Не для печати (1-8 часть)

20 частей будут посвящены Архангельской области и Карелии

ОХОТНИЧИЙ КОДЕКС

Сводка №1. КИКИМОРА БОЛОТНАЯ (из архива Северного сектора, дело №0401-А)

Не всякая тварь идёт навстречу — есть те, что ждут, пока ты сам ступишь в их воду.

Кикимора болотная — женская сущность из водных низин, чаще — из топей, торфяников, пойменных лощин. Она не охотится — она заманивает. Место, где она живёт, становится пространством отсутствия: голоса там глушатся, дороги сбиваются, мосты появляются, где их не было.

Приметы активности: ил в сухую погоду, запах плесени без источника, появления «временных» построек — мостов, мостков, тропинок.

Особо чувствительны к её присутствию — дети и те, кто пережил утрату.

Важно: её пространство не отражено на карте, но существует на уровне восприятия. Там всё кажется чуть-чуть слишком правильным.

Если ребёнок говорит: «моста не было» — надо поверить ему.

Статус: активна в зонах сезонного половодья. Запрет на вход без сопровождения.

Последняя фиксация: Карелия, весна, колодец с исчезновением.

***

Машина шла медленно, как будто сама сопротивлялась дороге. Подвеска поскрипывала на каждой кочке, будто жаловалась вслух, и вода под мостом шептала невнятно — не как речной поток, а как человек, который боится быть услышанным, но всё равно говорит.

Пасмурное небо, тяжёлое, как старое ведро, повисло над дорогой. Воздух был вязким — тянулся за машиной, не желая отпускать. Он пах не весной, не землёй, не листвой — пах железом, сыростью и тем, что обычно прячется под мостами и в затопленных подвалах. То, что дышит без рта и двигается без ног.

Григорий держал руль двумя руками, крепко, с напряжением, которое трудно назвать страхом — скорее, это было напряжение перед прыжком. Перед тем, как влететь в туман, не зная, есть ли по ту сторону хоть что-нибудь. Он не сводил глаз с моста — с тонких досок, уложенных поверх металлических опор, до боли новых, не по сезону, как будто кто-то только что поставил их и сразу ушёл. Или — ушёл, но остался смотреть.

— Не было здесь моста, — раздался голос с заднего сиденья.

Григорий не ответил. Он слышал. Он слышал каждое слово, сказанное мальчиком. Всегда слышал. Просто не всегда отвечал. Иногда потому, что не знал как. Иногда — потому, что не хотел знать, что услышал.

Лидия, сидевшая рядом, хмуро перелистывала папку с делом. Бумаги были влажные от конденсата, печати расплылись, текст будто старел прямо в руках. Она искала координаты, сверялась с картой — и всё равно чувствовала, что не может определить, где они на самом деле. Не по номерам, не по ориентирам, не по привычке. Место не поддавалось обозначению. Оно было. И всё.

«Почему всё выглядит так, будто ждёт? — думала она, не поднимая глаз. — Ни собак. Ни людей. Даже листья не шевелятся. Только пар поднимается. И этот мост… как будто его собрали не плотники, а… кто-то, кто знал, что мы придём. И хотел, чтобы мы перешли?.

Александр сидел тихо, прижавшись лбом к стеклу. Он не смотрел — он слушал. Как будто сквозь стекло можно услышать. Сквозь лес. Сквозь воду. Сквозь воздух, насыщенный чем-то старым. Ему было пять лет, и он знал больше, чем мог объяснить. Он просто говорил, когда надо. Или — когда "оно" позволяло.

— Здесь вода звала, — повторил он.

У Лидии на мгновение пересохло в горле. Она не обернулась, просто крепче сжала кожаную обложку на коленях. Бумаги внутри скрипнули.

Григорий резко вдохнул — не от слов, а от того, как вдруг стало тяжело дышать. Воздух в машине густел, как в подвале, куда давно не спускались. Даже Александр пошевелился, пожаловался вполголоса:

— Уши заложило…

Григорий пожал плечами, будто скидывая напряжение с мышц. Но оно не уходило. Покалывание в ладонях от руля не проходило — словно руль был покрыт невидимой плёнкой. Мокрой. Как после того, как держал в руках водоросли.

Лидия наконец подняла голову. Мост был совсем близко. Он казался длиннее, чем на взгляд. И тише, чем должен был быть. Ни скрипов, ни плеска воды. Даже тени от досок ложились не в ту сторону.

— Не нравится мне всё это, — сказала она негромко, как будто не хотела, чтобы мост услышал.

Григорий ничего не ответил. Он только прибавил газу. Машина медленно въехала на мост. Под капотом что-то хрустнуло. Или — под водой.

Он появился не сразу. Или не так — он, возможно, был всё это время, просто не двигался, не требовал внимания, сливался с фоном, как бродячая собака, как сгнивший столб, как память о чём-то, что вытесняешь каждый раз, когда проходишь мимо. Но когда машина добралась до середины моста, он вдруг встал. Из ниоткуда. Как будто вырос из тумана. Стоял в болотниках, в ватнике, выцветшем до одинакового серого, и махал рукой — не отчаянно, не испуганно, а... вежливо. Как встречают тех, кого давно ждали.

Григорий сбавил скорость. Его пальцы с силой вжались в руль. Он не моргнул, не выдохнул, просто слегка наклонился вперёд, будто от этого фигура впереди станет объяснимее. Не стала.

— Видишь? — тихо спросил он, не оборачиваясь.

— Не сразу, — ответила Лидия, — но он там. Почему мы его не заметили раньше?

Она не успела договорить, как Александр, всё так же уткнувшись лбом в стекло, прошептал с безразличной точностью:

— Потому что он был под водой.

Лидия замерла. Мальчик говорил так, будто повторял услышанное. Как радиоприёмник, поймавший волну. Иногда он так говорил. Паузы между словами — не детские. Молчание между фразами — не человеческое.

— Остановись, — сказала она Григорию. — Только не выходи.

Тот уже приоткрыл окно. Воздух извне ввалился в салон тяжёлым, влажным комом. Сладковатый запах болотной тины, старой рыбы и чего-то кислого, как ржавая монета во рту.

Мужчина не приближался. Он стоял у края моста, будто знал границу, за которую нельзя. Его лицо было... нормальным. Усталое, чуть ввалившееся, с тенью щетины, как у любого северянина после смены. Но что-то в нём было неправильно спокойным. Глаза — слишком тёмные. Улыбка — слишком ровная. И стоял он — в лужице, которой не было. Лидия точно видела: под ногами — сухие доски. Но от ботинок капало.

— Вы с деревни? — громко, с нажимом, спросил Григорий.

Пауза. Ветер двинул занавесь сырого тумана за спиной мужчины.

— А вы? — спокойно, почти ласково.

Григорий чуть прищурился. Его брови сдвинулись, и лицо стало деревянным. Александр потянулся вперёд, не отрывая взгляда от человека — или того, что выглядело человеком — и шепнул:

— Он пахнет болотом. Даже если сухой.

Лидия невольно посмотрела на руки мужчины — те были в перчатках, но по ним стекала вода. На плече ватника — капля, тяжёлая, прозрачная, будто слеза.

— Не проезжайте сразу, — сказал он. — Поговорить бы...

Голос его не был угрожающим. Он был будничным. Но именно в этом и было страшно. Как будто он предлагал не просто остановиться — а принять участие. Не узнать, не разобраться, не помочь, а… войти. В то, что началось без них.

Григорий кивнул. Медленно. Не от согласия, а чтобы выиграть паузу. Он не любил незнакомцев. Особенно тех, кто не боится одиночества на мосту, ведущем в затопленную деревню. Особенно тех, кто пахнет водой, но стоит на сухом.

— У нас распоряжение, — сказал он. — Дело. Дети.

— Конечно, — кивнул мужчина. — Потому и говорю: аккуратнее вам.

Лидия смотрела в зеркало заднего вида. За машиной дорога тонула в паре. Впереди — деревянный мост и деревня, в которой ни одного окна не светилось. Ни дымка, ни кошки, ни даже следов трактора. Только они и этот человек, возникший как тень, как задержанный выдох.

— По мосту лучше не часто ездить, — добавил он после паузы. — Хрупкий он. Особенно… если кто-то уже перешёл раньше.

Его голос был как ржавый ключ в сыром замке. Скрипел, но открывал. Не дверь — понимание. Что они тут не первые. И, может быть, даже не самые важные.

Григорий медленно поднял стекло. Мужчина не шевельнулся. Он стоял и улыбался. Смотрел не на него, не на Лидию. Смотрел на Александра. Тот улыбку не возвращал. Только прошептал, едва слышно:

— Она через него говорит.

Лидия вздрогнула. Григорий включил передачу.

Он стоял и улыбался — слишком долго, чтобы это не стало страшным. Не ухмылка, не нервный оскал, не растерянная улыбка деревенского мужика, который рад увидеть “гостей с города”. Это была заранее заготовленная улыбка. Как будто он её репетировал. Как будто заранее знал, где они остановятся. И сколько будет шагов до их лобового стекла.

— Если вы из Союза… тут такое… — сказал он, делая чуть-чуть шаг вперёд. Туфли его — нет, не туфли, болотники — шлёпнули по доске, как лягушка по мокрому камню.

Григорий не ответил сразу. Он не моргнул. Он только слегка дёрнул щекой. Мышца над скулой дёрнулась сама по себе, как нерв, как рефлекс. Он чувствовал, как у него в правой ладони собирается напряжение — будто всё тело собралось в кулак, и этот кулак держит руль.

Он медленно, очень медленно, включил зажигание. Машина тихо вздохнула. Мужчина не вздрогнул. Он продолжал стоять в своей лужице, которой не было, и смотреть — нет, не на Григория, а сквозь него.

— Мы в курсе, — сказал Григорий, низко, хрипловато, как говорят те, кто уже всё понял, но не готов это признать вслух.

Мужчина кивнул, как будто ничего другого и не ожидал. Как будто этот ответ был правильным. Неудачным — но правильным. Он чуть склонил голову набок, как птица, изучающая что-то странное.

— Конечно. Тогда... аккуратней.

Его слова не были угрозой. Они были — комментарием, как будто он смотрел спектакль и позволил себе реплику. Его улыбка не исчезала, но под ней чувствовалось что-то неулыбчивое, чужое. Не злое — нет. Безэмоциональное. Как лёд.

Лидия отложила папку и потянулась к сумке — не нервно, не резко, а как будто по привычке. Достала ручку. Блокнот. Начала писать что-то — не читая, не думая, просто чтобы занять руки. Чтобы выглядеть занятой. Чтобы не быть частью этой сцены.

Она скользнула взглядом по мужчине — и замерла. Его одежда была чистая. Не стерильная — именно чистая, как у человека, который переоделся. Но всё вокруг него было мокрое: доски под ногами темнели от влаги, как после дождя. Только дождя не было. И он не капал. Только щелкал — капля по дереву, будто в колодце.

И она поняла — это не он промок от моста. Это мост промок от него.

Сзади зашевелился Александр. Прижался к сиденью, словно хотел стать частью обивки. Он широко раскрыл глаза — не от ужаса, а от какого-то своего детского знания, которое взрослые не признают. Он прошептал, но это прозвучало громко, яснее любого крика:

— Мост треснет, если он будет долго рядом.

Лидия вдохнула слишком резко, как будто хотела что-то сказать, но не могла. Она смотрела на сына, потом на мужчину. И вдруг заметила: он больше не смотрит на Григория. Он смотрит на Александра. Тихо. С интересом. Без страха.

Александр отводил взгляд. Но не прятался. Он не боялся — он ждал. И это было хуже всего.

— Вы давно здесь? — вдруг спросила Лидия, голосом, который звучал холодно, ровно, почти по-учительски.

Мужчина не ответил. Только снова кивнул. Не в ответ — в своё собственное время.

— Здесь всегда вода, — сказал он. — Даже если не видно.

Григорий положил руку на рычаг. Пальцы дрожали — слегка, но он чувствовал каждое подёргивание, как ток. Он хотел выйти. Он хотел схватить этого человека за воротник и вытрясти из него всё: кто он, откуда, что знает. Но он не мог выйти. Не из страха. Из интуиции. Та редкая вещь, которую он не любил называть.

«Он тянет время, — подумал Григорий. — Но зачем — не говорит. Либо сам боится, либо работает на кого-то. Или не работает вообще. Просто стоит. Просто жрёт наше время. И, может быть, не только его».

В машине становилось душно. Лидия провела рукой по лбу — он был влажным. Хотя стекло не запотело. Ветер снаружи был холодный. Но внутри было сыро.

— Мы поедем, — тихо сказал Григорий. Не как приказ. Как утверждение.

— Конечно, — сказал мужчина. — Конечно, поезжайте.

Он даже отошёл. Но не полностью. Не быстро. Не с уважением. Просто сместился, как камыш под ветром.

Григорий не нажимал на газ. Он дал машине время подумать. А потом медленно тронулся. Сзади — молчание. Справа — Лидия с синим лицом и ручкой в руках. Слева — стекло, в котором отражались глаза. Не свои. А его.

Александр тихо повторил:

— Она... в нём. Пока он мокрый.

Машина стояла — казалось, уже вечность, хотя мотор работал, и Григорий держал ногу на педали газа так, как будто это не просто педаль, а спусковой крючок. Пальцы на руле побелели от напряжения, но сам он оставался неподвижным — будто считал до трёх, до пяти, до того самого момента, когда сердце вновь забьётся в привычном ритме.

Но не билось.

Мужчина не отходил. Он стоял на доске моста, не мигая, не меняя выражения лица. Улыбка его оставалась прежней, вежливой, как на старых довоенных фотографиях, где люди улыбаются не от радости, а потому что так надо. Он смотрел внутрь машины, через лобовое, точно в центр — туда, где сидел мальчик. Смотрел долго, с терпением, которое пугает больше, чем крик. Он ждал, будто проверял: насколько они решительны. Кто они на самом деле. И для чего пришли.

Григорий не собирался отводить взгляд, но почувствовал, как мышцы челюсти сжались до хруста. Левый висок пульсировал. Внутри него раздался голос — его собственный, но глубже, как будто из шахты: «Не выходи. Не отвечай. Просто проедь».

Он не послушался сразу. Он подумал. Что, если это проверка? Что, если за этим стоит что-то живое, человеческое — страх, предупреждение, необходимость? Но что, если нет?

— Мост хрупкий, — сказал мужчина. — Особенно если кто-то уже перешёл раньше.

Голос его не сорвался, не изменился. Он был, как и прежде, ровным. Даже доброжелательным. Но от этих слов по спине пробежал холод. Хрупкий — значит, кто-то уже прошёл. Значит, след остался. И тот, кто шёл первым, не вернулся, чтобы рассказать.

Григорий включил передачу.

— С Богом, — буркнул он, почти шутливо. Не от веры — от привычки. В Союзе охотников мало кто верил в Бога, но почти все говорили «с Богом». Как будто знали: это — последняя преграда между человеком и тем, что не из мира живых.

Машина тронулась медленно, словно с усилием, будто мост не хотел отпускать, или дорога не хотела принимать. Колёса закрутились, доски скрипнули под тяжестью металла и решений. Мужчина не двигался до последнего. Он отступил только тогда, когда бампер почти коснулся его сапога — и то не в спешке, а в каком-то вкрадчивом, ленивом повороте, как будто он был не человеком, а частью этого моста. Или — его продолжением.

Григорий не глядел вбок. Он не поворачивал головы, потому что знал: если сейчас посмотреть в глаза — что-то уйдёт. Что-то важное. Может быть, воля. А может — память.

Лидия посмотрела в зеркало. Там ничего не было. Ни человека. Ни воды. Только деревянная дорога, тянущаяся назад, туда, где серый воздух сливался с землёй.

Александр сказал:

— Он знает, кто я. Он не спрашивал. Он говорил как будто уже знал.

Григорий тихо выдохнул. Его не удивили эти слова. Он ждал их. Как ждёт человек укола, зная, что боль — неизбежна, и всё, что можно сделать — не дёрнуться.

— Пусть знает, — сказал он. — Это ещё не значит, что ему это понравится.

Салон наполнился скрипом. Мост пел — низко, вязко, словно каждая доска рассказывала свою версию прошлого. Александр прижал руки к ушам. Он не кричал. Он слушал.

И тогда — щелчок.

Резкий, как выстрел в тишине. Доска лопнула где-то позади. Но машина уже съехала на землю. Слева лес, справа — речка, похожая на сгущённое стекло, и над всем этим повисла ворона.

Крикнула.

Не каркнула — крикнула, резко, почти по-человечески. И эхо этого крика не ушло в небо — оно ушло в воду. Словно сама вода вздрогнула.

Лидия сжала пальцами ткань на коленях.

— Слышал? — спросила она.

— Ага, — сказал Григорий. — Аж легче стало.

Александр прошептал:

— Не ей легче. Нам.

Они въехали в деревню. Там не горели огни. Там никто не вышел встречать. Там ничего не изменилось, кроме того, что теперь они были внутри. И назад — не было. Потому что мост хрупкий. И кто-то уже перешёл раньше.

Деревня началась внезапно — как будто её не было, и вот она появилась. Не выросла, не предстала — вынырнула. Из воды, из леса, из тумана. Из тех мест, где раньше было что-то другое, и только потом — заборы, сараи, хаты.

Машина катилась медленно. Шины скользили по мокрой земле, оставляя за собой почти зеркальный след — как будто сама дорога не хотела запоминать, что по ней кто-то ехал. Вокруг стояли дома, тесно, плечом к плечу, будто прятались друг за друга. Некоторые — покосившиеся, с выцветшими ставнями. У одного — красный флаг, выгоревший до розовой тряпки. У другого — табличка «Лавка», но за мутным стеклом — пусто, только пыль и трещина на вывеске, как шрам.

Они проехали мимо школы — окна забиты фанерой, а под крышей гнездо ворон. Одна из них вытянула шею и посмотрела. Не каркнула. Просто смотрела. В деревне никто не вышел. Ни один человек. Ни ребёнок, ни старуха, ни мужик с топором. Но занавески двигались. Где-то — чуть дрогнули. Где-то — отъехали в сторону и снова вернулись. Кто-то был там. В каждом доме. Но никто не шёл навстречу.

— Это не просто глушь, — сказала Лидия. Она не оборачивалась. Говорила в стекло, будто себе. — Здесь… всё как будто сшито из чужих вещей. Не по размеру. Не по памяти.

Она слышала, как внутри себя сжимаются мысли, как ткань на шее начинает липнуть к коже, как в горле першит — не от холода, а от того, что воздух будто прогнали через подвал, где стояли старые книги, мокрые стены и забытые разговоры.

— Мы тут на работу, не на экскурсию, — бросил Григорий, и голос у него был не раздражённым, а будто натянутым на каркас.

Не будь в нём этой фразы, он бы молча свернул назад. Но назад — уже было нельзя.

Александр не отвечал. Он сидел, прислонившись к стеклу, нос сморщен. Потом сказал негромко:

— Она смотрела через воду. Она не в деревне. Она — под деревней.

Фраза прозвучала просто, без акцента, как будто он пересказывал погоду. Как будто услышал, как сказали — и просто передал. Григорий сжал руль. Не потому, что испугался. А потому, что в детском голосе не было сомнения. И это — пугало больше всего.

«Если бы у меня были крылья… — подумала Лидия. — Я бы не взлетела. В этом воздухе нет ветра. Здесь нельзя быть живым. Только присутствовать».

Она повернула голову — и увидела отражение своего лица в окне. Оно было не её. Оно было слишком уставшим для неё. Или — слишком пустым. Как будто всё, что внутри, уже вышло и ждёт снаружи.

Александр снова скривил нос:

— Пахнет… как в ванной у бабушки. Только без бабушки.

Лидия хмыкнула — не улыбнулась, не рассмеялась, просто признала правоту. Действительно пахло — плиткой, мокрыми тряпками и старым мылом, которое хранилось “на потом” и никогда не использовалось.

Григорий нажал на тормоз. Машина встала у дома, который должен был стать их временным приютом. Доски крыльца были серыми. Почерневшими. Как будто запоминали тех, кто заходил, и от этого старели быстрее.

Салон наполнился тишиной. Даже мотор не тарахтел — заглох сам. Или был заглушён. Никто не сказал: “прибыли”. Никто не сказал: “начинаем”. Все трое сидели. И молчали.

Потому что знали — они уже внутри. Не в деревне. Не в деле. А внутри чего-то, что началось до них. Что, может быть, не закончится никогда.

Григорий заглушил мотор. Воздух в салоне словно сразу утратил остатки тепла, хотя печка ещё теплилась, и в ногах было жарко, как от камня, что долго лежал у печи. Но в груди стало холодно — не от страха, а от того молчаливого знания, что пришло одновременно со звуком глохнущего двигателя: всё. Они здесь.

Они уже здесь.

Он не сразу открыл дверь. Посидел, руки на руле, плечи неподвижны, взгляд вперёд — на избу, с покосившимся крыльцом, на которой стояли двое. Ватники, меховые шапки, лица серые, как кора. Молчат. Не машут. Не идут навстречу. Просто стоят. Как камни на старом перекрёстке. Как если бы стояли тут всегда. До них. До всего.

«Мы прошли мост, — подумал Григорий. — А это значит — назад дороги нет. Всё, что теперь — внутри».

Один из мужчин поднял взгляд. Лицо у него было гладкое, словно обветренное до стерильности. Ни бороды, ни шрама, ни мимики — только глаза. Сухие, усталые, но не пустые. Смотрел не на него. На машину. Как на груз. Как на нечто, чего ждали, но надеялись, что не приедет.

Лидия отстегнула ремень. Тихо. Её движения были точны, экономны, как у врача, готовящего скальпель. Она не торопилась. Она знала: сейчас начнётся. Только пока не знала — что именно.

— Пап, — сказал Александр.

Он не спрашивал, не жаловался, просто сказал. Григорий обернулся. Мальчик смотрел в окно. Глаз не видно, только отражение: серое стекло, в нём — бледное лицо, и пальцы, касающиеся холодной поверхности. Легко, будто слушает вибрацию.

— Здесь всё в воде, — сказал он. — Даже если кажется, что сухо.

Лидия чуть побледнела. И всё-таки — улыбнулась. Устало. Так улыбаются тем, кого боятся. Или — тем, кого любят так сильно, что страшно. И часто это одно и то же.

— Спасибо, сын, — сказала она. — Очень воодушевляет.

Григорий усмехнулся — едва, но это прозвучало, как голос среди тростников: хрипло, с надрывом, но — живо.

— Становится всё поэтичней, — буркнул он, отворяя дверь. — Осталось только, чтобы хлеб сам себя резал.

Дверь заскрипела. Воздух снаружи был другой. Тот же — и другой. Здесь пахло деревней, но не той, где доят коров. А той, где что-то ждут. Запах дыма — без огня. Запах гари — без пожара. Земля под ногами была мягкая. Не грязь. Влажная тряпка, под которой кто-то дышит.

Двое на крыльце не сдвинулись. Только один медленно, почти церемонно, кивнул. Не как приветствие. Как допуск. Как признание: да, прошли. Да, добрались. Теперь — слушайте.

Лидия вышла последней. Захлопнула за собой дверь. Её пальцы дрожали, но ровно настолько, чтобы она могла себя контролировать. В ней не было страха — был скепсис, прикрытый усталостью.

Александр стоял в полный рост, не держась за мать, не ища руки отца. Он смотрел на крыльцо. Нет — под крыльцо. И снова прикоснулся к стеклу — уже снаружи, ладошкой к дереву. Как будто хотел сказать: «я тебя вижу. Я тебя слышу. Я просто пока молчу».

Григорий подошёл к мужчине слева. Медленно. Наклонил голову.

— От Союза. По делу. Где разместиться?

Мужчина посмотрел на него. Потом — на мальчика. Потом — снова на него.

— Тут, — сказал он. — Как договаривались.

Он не уточнил, с кем договаривались. И не сказал, что за дело. Он знал. Григорий понял это по глазам. Не по словам.

Позади них, под машиной, щёлкнул металл — как будто кто-то вздохнул под днищем.

Григорий не обернулся. Просто сказал:

— Началось.

И шагнул на крыльцо.