Не дождалась, сука!

Октябрь 1945-го. Война кончилась, но в опустевшем доме, где теперь жила одна Лена, все еще витал призрак другого времени. На стене криво висела выцветшая листовка «Родина-мать зовет!», а в буфете пылился сервиз, из которого не пили с сорок первого.

Лена спешно запихивала в дешевый картонный чемодан не столько свои девичьи платья, сколько подарки Семена Семеныча, начальника районного ОРСа. Капроновые чулки, духи «Красная Москва», перешитое из трофейного немецкого парашюта шелковое белье. Из карманного тоже трофейного радиоприемника тихо лилась довоенная песня Утесова. Она выключила его - эти мелодии напоминали ей о другом, о том, кого она старалась забыть.

Об Алексее. Ее Алеше, который ушел на фронт в июне 41-го и не вернулся. Сначала приходили письма-треугольники, пахнущие махоркой и порохом. Потом они прекратились. А через год пришла похоронка. Сухая, казенная: «...пал смертью храбрых под Ржевом...» Ржев. Это слово стало для нее синонимом конца. Поплакала, погоревала, а потом поняла - надо жить. В разрушенном, голодном городе ее молодость и красота были ходким товаром. И Семен Семеныч, упитанный и лоснящийся тыловой служака, имевший доступ к дефицитным продуктам и товарам, оказался щедрым покупателем.

Внезапно радио включилось само. Не песня, а оглушительный, парализующий душу визг - помехи, сквозь которые пробивалась искаженная до неузнаваемости речь Левитана: «...наши войска... отступают...» Лена с размаху ударила по аппарату, и он замолк. В наступившей тишине ее сердце заколотилось. И сквозь его стук она услышала другой.

«Топ-топ-топ»

Мерный, железный шаг. Не просто шаг человека. Это был шаг солдата. Шаг, отбивающий такт на стылой, промерзшей земле. Так мог шагать только он. Алексей. Но Алексея не было. Он погиб подо Ржевом.

Шаги приблизились и затихли под окном. Она, дрожа, отдернула занавеску, сшитую из старого платья. Никого. Только ровный, нетронутый снег. Но прямо под окном, на безупречной белизне, темнели пять вмятин, будто от пальцев руки, вцепившейся в подоконник снаружи.

Воздух в комнате стал густым и тяжелым, запахло не домом, а чем-то чужим и страшным: гарью, бензином, металлом и - сладковато-приторным - запахом разложения. Запахом смерти, принесенной с полей сражений.

«Кто здесь? - взволнованно спросила она.»

В ответ из соседней комнаты, из гостиной, где на комоде стояла их с Алексеем единственная фотография, послышался тихий, сухой треск. Она вошла туда. Фотография лежала на полу, стекло разбито. Но не просто разбито. Оно было иссечено мелкими осколками, будто по нему стреляли в упор. А сквозь трещины на ее лице поползла странная, ржавая плесень, повторяя форму кляксы крови на уголке похоронки.

«Хол... лодно... - проскрежетал шепот, идущий отовсюду. - Земля... в Ржеве... мерзлая... кости... ломит...

Лена с визгом бросилась в свою комнату, захлопнула дверь. Она схватила со стола пачку денег Семена Семеныча, но бумажки вдруг стали влажными и склизкими, будто пропитанными сырой землей. Она с отвращением отшвырнула их.

«Спекулянт... - прозвучал голос уже за дверью. - Тыловой крысе... ты продалась... Ты наш хлеб, наш паек ему на сало променяла...».

Дверь, неоткрытая, начала медленно покрываться инеем. Ручка повернулась сама собой, с резким скрежетом металла. В проеме, заливая комнату леденящим могильным холодом, стоял Он.

Алексей. Но не тот румяный парень с фотографии. Его шинель висела лохмотьями, сквозь дыры виднелась почерневшая, обмороженная кожа. Лицо - землистое, ввалившееся. Вместо глаз - две черные, бездонные воронки, как от пуль. Из одной сочилась та самая ржавая жижа.

«Я гнил за тебя в ржевской грязи... - его голос был похож на скрежет железа по камню. - А ты... ты ела его американскую тушенку... носила его трофейный шелк...»

Он пошел к ней. Лена, парализованная ужасом, не могла пошевелиться. Его костяная, почерневшая рука протянулась к ее лицу, не касаясь, но по коже тут же поползли сизые пятна обморожения.

«Ты отдала ему все, что было моим. Даже нашу кровать. Даже воздух в этой комнате. Он теперь пахнет им... им и смертью».

Он провел ладонью над ее грудью. Лена ощутила, будто ей в сердце вогнали ледяную иглу. Боль была пронзительной и абсолютной.

«Не дождалась, сука... - его шепот стал последним, что она услышала. - Но я дождался. Забрать свое».

Его ледяное дыхание смешалось с ее последним выдохом. Она не чувствовала ничего, кроме всепоглощающего холода, который сковывал ее изнутри, превращая кровь в лед, а легкие - в глыбы мертвого воздуха.

Утром соседка, которая пришла поболтать, увидела страшную картину. Лена лежала на полу, ее тело было холодным и жестким, как камень, а лицо застыло в маске немого ужаса. На заиндевевшем от странного холода окне кто-то вывел изнутри слова, уже подтаивающие на утреннем солнце:

«Не дождалась, сука».

А в ту ночь метель внезапно стихла. И по пустынной улице, растворяясь в предрассветной мгле, брел одинокий силуэт в пробитой шинели. Его миссия была завершена. Он возвращался в свою ржевскую землю, унося с собой вымерзшую душу той, что променяла память о нем на пайку сливочного масла и пару капроновых чулок.