутко: ведь сам я вполне мог очутиться там, то ли четырьмя, то ли пятью, этажами ниже, и сейчас не смотрел бы ни вверх, ни вниз — по причине отсутствия зрения как такового!

Смотрел, смотрел, ничего не увидел: ни единого клочка остаточных некроэманаций! То ли в больничном морге давно не обреталось ни единого усопшего, то ли, что вернее, отлично поработали советские некроманты — те самые, об изуверской мощи которых постоянно ходят страшные слухи за пределами собственно Советского Союза. Выяснять не хотелось вовсе, расхотелось и смотреть эфирным зрением на пустой подвал… Поэтому я выглянул наружу, за окно.

За окном действительно царила летняя полярная ночь.

Вернулся взором в палату, и огляделся повторно: понадеялся на то, что где-нибудь на тумбочке лежит мой элофон, или то, что от него осталось после удара пули. Надежда моя совершенно неожиданно оправдалась: действительно, элофон оказался неподалеку, и в самом деле, на тумбочке. Оставалось протянуть руку.

Моргнул: раз, два, три, и вернулся целиком с эфирного плана на привычный физический. Устройство уже было крепко зажато в моей правой руке.

Привычным движением нашарил и нажал кнопку включения — та очень удобно разместилась аккурат под большим пальцем.

Мысль о том, что старший такль числового пентадемония голоден, и устройство просто не включится, в голову мою тогда не пришла: или спросонья, или потому, что я не знал еще, как давно демона кормили последний раз. Впрочем, тот оказался сыт, и аппарат исправно подсветил зеленоватыми бликами верхнюю часть моего сонно-сосредоточенного лица.

Экран, против ожидания, был почти совсем цел: лишь появился небольшой — новый — скол в его верхней правой части. Поверх черного фона (я не люблю ставить на заставку изображений, даже если это светография любимой женщины), высветилось уведомление.

Рыжая-и-Смешливая успела написать мне сообщение… Сообщения. Много сообщений, просто массу. Сто сорок семь штук, как ехидно утверждал демон Тегерион, собственно, и собравший для меня пропущенные эслеграммы.

Сто сорок семь, и все это за… Однако, часть экрана, обычно показывающая время и дату, как раз и оказалась расположена под новым сколом, замеченным чуть ранее.

Ткнул указательным когтем в элофон, чая снять блокировку экрана… И не преуспел. Экран то ли сломался совсем, то ли частично, но показывать заставку и уведомление — показывал, реагировать же на прикосновения отказывался.

Я выключил элофон и включил его снова. Ситуация принципиально не изменилась. Потом — еще раз, и вновь с тем же успехом. Далее… После девятой, или, может быть, десятой, попытки, или сломалась кнопка включения, или проголодался, наконец, зловредный такль: экран остался пуст и темен.

Отложил аппарат на прикроватную тумбу, лег на спину и задумался, хотя в ментальной сфере и держалась всего одна мысль.

Рано с утра нужно найти работающий элофон, и дать знать Рыжей-и-Смешливой о том, что я, как минимум, жив.

С этой мыслью я неожиданно и уснул: резко, будто выключили.

Снов, кстати, не видел.

Во второй раз один там профессор проснулся уже днем.

… — Таким образом, доктор утверждает: для того, чтобы и далее держать нашего профессора в стенах здешней больницы, нет никаких причин. Товарищ Амлетссон и без того пробыл здесь дольше необходимого… Строго говоря, его можно забирать прямо сейчас, — знакомый голос девушки Анны Стоговой, речь державшей, отчего-то, на понятном британском языке, окончательно убедил меня в том, что пробуждение состоялось.

— Профессор, кстати, уже скорее с нами, чем нет, — немедленно выдала меня переводчик, каким-то образом догадавшаяся об изменениях в моем состоянии. — Сейчас он окончательно проснется, пройдет финальное обследование, и мы сможем двинуться в обратный путь… Сообщите нам о Вашем состоянии, пожалуйста, — немного привычно сбилась Анна на высокий британский, обращаясь, очевидно, ко мне.

Состояние оказалось просто отличным. Правда, немилосердно саднила грудь, гудела черепная коробка, по ментальной сфере метались не до конца оформившиеся мысли, но, в остальном, я ощущал себя почти нормально и даже хорошо. Восхитительно живым ощущал, если выражаться совсем уже точно, имея в виду ту же эмоцию, что некий профессор испытывал в тот самый момент.

Открыл один глаз, потом второй. Приподнялся в кровати.

— Zdravstvuite, tovarischi! — в тот момент мне показалось, что обрадовать собравшихся в помещении, похожем на приемный покой, людей, бодрым своим голосом и даже немного видом — идея отличная. Единственная же из достоверно заученных мною советских мантр годилась для этого наилучшим образом.

Обрадовал и немедленно сел окончательно: голова не закружилась, грудь не дернуло, даже хвост, как выяснилось, не получилось отлежать.

Оглядел, для начала, себя. Руки и ноги оказались на месте, хвост — я специально дернул его кончиком и убедился, скосив глаза, в том, что тот меня слушается — тоже, поверх организма обнаружилась пижама немного не больничного вида. Светло-синяя ткань, обильно украшенная стилизованными изображениями медицинских инструментов, показалась мне легкомысленной, даже детской, но со своей главной задачей она надежно справлялась — обеспечивала рамки приличия.

— Скажите, Анна, — обратился я, первым делом, к главному своему ассистенту в не до конца еще понятных советских делах. — Долго ли меня тут… Содержат?

К девушке Анне Стоговой я обратился, нарочно пренебрегая находящимся здесь же низкорослым орком, обряженным в больничный халат, пусть и сразу по ряду признаков было понятно, что это — доктор. Поступил я так потому, что переводчик, во-первых, явно была в курсе дела, во-вторых, лучше всех возможных присутствующих изъяснялась на современном британском языке… Очень не хотелось, знаете ли, разницы в понимании и проистекающих из таковой неприятностей.

Переводчик, как я уже упомянул, оказалась в моей палате не одна. Рядом с ней стояли двое: уже упомянутый орк и еще один человек, чистокровный хуман. Этот, второй, сразу понравился мне еще меньше, чем доктор — халат его был не надет, но небрежно наброшен поверх какой-то военной формы, и от него пахло. Дешевым табаком пахло, плохо выделанной кожей и еще чем-то неуловимым: будто tovarisch крепко выпил, но не накануне, а где-то с пару дней, примерно, назад.

— На самом деле — менее двух дней, — ответила Анна. — Вас просто погрузили в искусственный сон.

— Зачем? — поразился я. — У меня нет проблем с обычным, для чего нужен искусственный?

— На время обследования, — на отличном британском ответил вместо девушки доктор: вид он при этом имел немного нервный, будто утомился уже объяснять очевидные вещи совершеннейшим в тех профанам. — Меня, кстати, зовут доктор Хайруллин.

Я кивнул. Каким бы неприятным типом не показался мне врач, именно в его руках было мое здоровье, а также, возможно, жизнь и смерть, на протяжении последних двух дней. Судя по тому, что очнулся я уже во второй раз и совершенно целиком, специалистом доктор оказался неплохим. Неприятие же свое я, подумав и устыдившись, решил отнести насчет некоторой непривычности и связанного с той бытового расизма — все-таки, что в Исландии, что в Ирландии обитает не то, чтобы много представителей народа урук.

— Вы, товарищ Амлетссон, изрядно приложились затылком о бордюрный камень, — продолжил доктор. — Однако, уже все в порядке, и мы Вас прямо сейчас официально выписываем… Отпускаем на домашнее лечение. Все, что было, на Вас зажило.

Уже набившую оскомину шутку про то, что это самое всё зажило, как на собаке, орк — видимо, из профессиональной деликатности — озвучивать не стал, хотя подумал именно так, шутливо — я понял это по неприятной ухмылке, будто всплывшей на клыкастом лице.

— И мы сразу же сможем вернуться? — спросил я, не уточняя, впрочем, ни кто будет возвращаться, ни куда именно предстоит возвращение. Ответ на первый вопрос был бы слишком однозначен, со вторым же получалось несколько сложнее. Вариант «на Проект» звучал, как по мне, как-то слишком официально и даже немного пафосно, называть временное свое обиталище домом, отчего-то, не хотелось, названия же местности — более точного, чем полуострова — я не выяснил.

Однако, я немедленно обрадовался: впечатлений, полученных в замечательном городе Мурманске, на первый раз оказалось достаточно, даже немного более того. Все узнанное и прочувствованное на собственной, так сказать, шкуре, требовало глубокого осмысления и некоторых выводов.

— Извините, профессор, не сразу. Сначала нам с Вами предстоит беседа с уполномоченными товарищами из внутренних дел, — то ли возразила, то ли повинилась, Анна.

Кстати, сказано было именно так: не «полиция», не какие-нибудь « органы охраны правопорядка », а именно «товарищи из внутренних дел».

Я, на всякий случай, напрягся, сделав это всем своим существом.

Бюрократическая процедура, вычурно именуемая по-советски «vypiskah», на человеческом же языке — любом из мне известных — попросту выпиской, времени заняла, на удивление, совсем немного.

Сначала состоялось то самое финальное обследование. Мне довольно быстро измерили температуру, артериальное давление и еще какие-то параметры организма: сложный медицинский конструкт, ловко, как бы походя, наколдованный доктором, я разобрать не смог, да и не особенно старался.

Уже сообщили: все процедуры и диагностика — полностью бесплатны, можно не переживать и не раздумывать о том, как объяснить страховой компании «лишний» укрепляющий укол или целебную клизму, каковая, при всей своей неприятности, тоже ведь медицинская процедура!

Вернули обувь и одежду. Последняя, кстати, оказалась выстирана и выглажена. В отдельный бумажный мешок сложили, и в нем же, под роспись эфирным слепком, выдали все ценные и не очень вещи, найденные в карманах — видимо, перед стиркой. Я проверил: действительно, все!

— Я схожу пока за документами, — засобиралась куда-то девушка Анна Стогова, уверившись, видимо, в том, что ее хвостатый подопечный твердо стоит на ногах, внятно разговаривает и уверенно жестикулирует, а значит — в ближайшие пять минут не собирается никуда пропадать, ни в одном из смыслов.

Остался ждать в большом больничном вестибюле: поменьше, чем тот, который я видел уже в главном городском госпитале, но тоже вполне себе. Неприятного хумана, одетого сразу и в военную форму, и в халат, поблизости не случилось — я не видел его ни разу с часа второго пробуждения.

Лечащий доктор, обладатель сложной советской фамилии, напротив, оказался неподалеку: или присматривал за мной, или о чем-то хотел поговорить. Оказалось, что второе, но не исключая первого.

— Профессор, — мы условились между собой, что называть меня «товарищем» ему, все же, не стоит, — скажите, не приходилось ли Вам совсем недавно проходить, скажем так, через медицинское гипнотическое воздействие? — доктор увлек меня к недальнему ряду кресел, усадил в одно их них, сам устроился рядом и принялся выспрашивать странное. — Например, в рамках лечения тяги к курению табака… Не подумайте ничего такого! — поднял он руку, обращенную ко мне ладонью, будто отталкивая потенциальное негодование или возражение. — Просто факт такого воздействия нужно обязательно фиксировать в медицинской карте, а этого, по какой-то причине, не сделали.

— Я лечился от алкоголизма, доктор, — с некоторым вызовом заявил я. — Да, грешен, и что же?

— Ничего особенного, — пожал плечами орк. — Насколько я могу судить по состоянию Вашего, профессор, организма, лечились Вы успешно… Ни грамма спирта за последнюю, минимум, неделю! Подскажете, что за методика? И Вы ведь долечивались уже после основного курса, так сказать, закрепляли эффект?

— Нет, доктор, не подскажу, — неприятно осклабился я, на этот раз сделав это нарочно. — Потому, что сам толком не знаю, как она называется… И в карточке ни слова нет.

Помолчали: девушка Анна Стогова потерялась где-то в недрах местной бюрократической машины, и вызволять меня не спешила.

— Однако, у меня имеется встречный вопрос. — Я посмотрел на врача со значением.

— Задавайте, — подобрался тот. — Если смогу, отвечу.

— Скажите, доктор, а вот можно ли понять при помощи ваших хитрых методов… Насколько давно оно было произведено, это самое воздействие?

— О, конечно! — обрадовался мой собеседник, и я вдруг понял: тот ожидал какого-то другого вопроса, скорее всего, куда более неприятного. — Насколько я понял, последний раз гипнотизер работал с Вами, профессор, в тот самый день, когда Вы поступили к нам на скорой.