Не оборачивайся

Дом стоял на краю леса, как сломанный зуб, вросший в черноту земли. Его стены, когда-то белые, теперь походили на кожу прокаженного: облупившаяся штукатурка, трещины, сползающие к фундаменту, словно слезы. Ветер пробирался сквозь щели в рамах, вытягивая из комнат тепло и наполняя их шепотом — то ли ветра, то ли чьих-то губ, прижатых к уху. Яна шагнула через порог, и пол под ногами вздохнул, словно не рад был гостю. Запах плесени и старой бумаги ударил в ноздри, перемешанный с горьковатым дымком, будто где-то тлели страницы книг, которые никто не решился сжечь до конца.

Она приехала сюда после смерти матери — разобрать хлам, продать, забыть. Но уже сейчас, стоя в прихожей, чувствовала: дом не отдаст свои тайны. В кармане пальца её рука сжимала медальон — единственную вещь, оставшуюся от матери. Круглый, с царапиной на замке, будто кто-то пытался вскрыть его ножом. Яна не носила его, лишь перебирала в моменты тревоги, как четки. Сейчас он ледяной, будто вытащенный из снега.

На втором этаже, в кабинете отца, она нашла дневники. Строки, написанные кривым почерком, словно под давлением чужой руки: «Она снова стоит у окна. Говорит, что видит их — тех, кто зовет её в лес. Но я не слышу. Только ветер…» Страницы пахли лекарствами и лавандой — мать пыталась заглушить запах безумия. Яна села на пол, прислонившись к стене, и вдруг почувствовала, как что-то скользнуло по её шее. Холодное, как паутина, пропитанная росой. Она вскочила, но вокруг было пусто. Только пыль танцевала в луче света, пробивавшегося сквозь ставни.

Ночью дом заговорил яснее. Половицы скрипели, будто под чьими-то шагами, а в трубах выл голос, похожий на плач ребенка. Яна спустилась в кухню, где когда-то варили кофе с кардамоном, а теперь воздух был густ от сырости. На столе лежала фотография: мать, молодая, смотрела в кадр с улыбкой, которой Яна не помнила. За её спиной — окно, и в нём, в затемнённом стекле, будто отражалась чья-то рука, тянущаяся к её плечу. Фото дрогнуло в пальцах, и Яна бросила его в ящик, где оно звякнуло о нож с обломанным лезвием.

Утром она нашла в саду яму. Неглубокую, засыпанную листьями, но с отчетливыми следами лопаты. Копнула — и железо ударилось о что-то твердое. Коробка, обмотанная цепью. Внутри — детское платье, истлевшее от времени, и письмо: «Прости, я не хотела её терять. Но они сказали — так надо». Голос матери, сдавленный, как будто из-под земли, прошептал за спиной: «Не читай». Яна обернулась — никого. Но медальон в кармане вдруг раскалился, будто уголь.

К вечеру тени поползли по стенам, сливаясь в фигуры. Яна видела их краем глаза: женщина в платье, выцветшем до серости, вела за руку девочку. Их ноги не касались пола. Ветер принес запах гнили и миндаля — так пахли таблетки, которые мать глотала горстями перед смертью. Яна бежала вниз, спотыкаясь о разбросанные книги, но дверь оказалась заперта. За спиной послышался смех — хриплый, как скрип несмазанных петель.

— Ты же хотела знать правду, — прошептал голос, и Яна узнала в нём себя.

Она обернулась.

В зеркале прихожей отражались три фигуры: она, женщина в сером, и девочка с лицом, как у Яны в детстве. Женщина подняла руку, и медальон на шее девочки блеснул. Тот самый, с царапиной.

— Ты могла бы быть моей, — сказала женщина, и её пальцы впились в плечо Яны. Холод пронзил тело, как игла.

Она попыталась закричать, но из горла вырвался лишь хрип. В глазах потемнело, и последним, что она увидела, стало собственное отражение: лицо матери, смотрящее из зеркала с той самой чужой улыбкой.

Дом затих. Ветер унес последние листья с крыльца, а в кабинете, на полу, остался лежать медальон — открытый, с фотографией внутри. Две девочки, обнявшись, стоят у леса. А за их спинами, в тени деревьев, женщина машет рукой, будто зовет кого-то войти.