НЕ-ЧЕЛОВЕК

Таня лежала на кушетке. Мягкий утренний свет из оконца опускался на ее босые ступни, латексный валик массировал затылок, снимая напряжение. Рука потянулась за стаканом воды, оставленном на миниатюрном столике предупредительной Сьюзен – такое обращение к себе предпочитает Танина психотерапевт. Это к ней в кабинет девушка, собственно, и ворвалась чуть свет в чем была - в ночной сорочке, из палаты бегом, босая по голому полу.

- Сюзанна Аркадьевна, - в который раз пыталась начать Таня. Сделав глоток, она перебирала в уме нескладную конструкцию из образов и ощущений случившегося. Именно случившегося, - в том, что кошмар не происходил из сна или продуцировался видением, а случился и состоял его чудовищный необъяснимый парадокс. Она была уверена в этом, как и в том, что все сказанное ею и все, что еще предстоит рассказать, будет искажением, смысловым вывертом, потому как истинно виденное ею и с нею произошедшее невозможно описать никакими словами.

- Сьюзен, - поправила Таню терапевт, бархатным голосом приглашая, участливым взглядом из-под круглых очков в тонкой как ниточка оправе взывая к доверию.

- Сьюзен, - Таня поставила стакан на место, нечаянно дрогнув рукой, и несколько прозрачных капель скользнули на стеклянный столик. – Мне привиделся жуткий кошмар. Звучит нелепо, но я не могу отделаться от мысли, что это было наяву.

Доктор ободряюще кивнула, всем видом выражая серьезность, внимая каждому слову, и Таня продолжила, не отрывая взгляда от замерших капель:

- Я все еще находилась в палате, только помещение будто бы опустело: ни мебели, ни окон, ни стен. Тем не менее, иной недоступной пониманию частью разума я переживала свое присутствие именно в той палате, где я мирно уснула ночью и под утро рассчитывала мирно проснуться. Я смотрела на себя со стороны в нерушимой темноте незнамо откуда, и я же одновременно ощущала себя там, куда смотрю – была и зрителем, и участником одномоментно.

Под доступным мне углом зрения я видела бесформенное чудище, не похожее ни на какое известное существо, но вместе с тем, живое, оно двигалось, ежесекундно видоизменяясь: то вытягивалось в длину, то округлялось в шар, увеличиваясь в объеме, и где-то среди всей этой живучей массы зияла дыра, нещадно демонстрируя внутренности – кричаще уродливые, пульсирующие, живые. И где-то там, внутри, в окружении переплетенных меж собою, похожих на провода с прожилками крови кишок, зловонных и склизких, я, подсматривающая из-за угла, рассмотрела себя. И я же, будучи одновременно внутри, задыхалась в кровавых нечистотах монстра, путалась в слизи и «проводах», стремясь выбраться.

Минуя череду мыслей о спасении, мое второе зрение со стороны выхватило из мрака еще одно существо: оно наблюдало за мной, выжидало и пугало сильнее пленившего меня монстра, потому как (в том не могло быть ошибки) во сто крат превосходило голодное чудище в силе. Мне сложно его описать, он не был похож на зверя, - имея человеческое сложение, он не имел лица; имея очертание черепа, не имел головы. Он был не-человеком, объемлющим собою весь окружавший мрак, царя над мраком, с бесчеловечным равнодушием камня.

Чудовищный страх удвоил мои силы, я, что есть мочи, принялась яростнее выкарабкиваться, скребя руками в зловонном чреве монстра, хлебала гадкую жижу и жмурилась от отвращения. Глаза разъедала боль, но внезапно веки распахнулись рассвету: я узнала палату, где уснула – на месте кровать и тумбочка, и спасительный луч солнца за окном. Но ладони мои еще хранили следы мерзкой слизи, и нос отчетливо ощущал запах нечистот. Всем нутром моим вновь овладел страх, что кошмар вот-вот вернется, и монстр не отпустил меня, а лишь затаился до поры. Тогда я и рванула к вам в кабинет, забыв о времени и не заботясь о виде, с одной лишь мыслью – сбежать из того места, где тьма в любой миг способна поглотить все предметы и выплюнуть взамен смердящего монстра и леденящего душу стальным бесстрастием не-человека.

Таня говорила на едином порыве и, закончив, обнаружила, что выплеснула шквал эмоций от поразившего ее недо-сна и не-человека, поставив психотерапевта перед задачей вычленять из сумбура голые факты. Пауза…Таня чувствовала, как натянутая в напряженном молчании между двумя женщинами струна вот-вот оборвется, и что останется после – одному богу известно. И струна порвалась – шелковыми пальцами доктор коснулась Таниной ладони, проговорив участливо и в тон касанию руки шелковисто-мягко:

- Таня, ты оказалась в правильном месте и в нужное время. Я несказанно этому рада!

И будто не было никакой струны – непринужденная доверительная беседа.

- Ты впервые ночевала у нас. На новом месте часто снятся яркие реалистичные сны. Твое подсознание говорит с тобой образами, где болезнь, которую ты вознамерилась победить, предстает жутким монстром. Чудовище хочет тебя проглотить, уничтожить, и ты с ним успешно борешься. Как видишь, твой кошмар символичен и обоснован логически. Ты двигаешься в верном направлении. Обещаю: вместе мы не позволим монстру победить!

Сьюзен располагающе улыбнулась, и ее пухлое лицо засияло румянцем, отчего она напомнила Тане свежевыпеченную булочку. И тотчас приступ голода, вытесненного до поры всеохватным страхом, терпеливо выжидавшего, коварно подкрался и накатил, диктуя безудержное, всеобъемлющее желание жрать.

Именно, жрать. Такие как Таня, страдающие булимией, не едят, а жрут и думают только о том, чтобы жрать. За тем она и легла в клинику под опеку хорошей материной знакомой, доктора Сюзанны Аркадьевны. Ей, преодолев неловкость, Таня сообщила о своем желании, но та, вопреки ожиданию, ничуть не огорчилась, а, напротив, ободрила словом:

- Мы с тобой только в начале пути. Скоро все изменится. Увидишь! Я уже составила для тебя индивидуальный план питания – твой столик под номером «8», работники столовой в курсе, поднос не бери, тебе все принесут.

Но голод стремительно шел в наступление, и уже плевала Таня на неловкость, из сказанного Сьюзен, она была в состоянии осмыслить один только номер столика. «Восемь, восемь, столик «8»», - повторяла она в уме, пока голод нес ее, едва сообразившую обуть тапки, в наспех наброшенном на плечи халатике, по лестнице вниз, в столовую. Подобно выдрессированной ищейке, она шла на запах. Вопреки наставлению терапевта, схватила поднос, но чья-то твердая рука взяла ее за локоть и отвела к столику с указующей цифрой «8». Тут же другие руки с закатанными белыми рукавами поставили на стол поднос.

Не разбирая, Таня набросилась на еду, желая пробовать все и сразу: отщипнув кусок курицы, тотчас принялась за салат, фруктовый десерт, снова салат, и так беспорядочно кус за кусом, пока не опустошила всю посуду. Вкусно, но мало – места в желудке еще полно. Известно, однако, больше не дадут – за тем она и приехала. А стоило ли приезжать? И такая тоска навалилась, что не хватало сил подняться. С тупым безразличием Таня смотрела по сторонам.

- Что зенки вылупила? Без толку все, без толку, - проворчала грузная старуха в красном мохеровом берете за столиком напротив.

- Это вы мне? – обескураженная Таня сильнее вытаращила глаза.

- Кому ж еще?! Говорю – без толку! Так и всегда таращишься, а не видишь. Лучше б спать легла - и то интереснее будет!

Не успела Таня допустить до ума обращенное вроде бы к ней, но едва ли к ней относящееся, как белотканная ширма из медицинских халатов отгородила бабусю и удалила ее в мгновение ока из поля зрения и сама пропала следом за дверьми столовой.

«Хорошо ли, что я сюда попала?» - задумалась Таня в попытке оценить обстановку, возвращаясь в покинутую поутру палату. «Мне ли место бок о бок с такими персонажами? Бабуля явно не в себе, а меня всего-навсего мучает голод, и наестся не могу и жру до рвоты… Почему?»

- Это мы и должны выяснить: почему? – говорила Сьюзен на дневном приеме, когда через приоткрытую форточку звуки уличного движения привносили здоровую обыденность в атмосферу сонного островка клиники, напоминая о бурлящей за ее стенами жизни. – Что заставляет молодую благополучную мать, любимую дочь, супругу жить одними мыслями о еде? Что ты заедаешь?

Ответа не было. Знай Таня ответ – и ее самой здесь тоже бы не было. Девушка пожала плечами. Тошно… Совсем неплотный по ее меркам завтрак все равно просился наружу. Хуже то, что при том она знала, что рвотного позыва ждать еще долго, и состояние мути приходилось терпеть.

- Расскажи о своей семье!

Таня молчала, глубже вжавшись в сиденье кушетки.

- Мы с твоей мамой давние знакомые. Она – творческий человек, скульптор, - начала за нее Сьюзен.

- И папа тоже скульптор, - нехотя заговорила Таня. – Наш дом – мастерская в три этажа, каменные балясины, мрамор, глыбы – необтесанные рядом с готовыми слепками: изящной миниатюрой на стенных полках и монументальными фигурами в гостиной у входа, и колонны – везде, встречают и провожают, и в студиях тоже колонны, запах гипса и глины, а теперь еще и воска – откуда, не знаю, - наверное, новое веяние…

- Ты тоже училась на скульптора?

- Да, имея таких родителей, несложно поступить. Меня «поступили», - Таня улыбнулась нервно, спазматически. – Отучилась, но ни одной работы из моих рук так и не вышло. Бездарность я, увы.

- А ты пыталась?

- Задумки были, но воображение мое не выходило за рамки поселившихся в моем доме образов – признанных критиками творений моих талантливых предков, - чем без смысла копировать, я оставила всякую идею. Да и как такового желания творить, по правде сказать, не было. Зато в институте я познакомилась с будущим мужем. Николай тоже скульптор. Живем все вместе. Мне порой кажется, что это он родился в нашем доме-мастерской, - не я.

Вспомнив о муже, Таня вдруг ощутила тот же аромат воска, но, как не странно, не памятный, а имевший источник в самой непосредственной близости. Запах воска, всегда казавшийся приятным и даже притягательным, с каждым мгновением усиливался, насыщая воздух и уплотняя его до невозможности. Закружилась голова. Таня знала, что будет следом, и, резко сорвавшись с кушетки, со всех ног деранула в уборную, где, задыхаясь и кашляя, выплеснула на глянцевый кафель излишки утренней трапезы.

Не было ни смысла, ни сил продолжать сеанс. Удрученность, упаднический настрой, апатия и крадущий мысли голод, снова дававший знать о себе гадливым урчанием желудка, унылыми спутниками провожали Таню в палату, водрузили ее на койку и отправили странствовать по очередному сну. Где не было места голоду…

Откуда взяться ему, когда все заполняло непрекращавшееся движение и неуемный страх. Внутри утробы монстра, средь склизких проводов все бурлило, слипалось, заглатывало, смердящая жидкость, уплотняясь, застила глаза, но Таня, пребывая внутри, словно барахтаясь в раскрученном на полную барабане стиральной машины, понимала, что находится одновременно и снаружи, чуяла липкой своею кожей, пальцами, растопыренными навстречу невидимому, неосязаемому спасительному свету. Его, не-человека, бесстрастного, безликого наблюдателя чуяла она вовне, как чуяла исходящую от него силу, темную и несокрушимую.

Теперь она уверилась, что это сон, потому что так говорила Сьюзен и потому что не могло быть иначе, и та уверенность вырвала ее в день, но пробуждение вместо успокоения принесло взятый из неведомого, но недалекого источника навязчивый запах воска. Одинокая тоска и страх тотчас выгнали Таню из палаты в темный коридор с мерцающей лампой посередине, и в ледяном ее безумном свете девушка лицом к лицу столкнулась с давешней ворчливой старухой.

Она узнала ее по берету: красные тени порхали по шерстяной ткани, причудливо меняя черты старухи от кривящихся в злобе болезненно острых до искренне доброжелательной простоты.

- Гуляем? – спросила старуха. Она стояла как одна из тех скульптур, громадная и непробиваемая, перед хиленькой Таней загораживала проход и толстыми пальцами вертела спичечный коробок.

По коридору проходила работница в белом халате, - бабуле пришлось посторониться. Таня обратила внимание, что с появлением работницы бабусин короб скрылся в кармане вязаной кофты.

- Они считают нас чокнутыми, - кивая вслед удалявшейся работнице, прошептала старуха. – Они слепы – и все дела. Слепы… Но их много, а нас мало. И ты чувствуешь, что все не так, как тебе показывают.

Таня не знала, как отделаться от докучливой бабули – та снова перегородила проход, спичечный коробок опять замелькал в руке. Ненасытный желудок Тани уже требовал свое, голод подгонял, раня все нарастающими спазмами. Таня, спиной опершись о стену, толкнула старуху со словами: «Дайте же пройти! Я тороплюсь!» Старуха едко матернулась, крикнув вдогонку:

- И насытиться никак не можешь, потому как нутро за жизнь бьется, пока сама живой мумией ходишь!

Таня замедлилась, озадаченная неожиданной осведомленностью старухи о ее постыдном недуге, но голод сильнее колол щупальцами, и она скоро метнулась вниз по лестнице, поручив надоедливую старуху одиночеству коридорных стен в тусклом мерцании холодного доживающего света.

Таня устроилась в тихом уголке столовой и, ублажив, наконец, желудок, имела время поразмыслить и в результате нашла логическое объяснение информированности бабуси: глядя, с каким остервенелым рвением Таня поглощает пищу, не трудно догадаться о причине ее появления здесь, старуха просто наблюдательна. «А они слепы, - пришло на ум Тане. – Кто слеп? А кто и что видит? А главное, почему так терзают память эти слова выжившей из ума старухи?»

- Антонина… Никогда не снимает с головы берет… Конечно, знаю. Своеобразна, нестабильна. Некорректно с моей стороны обсуждать других пациентов, но поскольку ее внимание тебя беспокоит, скажу. Антонина, баба Тоня, как зовет ее внучка (она и доверила нашей клинике опеку над ней), не снимает берет из-за уродливого следа от ожога на голове, причем, как уверяет внучка, обожглась бабушка намеренно, опалив макушку пламенем самодельной свечи. У нее прогрессирующий «Альцгеймер» вкупе с вариативными навязчивыми состояниями. Не стоит принимать ее слова близко к сердцу. Здесь вообще ничего не стоит принимать на свой счет. Есть только наши сеансы и медикаментозная терапия, которую я собираюсь назначить, и больше ничего.

- И сон, - напомнила Таня, выслушав ответ Сьюзен на заданный между делом вопрос о «своеобразной и нестабильной» бабуле.

- Целям стабилизации твоего состояния в периоды сна и бодрствования и послужит курс антидепрессантов, селективных ингибиторов обратного захвата серотонина. Сьюзен придвинула ближе запечатанную упаковку с надписью «Флуоксетин». Подумав немного, достала из прозрачного шкафчика с лекарствами блистер с ячейками, заполненными маленькими круглыми таблетками, положила его рядом с «Флуоксетином». «Атаракс» - анксиолитик, принимать перед сном.

- Транквилизатор? – испуганно спросила Таня. – Я не хочу становиться сонным овощем. Я хочу перестать видеть кошмар, а не пребывать в нем и днем, и ночью!

- Лекарство нормализует сон. Твой кошмар вызван дневными переживаниями и перестройкой организма. Мы боремся, организм борется. Оттого сон поверхностен – именно такие поверхностные неглубокие сны рождают видения, в том числе, и ужасные. Лекарство позволит тебе заснуть глубоко, без сновидений.

Убедиться, что Сьюзен права, и без транквилизатора не обойтись, вынудил случай. Словно преследователь, хищник, настырный и неумолимый, баба Тоня подстерегла Таню у выхода из кабинета Сьюзен.

- Брось! – бабуся ударила Таню по рукам. Та чуть не выронила упаковки с таблетками. – Что тебе всучили? Что?

Таня, демонстративно игнорируя нападки умалишенной, продолжила путь.

- Не поможет! Муть это все! Не унималась Антонина, чем-то тыча уходящей Тане в спину.

Дотерпев экзекуцию до лестничного пролета, Таня не выдержала.

- Что вам от меня нужно?! – воскликнула она, обернувшись.

- На, попробуй! – старуха протянула Тане спичечный коробок, что все время мелькал у нее меж пальцев. Хочешь увидеть – возьми! И папироску не забудь!

Старуха приподняла берет и выдернула из-за уха папиросину, по виду, «Беломорканал». Пока опешившая Таня соображала, что к чему, беломорина оказалась у нее в руке, но с коробком не вышло: Тане представилось, как бабуся подносит полыхающую огнем свечу к макушке, а после надевает берет, прикуривая торчащий в зубах косячок от той же свечи, и тогда, оттолкнув короб, девушка решительно двинулась дальше, минуя лестницу, коридор, влетела в палату, заперев за собой дверь.

От раздражения руки ходили ходуном, об отказе от медикаментозной терапии вопрос уже не стоял. Перед сном не сомневающаяся Таня вскрыла блистер и приняла таблетку в надежде на утреннее пробуждение без потрясений.

И чудесные таблетки сделали свое дело: первая спокойная ночь за все время пребывания в клинике – ни монстра с кишками из проводов, ни равнодушного наблюдателя не-человека, - ничего не запечатлелось в памяти от прошедшей ночи, - лишь покой и умиротворение.

«Но что за возня происходит в коридоре?» После продолжительного сна ноги, точно ватные, доковыляли до двери, через приоткрытую щелочку доносились гремящие металлические звуки, перешептывание персонала и шорох одежд. Таня распахнула дверь шире и тотчас пожалела о сделанном.

Прямо перед ней на больничной каталке, отставленной к противоположной стене, возникла обугленная головешка черепа, покрытого тонкой воспаленной пленкой незаживающей ткани с реденькими, местами пробивающимися седыми волосиками.

- Умерла Антонина, ушла сразу, была и нет. Сердечный приступ. – Вот о чем шептали работники, и услышанное не оставляло двусмысленностей. А вы, девушка, не волнуйтесь! Ступайте лучше к себе! Не стойте тут, не мешайте!

У колес каталки валялся красный берет, а рядом – коробок спичек, что Таня наотрез отказалась принять в дар накануне. Повинуясь импульсу, Таня подняла берет, положив его на каталку, подняла заодно и коробок. Видно, жалость проснулась к бабусе, либо сработала запечатленная со школьных времен установка, что «сдавать» нехорошо, - что бы в тот момент Таней не руководило, поднятый коробок она спрятала в кулак, а позже, когда каталка отъехала, убрала короб в сумку вместе с полученной накануне беломориной.

Непредвиденный уход бабы Тони, как ни странно, совпал по времени с кардинальными подвижками в Таниной терапии.

- Ты счастлива в браке? – спрашивала Сьюзен в ходе очередного сеанса.

- Разумеется, - отвечала Таня. – Николай, супруг, талантливый скульптор, он востребован, хорошо зарабатывает, прекрасный муж и отец. И дети прекрасные, двое. Скучаю по ним.

Покойно было вспоминать о семье, когда желудок не докучал голодными спазмами, а монстры и не-люди не тревожили больше сны, и навязчивый запах воска наяву не тревожил более. Пускай Сьюзен и не удалось выяснить, что именно «заедала» Таня, успех медикаментозной терапии был налицо – лекарства купировали приступы бесконтрольного переедания и вскоре Таню выписали.

Она вернулась в дом из скульптур, где дожидались родные, предупредительные и сочувствующие. Ей все еще полагалось принимать лекарства, она привыкла к ежедневным приемам и не возражала. Таня поймала себя на мысли, что, наконец, ее настроение созвучно настроению близких и самого дома и даже каждой из выставленных напоказ, будто в галерее, произведений, - все, что ее окружало неизменно откликалось ее чувствам, создавая гармонию и целостность семьи, дома, и она сама органично и стройно бесшумным ручейком вливалась в эту тихую гавань безмятежности и покоя.

Дни сменялись днями, а ночи, лишенные грез, пролетали незаметно. Но пришла ночь, вывернувшая застарелый идиллический уклад наизнанку. Таня открыла глаза и увидала одну лишь темень. Давно не просыпалась она во тьме, начисто позабыв о ее существовании, а вспомнив, содрогнулась. С дрожью наведалась мысль о том, что, ложась спать, она забыла принять таблетку. Боясь разбудить мужа, бесшумно встала с кровати и на цыпочках подкралась к шкафу в поисках блистера с «Атараксом». Наощупь лекарства не обнаружила. Вместо блистера с полки аккурат на ладонь выпал спичечный коробок, а поверх него, подобно невесомому перышку, легла беломорина.

Так обрывалось созвучие, вся сонастройка Таниной микровселенной летела к чертям. В ту ночь она не сомкнула глаз. Взволнованный разум выдавал вздорные картины – одну за другой. Прозрачный шкаф с лекарствами, в котором странным образом исчез транквилизатор, показался ей схожим один в один с тем, что стоял в кабинете Сьюзен, а спальня… Та до мелочей повторяла интерьер палаты, где Тане впервые привиделся кошмар.

Когда утренний свет потревожил спящие тени, она уже прочно утвердилась во мнении, что лечение в клинике ей померещилось, и она вообще никогда не покидала стен дома-мастерской. Спичечный короб и беломорина – единственные доказательства были, лежали на коленях. И Тане вздумалось знать, Тане вздумалось видеть. Что там говорила старуха? Хочешь увидеть – возьми!

И Таня взяла…коробок… Открыла – измельченные шишечки пахли лесом, сухой травой, хвоей. Расположившись у трюмо, из беломорины и дареной травки как смогла забила косяк. Чиркнув спичкой, закурила. Муж по-прежнему беспробудно спал, она отчего-то знала: он не важен, как не важен дом с его нерушимыми скульптурами, мебелью и всеми обитателями. Начиненная травкой беломорина, дым, наполнивший спальню – лишь это имело значение. Таня курила…

Едкий дым жег горло и ноздри, на глазах выступили слезы. И сквозь слезную пелену она смотрела вокруг: на ту же комнату, но одновременно другую, как будто через очертания привычных предметов вдруг начали проступать предметы иные, а те, что были раскрывали свою подлинную суть. И запах воска – преследователь, о котором она успела позабыть, вдруг возвратился, став еще силнее, еще несноснее.

Таня медленно пробралась к постели: кровать заметно сузилась, а бортики, напротив, приобрели в толщине. Она, как и раньше, могла видеть спящего мужа, только руки его теперь были скрещены на груди, а тело – недвижимо и бездыханно, застывшая восковая маска подменяла лицо. Лицо не принадлежало жизни, лицо принадлежало кукле – огромному восковому чучелу.

Ни удивления, ни ужаса Таня не испытала – беломорина продолжала дымить, и дым расслаблял чувство, привнося уверенность в том, что так и должно быть. И нисколечко не удивилась Таня, когда обнаружила, что кровать – и не кровать вовсе, а гроб, и так тому и должно быть.

Она покидала спальню, наперед зная, что найдет в остальных комнатах: восковые скульптуры в облачении деревянных гробов, подпирали колонны дома – мастерской, и в тех гробах покоились ее близкие: мать, отец, дети, и так тому и должно быть. Беломорина догорала, проявляя из памяти то, что все они умерли когда-то давным-давно, о Сьюзен и бабе Тоне – миражах, случайных попутчиках, якорях ее прежней жизни, из которой осталась одна беломорина, да кораблик шмали. Скорбь вместе с бесконечной жалостью к ним, к себе превратила дом в Элизиум, склеп. Но что она, живая, делает в нем? Скорбь заточила ее саму здесь, сделав при жизни восковой куклой.

Таня пересекла гостиную и остановилась у высокой гардины, под стать величественным скульптурам по обе стороны окна. Она не могла припомнить, чтобы хоть раз отворяла эту непроницаемую иссиня-черную штору. Порывистым движением она потянула плотную ткань, и занавес пал.

Таня отшатнулась, выронив папиросу. Пепел от беломорины серой пылью рассыпался на полу. Не рассвет увидала за окнами Таня, а гладкие змеиные кольца переплетенных между собой проводов, склизких с кровяными прожилками. И с предельной ясностью сложилась картина. Не сон, видение, а сама жизнь являла ненасытного монстра, она, похоронившая себя со своими мертвыми в склепе, Элизиуме восковых фигур, все это время жила внутри монстра, проглоченная им, питала его соком своей жизненной силы, текущим к нему по венам окровавленных проводов, в то время, как сама неуклонно обращалась в воск. Только теперь она увидела, что руки ее – есть воск, и тело, и одежды – тоже.

Таня посмотрела сквозь просвет в оплетших склеп проводах и узнала то, что хотела знать: за склепом – лес, а во тьме лесной бесстрастно и безропотно, без счета лет ждет ее не-человек. Она не знает, кто он, и что сулит их встреча, но кем бы ни был он, с ним куда лучше, чем здесь.

Таня отломила от скульптуры кусочек воска – не убудет, из хлопкового шнура смастерила фитиль. Самодельная свеча дала хороший огонь, пламя жгло руки, растапливая на ладонях воск. Горела кожа, горели ткани кукольных одежд, освобождая Таню. Занялась и гардина, огонь стремительно подбирался к проводам. Таня знала, что выберется – ведь она не раз выкарабкивалась из утробы монстра в видении, мнившемся кошмаром. Таня выберется, Таня знает: за склепом – лес, и ее ждут… А выберетесь ли вы?

® Ядвига Симанова

Мои книги, рассказы тут