Не проси у озера

Я неслась сквозь лес, совершенно не разбирая, куда ступают мои ноги. Жёсткие ветки били по лицу, словно злые руки, оставляя на коже горящие красные полосы, но я почти не обращала на это внимания. Моё лучшее платье, то самое, что я с такой радостью надевала на ярмарку, теперь превратилось в жалкие лохмотья. Тонкая ткань с треском рвалась, цепляясь за каждый колючий куст. Ноги дрожали и подкашивались от дикой усталости, а в груди всё горело, будто я наглоталась раскалённых углей. Но я не могла остановиться, я просто бежала вперёд. Мне нужно было добраться до озера, только оно могло мне помочь.

Лес вокруг стоял тихий и мрачный, но я отчётливо чувствовала, что за мной наблюдают, сотни невидимых глаз следили за мной из-за каждого ствола, из-под каждого листа. Их взгляды были тяжёлыми, осуждающими. Вдруг совсем рядом кто-то звонко крикнул: «Ау!», я вздрогнула. Через секунду ему ответили с другой стороны, а потом ещё и с третьей. Это Аука, маленький лесной дух-проказник, решил позабавиться надо мной. Обычно я бы испугалась его шуток, ведь он мог завести в такую чащу, откуда и не выберешься, но не сегодня. Сегодня мне было всё равно. У меня была своя дорога, и я знала, куда она ведёт.

Когда я выбежала к озеру, туда, где старые ивы купали свои длинные ветви в тёмной глади, мне показалось, что в камышах что-то шевельнулось. Я заметила длинные зелёные волосы, похожие на тину, которые тут же скрылись под водой. Русалки. Наверное, даже им, давно утонувшим девам, стало интересно, какую живую душу принесло сюда в такой час. Мне казалось, что весь лес замер и ждал, что же будет дальше. Наверняка и сам Леший, седобородый хозяин этой чащи, сейчас смотрит на меня из-за самого старого дуба, поглаживая свою бороду из мха и лишайника.

Мои ноги увязли в липком и холодном иле у берега, и я без сил упала на колени, бежать дальше я уже не могла. Да и зачем? Впереди меня ждала только тёмная, неподвижная вода лесного озера. В нашей деревне его не зря прозвали Навьим. Старики говорили, что на самом его дне есть проход в мир мёртвых, как раз то, что мне было нужно.

Из моей груди вырвался громкий стон, похожий на вой раненого зверя. Вчерашний день, такой счастливый вначале и такой страшный в конце, снова встал у меня перед глазами.

Ярмарка шумела и гудела. Со всех сторон играла музыка, люди смеялись, пахло сладкими медовыми пряниками и свежим сеном. Я ходила по площади и глазами искала только одного человека — Добромира. Моего Добромира. Мы ведь с ним с самого детства были вместе, вся деревня уже давно поженила нас и ждала только объявления о свадьбе. Но этому не суждено было сбыться.

***

Наша история началась не с поцелуя, а с занозы. Маленькой Аксинье, бегавшей босиком по лугу, в пятку впился острый шип. Она села на траву и заплакала, не от боли, а от обиды, и тогда из-за стога сена вышел он — Добромир, сын старосты, вечно хмурый и важный не по годам. Он молча сел рядом, достал из-за пояса маленький нож и, велев ей не дёргаться, ловко вытащил занозу. А потом, чтобы она не плакала, сорвал ромашку и неловко вплёл в её светлые волосы. того дня они стали неразлучны.

Для всей деревни он был Добромиром, будущим старостой, гордым и заносчивым, но для неё он был просто Добриком. Только ей он доверял свои мальчишеские мечты — не просто стать старостой, как отец, а сделать деревню самой богатой в округе. Только с ней он мог быть не важным наследником, а простым парнем, который до одури любил смотреть, как солнце запутывается в её волосах, похожих на спелую пшеницу.

Их любовь расцвела так же естественно, как подснежники после долгой зимы. Тайные встречи у старой ивы на берегу реки, его руки, пахнущие лесом и ветром, её тихий смех, который, как он говорил, был слаще мёда. Он дарил ей не дорогие подарки, а то, что было дороже золота — своё время и свои тайны. Однажды, в ночь на Купалу, глядя на звёзды, он пообещал ей, что их жизнь будет такой же яркой и красивой, как Млечный Путь над головой. И Аксинья верила ему. Её любовь была чистой и всеобъемлющей, она не видела его гордыни и тщеславия, а видела лишь того мальчика, что когда-то спас её от маленькой занозы.

Но тщеславие Добромира росло быстрее, чем он сам. Он хотел всего и сразу: уважения, власти, богатства. Он видел, как на него смотрят другие, — с надеждой, но без трепета. И в душе Добромира проросла чернота.

***

Предательство случилось на ярмарке, в самый разгар праздника.

Он сам нашёл Аксинью в толпе, взял за руку и повёл в самый центр площади. Её сердце пело, она была уверена, что сейчас он объявит об их свадьбе. Он запрыгнул на дубовую бочку, высокий, красивый, как никогда. Вся деревня замерла, глядя на них, и он начал говорить. Он говорил о том, что сердцу не прикажешь. Говорил, что его судьба — быть с Любавой, дочерью богатого мельника. А потом он посмотрел на Аксинью, в его глазах, которые она так любила, стоял ледяной холод. И он произнёс последние слова, которые, как яд, вошли в её сердце и остались там навсегда:

— А Аксинья… что ж, она девушка славная. Но будущему старосте нужна жена под стать, а не простушка!

Мир вокруг неё раскололся. Весёлая музыка ярмарки превратилась в оглушающий гул, а сотни глаз, смотревших на неё, стали иглами. Но страшнее всего был его смех. Он смеялся, громко, весело, празднуя свою новую жизнь и новую невесту. Он смеялся, глядя, как умирает та, что любила его больше жизни.

Он получил всё, что хотел. Стал первым парнем, а потом и старостой, женился на богатой. На него стали смотреть по-другому, по важному. Он наконец-то получил одобрение отца, которого так ждал.

Аксинья же, обезумевшая от горя и позора, в ту же ночь решила, что не нужна ей такая жизнь. Ведь даже убежав в другое село не отмыться от позора. Сбежать можно только в другую жизнь, где нет этих людей и проклятого Добромира.

***

Я стояла по колено в ледяной воде, и холод уже не чувствовался, он стал частью меня, как и пустота внутри. Туман, густой и молочный, обнимал берег, пряча от меня деревню, где все смеялись мне в спину. Здесь, у тёмного лесного озера, я нашла своё последнее пристанище. Ещё шаг, и вода примет меня, укроет от позора и боли. Я уже занесла ногу, когда тишину разорвал спокойный, чуть насмешливый голос.

— Не лучший день для купания, милая. Вода холодная, да и компания сомнительная, говорят, тут русалки голодные.

Резко обернувшись, я вгляделась в туман. Сердце, которое, казалось, уже перестало биться, испуганно ёкнуло, на берегу стояла тёмная фигура. Высокий, закутанный в плащ с капюшоном, он словно вырос из сырой земли. Я не слышала ни хруста ветки, ни шороха листьев, он просто появился.

— Кто ты такой? — голос сел, прозвучал слабо и жалко. Я попятилась из воды, обратно на скользкую землю.

— Я тот, кто не любит, когда переводят хорошее творение, — ответил незнакомец, и в его голосе я отчётливо услышала издевку. Он медленно двинулся ко мне, и туман нехотя расступался перед ним. — А ты собираешься утопить в этой луже такое сокровище.

— Что тебе нужно? — огрызнулась я, нащупав в себе остатки былой злости. —Иди, куда шёл.

— Так я к тебе и шёл, — он остановился совсем близко. Лица под капюшоном я по-прежнему не видела, но чувствовала его взгляд, тяжёлый и внимательный. — Я ненавижу расточительность, особенно когда дело касается человеческих жизний.

— Что за бред ты несёшь? — я нахмурилась. Может, это леший решил позабавиться? Или аука голову морочит?

— Твоя боль, девочка, твоя обида, твоя ярость, твоё разбитое сердце. Это же чистейшая, концентрированная сила! А ты хочешь выплеснуть её в это болото. Люди такие предсказуемые. Чуть-что не по их — сразу в омут головой, скучно до зевоты!

Его слова были дикими, но они почему-то заставляли слушать. Он говорил о моём горе так, будто это не проклятье, а ценный дар.

— Можешь звать меня Стрела, — представился он, чуть склонив голову. — И я здесь, чтобы предложить тебе сделку, куда более интересную, чем свидание с озёрным илом и мавками.

— Мне ничего от тебя не нужно, — прошептала я, но голос предательски дрогнул.

— Ещё как нужно, — его голос стал тише, вкрадчивее, он пробирался под кожу, прямо в душу. — Тебе нужна месть. Ты хочешь увидеть лицо того, кто тебя предал, искажённое от ужаса. Ты хочешь, чтобы он понял, кого потерял, чтобы он ползал у твоих ног и молил о прощении. Я прав?

Я молчала, но моё молчание было громче любого крика. О, как же он был прав! Я так ясно представила лицо Добромира, его красивое, самодовольное лицо… Кулаки сжались сами собой, ногти впились в ладони.

— Утонешь ты, — продолжал Стрела, будто читая мои мысли, — и что? Он, может, и вздохнёт для приличия: «Ах, бедняжка Аксинья, с ума сошла от любви». Поговорят о тебе в деревне день, ну два, а потом забудут. А он женится на дочке мельника, нарожает детишек и будет жить долго и счастливо. А ты? Ты будешь лежать на дне, и твоё милое личико будут обгладывать раки. Не самая завидная судьба для первой красавицы, согласись?

Его чёрный юмор не пугал, а отрезвлял, он говорил жестоко, но правдиво.

— Что… что ты предлагаешь? — спросила я, удивляясь собственной смелости.

Мне показалось, что в тени капюшона сверкнула улыбка.

— Я предлагаю тебе силу. Ты отдашь мне свою боль, а я сделаю её твоим оружием. Ты перестанешь быть Аксиньей, смертной девушкой с разбитым сердцем. Ты станешь чем-то иным, вечным. Ты станешь духом, и имя тебе будет Дарина.

— Дарина? — переспросила я, не понимая.

— От слова «дарить», — пояснил он. — Ты будешь раздавать людям дары. Таланты, умения, всё, чего они только пожелают. Представь, ты можешь сделать из деревенского дурачка первого умника, а из криворукого плотника — великого мастера. Ты будешь исполнять желания. Люди будут носить тебя на руках, разве это не слаще, чем месть? Это и есть лучшая месть.

Власть, сила, о которой я и мечтать не могла. Возможность не просто наказать Добромира, а стать выше его, выше всех них. Эта мысль опьяняла. Я вернусь, но не как жалкая тень, а как всемогущая сущность. Я посмотрю ему в глаза, и он… Что я с ним сделаю? Я ещё не решила, но одно лишь предвкушение этой встречи заставило сердце забиться в груди, как пойманная птица.

— Но почему я? — всё ещё сомневалась я.

— Потому что в тебе есть искра, — просто ответил Стрела. — Большинство людей на твоём месте просто тлеют и гаснут, а ты горишь. Твоя ярость способна спалить дотла всю вашу деревню. Я просто дам тебе огниво и научу, как не обжечься самой.

Он протянул мне руку. Бледная ладонь с длинными, тонкими пальцами, она будто светилась в сумерках неживым, призрачным светом.

— Тебе нужно лишь сказать «да», Аксинья. Стань Дариной, и весь мир будет у твоих ног. А твой драгоценный Добромир будет первым, кто приползёт к ним на коленях.

Я посмотрела на его руку, а потом на тёмную, безразличную гладь озера. Там — покой и забвение, здесь — сила и месть. Новая жизнь, где никто больше не посмеет меня обидеть.

Выбор был до смешного прост. Моя старая жизнь и так закончилась, когда меня опозорили перед всей ярмаркой.

Я сделала глубокий вдох, впуская в лёгкие холодный, пахнущий тиной воздух, и вложила свою дрожащую ладонь в его. Его пальцы оказались холодными, как могильный камень, они крепко, по-хозяйски сжали мою руку.

— Я согласна.

***

Когда моя ладонь коснулась его пальцев, мир вокруг меня просто исчез. Я больше не чувствовала холодный ил под ногами, не видела густого тумана и тёмной воды озера. Всё пропало. Наступила оглушающая тишина, а внутри меня разлилась ледяная пустота. Она хлынула в меня мощным потоком, вымывая всё, что было раньше. Вся моя боль, вся обида на Добромира, моя глупая любовь и страх — всё это превратилось в горстку сухого пепла, который тут же развеялся. А взамен… взамен пришла странная, холодная и очень звенящая ясность. Я вдруг поняла, что больше не та Аксинья, которая рыдала на берегу от несчастной любви.

Когда мир вернулся, он показался мне совсем другим. Краски стали намного ярче, а звуки — отчётливее. Я могла разглядеть, как дрожит тонкая паутинка на ветке ивы у самой воды, и услышать, как далеко-далеко в лесной чаще сова поймала мышь. Я стояла на сухом берегу, моё платье было изодранным, но теперь почему-то совершенно сухим. Рядом со мной, словно тень, стоял Стрела, его лицо по-прежнему скрывал глубокий капюшон.

— Ну вот, совсем другое дело, — его голос раздался прямо у меня в голове, хотя я видела, что его губы под капюшоном даже не шевельнулись. — Никаких больше слёз, никакой грязи и жалости к себе. Только чистая, холодная сила, ты её чувствуешь?

О, да! Я её чувствовала, это было похоже на глоток родниковой воды в очень жаркий день. Это чувство освежало и придавало сил. Моя старая боль никуда не исчезла, нет. Но теперь она не сжигала меня изнутри, а стала чем-то вроде… топлива. Холодного, послушного и очень мощного.

— Что теперь? — спросила я. Мой собственный голос показался мне чужим, он стал глубже и ровнее, в нём не было и намёка на недавние слёзы.

— А теперь, милая Аксинья, начинается самое интересное. Урок первый, — ответил Стрела. Мы пошли прочь от озера, углубляясь прямо в ночной лес. Я понятия не имела, куда мы идём, но мои ноги несли меня вперёд так уверенно, будто я знала эту тропу всю свою жизнь. — Твоя новая сила заключается в желаниях других людей. Ты должна научиться их видеть, не те пустые желания, о которых они болтают на ярмарках, а те, что гложут их по ночам, когда никто не видит. Самую заветную, самую постыдную и самую сильную мечту.

— И как я должна это сделать?

— Просто смотри, — усмехнулся он в моей голове. — Люди — это открытые книги, написанные очень простым и понятным языком. Особенно когда они несчастны. А уж поверь мне, несчастны почти все, нужно только присмотреться.

Мы вышли к окраине какой-то незнакомой деревни, все дома уже спали, утонув в густой темноте. Только в одном окне на самом краю тускло горел огонёк лучины.

— А вот и наш первый «несчастный», — Стрела кивнул в сторону этого одинокого огонька. — Идеальный случай, чтобы опробовать твой новый дар.

Мы подошли к маленькой, почти вросшей в землю избушке, это оказалась гончарня. Сквозь мутное, грязное стекло я увидела парня, который сгорбился над гончарным кругом. Он был очень худым, весь измазан глиной, а на его лице застыло такое отчаяние, какое я совсем недавно видела в собственном отражении в тёмной воде Навьего озера. Вся мастерская была заставлена уродливыми, кривыми горшками и плошками, некоторые из них потрескались, другие и вовсе были бесформенными комками глины.

— Этого бедолагу зовут Прохор, — прошептал Стрела мне прямо на ухо, и от его шёпота по коже пробежали мурашки. — Он мечтает стать великим гончаром. Хочет, чтобы его посудой пользовался сам князь в своём тереме. А руки, как ты сама можешь видеть, растут у него не совсем оттуда, откуда нужно для такого дела. Он уже третий день не спит, всё пытается слепить хотя бы один приличный кувшин. Жалкое зрелище.

Я смотрела на Прохора, и впервые за долгое время почувствовала что-то, что было похоже на жалость. Его мечта была такой простой и понятной. Он не хотел ни власти, ни богатства, а всего лишь создавать красоту своими руками.

— Он кажется добрым, — тихо сказала я.

— И что с того? — фыркнул Стрела. Его беззвучный смех был похож на шелест сухих листьев. — Добротой сыт не будешь и зимой не согреешься. Это самый бесполезный товар на свете, уж поверь мне. А вот талант… о, талант — это совсем другое дело! Талант может дать тебе всё: деньги, славу, любовь. Так что иди, подари бедняге то, о чём он молит всех богов. Стань для него богиней.

Я сделала шаг к двери и толкнула её. Она со скрипом отворилась. Прохор вздрогнул и испуганно поднял на меня свои уставшие глаза. Увидев незнакомую девушку на пороге своей мастерской посреди ночи, он застыл от удивления, открыв рот.

— Кто ты? — прохрипел он, сжимая в руках кусок глины.

— Я та, кто слышит, — ответила я спокойно, делая шаг внутрь. Мой голос эхом разнёсся по маленькой гончарне. — Я слышу твою мечту, Прохор. Она кричит так громко, что не даёт спать всей деревне.

Он смотрел на меня во все глаза, не в силах вымолвить ни слова. Я подошла к нему совсем близко. От него пахло сырой глиной, потом и отчаянием.

— Ты хочешь, чтобы глина стала послушной в твоих руках, — я говорила тихо, почти шёпотом, заглядывая ему в глаза. — Чтобы твои пальцы сами создавали совершенство. Чтобы твои кувшины были лёгкими, как пёрышко, а чаши — тонкими, как лепесток цветка.

— Да… — выдохнул он. — Но как ты… откуда ты знаешь?

— Я могу дать тебе это, — перебила я его. — Прямо сейчас.

Я протянула руку и коснулась его лба. В тот самый момент, когда мои холодные пальцы дотронулись до его горячей, потной кожи, я почувствовала, как сила внутри меня пришла в движение. Она потекла по моей руке, словно ледяной ручеёк, и хлынула в этого парня. Это было очень странное ощущение, будто я отдавала ему частичку своего холода, своей новой, тёмной сути. Прохора мелко затрясло, его глаза закатились, и он обмяк. Я удержала его, не давая упасть со скамьи, через мгновение всё закончилось.

Он моргнул, непонимающе глядя сначала на меня, а потом на свои руки, будто видел их впервые.

— Иди, — приказала я мягко. — Садись за круг.

Как во сне, он подчинился, сел на свою скамью, бросил на круг новый ком глины, толкнул ногой колесо. И его руки… они начали творить настоящее чудо. Пальцы летали, порхали над глиной. Они не просто мяли её — они танцевали с ней. Глина под его руками оживала, вытягивалась в изящную, совершенную форму. Не прошло и минуты, как перед ним стоял кувшин такой красоты, какой я никогда в жизни не видела. Идеально ровный, с тонкой, изящной ручкой и горлышком, похожим на раскрывшийся бутон лилии.

Прохор смотрел на своё творение, и по его грязным щекам текли слёзы. Но это были не слёзы горя, это были слёзы чистого, незамутнённого счастья. Он поднял на меня взгляд, полный такого обожания и благодарности, что мне стало даже немного не по себе.

— Спасибо… — прошептал он. — Спасибо тебе!

Я молча развернулась и вышла из мастерской. Стрела ждал меня снаружи, лениво прислонившись к стене.

— Ну как? — спросил он с довольной усмешкой в голосе. — Понравилось быть маленькой богиней?

Я посмотрела на свои руки, они всё ещё были холодными. Но внутри, в самой глубине моей новой души, что-то шевельнулось, это была власть. Пьянящая, сладкая власть над чужими судьбами. Я видела восторг в глазах этого гончара, я подарила ему его мечту.

— Да, — ответила я, и впервые за очень долгое время улыбнулась. — Понравилось.

Это было только начало, этот счастливый гончар был лишь пробой моих новых сил. Мой настоящий шедевр ждал меня в другой деревне. И я уже предвкушала, какой удивительный «талант» я подарю Добромиру.

***

Минуло несколько лет с того страшного дня на озере. Я уже не была той глупой девчонкой с разбитым сердцем, что искала спасения в холодной воде. Теперь меня звали Дарина, и я научилась видеть людские желания так же отчётливо, как вижу своё отражение в глади воды. Я дарила таланты, и это стало моей новой сутью. Я наблюдала, как загораются глаза людей, когда они получали то, о чём мечтали всю жизнь. Я побывала во многих городах и сёлах, и за моей спиной оставались гениальные художники, невероятно удачливые купцы и пекари, чей хлеб был вкуснее всего на свете.

— Какой чудесный сапожник! — раздался в моей голове ехидный шёпот Стрелы, моего вечного спутника и наставника. Мы как раз покидали очередной городок, где я одарила талантом старого мастера. — Теперь он сошьёт сапоги самому князю и умрёт от гордости. Скука. А помнишь того поэта? Вот он был забавный. Стал таким популярным, что его зарезал из зависти лучший друг. Вот это я понимаю, представление!

Я не отвечала ему, его болтовня была лишь фоном. Каждый новый дар делал меня сильнее, но и холоднее. Радость людей была для меня лишь топливом, пищей для моей силы. Но сколько бы я ни странствовала, одна мысль жгла мою душу ледяным пламенем, мысль о Добромире. И вот, я вернулась.

Моя родная деревня пахла так же, как и в день моего ухода — дымом, прелой листвой и сыростью, почти ничего не изменилось. Я шла по главной улице, кутаясь в тёмный плащ, и никто не обращал на меня внимания. Очередная странница, мало ли их ходит по свету. А я смотрела на до боли знакомые лица и чувствовала лишь пустоту. Когда-то эти люди шептались у меня за спиной, смеялись над моим горем. Теперь одного моего слова хватило бы, чтобы их жизнь превратилась в ад. Но они были мне неинтересны.

— О, гляди-ка, никак ностальгия пробрала? — не унимался Стрела. — Может, заглянем к родителям? Обрадуешь стариков, расскажешь, кем стала их доченька?

— Замолчи, — мысленно бросила я, не сбавляя шага. — Ты прекрасно знаешь, зачем я здесь.

— Ну конечно! Великая Месть! — протянул он с такой театральной скукой, что я поморщилась. — Надеюсь, в этот раз будет не так уныло, как с тем живописцем. Право слово, никакой фантазии у человека.

Я проигнорировала его выпад. Вот он, дом старосты, только теперь он стал ещё больше, ещё богаче. За высоким забором виднелась усадьба, крепкая, добротная. Я подошла ближе и заглянула в щель между досками.

На крыльце сидел он, Добромир. Возмужавший, с едва заметной сединой в тёмных волосах, но всё такой же красивый той самой наглой, самоуверенной красотой, что когда-то лишила меня разума. Он уже не был просто первым парнем на деревне, он стал её хозяином. Рядом с ним сидела его жена, Любава, с лицом сытым и довольным. Она что-то говорила, а он лениво кивал, улыбаясь в усы.

Вдруг из дома с весёлым визгом выбежали двое детей, мальчик и девочка. Они бросились к отцу, и он, подхватив их на руки, закружил. Счастливый смех, нежные взгляды, идеальная картина семейного счастья, любой бы умилился, глядя на них.

А я смотрела, и во мне не было ничего. Ни боли, ни обиды, только холод. Жгучий, пробирающий до костей холод и тихая, спокойная ярость. Вся эта идиллия, весь этот уютный мирок был построен на моих слезах. Его счастье — плата за мою сломанную жизнь.

— Какая прелесть! — промурлыкал Стрела прямо в ухо. — Так и хочется добавить в эту пастораль немного… перца. Что ты ему подаришь, моя богиня? Может, талант терять всё, что ему дорого? Или умение вызывать у собственных детей только страх и омерзение? У меня столько идей!

Я отступила от забора, мой план был готов. Просто прийти и уничтожить его — слишком просто, слишком быстро. Это не принесёт мне того удовлетворения, которого я жажду. Нет. Я сделаю всё иначе.

Я не стану рушить твой дом, Добромир. Я заставлю тебя сжечь его своими собственными руками.

Сначала я пройдусь по твоей деревне. Я одарю твоих соседей, друзей и должников, я дам им всё, о чём они тайно мечтают. Кузнецу — умение ковать небывалой красоты и прочности клинки. Ткачу — создавать ткани, достойные князей. Я превращу их тихую, полную зависти жизнь в кипящий котёл амбиций и гордыни. Я разожгу сотню маленьких костров вокруг твоего дома, и когда пламя подберётся к тебе со всех сторон, когда твой идеальный мир затрещит по швам, вот тогда я приду за тобой. И предложу свой дар, спасительный дар, от которого ты не посмеешь отказаться.

***

Я начала свою работу на следующий же день. Моей первой целью стал Фома, хозяин единственной в деревне лавки. Когда-то он был зажиточным, но после смерти жены совсем опустил руки, пропивая последние гроши. Его лавка превратилась в убогое пристанище для пауков и мышей, где на полках сиротливо лежали заплесневелые пряники и ржавые гвозди. Внутри пахло пылью, кислым пивом и полным отчаянием. Я нашла его сидящим на крыльце, тупо глядящим в одну точку, от него несло перегаром и безнадёжностью.

— Негусто у тебя с покупателями, Фома, — сказала я, останавливаясь перед ним. Мой голос прозвучал слишком громко в утренней тишине.

Он медленно поднял на меня мутные, красные глаза.

— А ты ещё кто такая? — прохрипел он, с трудом ворочая языком. — Не видишь, закрыто у меня, навсегда закрыто. Проваливай!

— Я вижу, что ты мечтаешь о другом, — я говорила тихо, но каждое моё слово впивалось в его сознание. — Ты мечтаешь, чтобы люди снова толпились у твоего порога. Чтобы твой товар разлетался, не успев коснуться полки. Чтобы ты мог продать даже прошлогодний снег, убедив всех, что он целебный.

Фома уставился на меня, и в его глазах мелькнул проблеск интереса, похожий на огонёк свечи на ветру.

— Что ты несёшь, девка? Иди своей дорогой.

— Ты хочешь, чтобы в твоих карманах снова звенели монеты. Много монет. Чтобы ты мог купить себе всё, что захочешь, и даже больше. Я могу тебе это дать.

«Скажи ему, что он сможет продать даже воздух, которым дышит», — прошептал в моей голове Стрела, и я едва сдержала усмешку.

Я протянула руку и коснулась его небритого, колючего подбородка. Холодная волна силы прошла сквозь меня, и я почувствовала, как в этом жалком человеке что-то меняется. Он вздрогнул, выпрямился, и его взгляд стал осмысленным, хватким, как у хищника, заметившего добычу. Он посмотрел на свои руки, потом на меня, и в его глазах зажглась жадность.

— Ну, поглядим, — усмехнулся Стрела в моей голове, когда я отошла от лавки. — Ставлю десять гнилых душ на то, что через неделю он продаст собственную избушку самому себе, да ещё и втридорога.

— Он жалок, — подумала я.

— Именно поэтому он идеален, — ответил дух. — Великие грехи всегда начинаются с малого отчаяния.

Следующей была Груша, дочь вдовы-травницы. Девушка она была не то чтобы некрасивая, но совершенно незаметная. Серая мышка с тусклыми русыми волосами и вечно испуганным взглядом. Всю свою жизнь она сжигала себя изнутри чёрной завистью к деревенским красавицам, особенно к Любаве, жене Добромира. Я нашла её у ручья, где она якобы полоскала бельё, а на самом деле тихо плакала от обиды, глядя на своё блёклое отражение в воде.

— Слезами горю не поможешь, — сказала я, подойдя сзади. — А красоту не наплачешь.

Она вскочила, испуганно глядя на меня, и быстро вытерла слёзы рукавом.

— Я… я не плачу. Это просто вода в глаза попала.

— Ты хочешь, чтобы мужчины сворачивали шеи, глядя тебе вслед? — спросила я, не давая ей опомниться. — Чтобы другие девушки зеленели от зависти, видя твоё лицо? Чтобы сам староста Добромир, глядя на тебя, жалел, что женился на своей Любаве?

Последние слова попали точно в цель, глаза Груши вспыхнули.

— Да, — прошептала она с такой ненавистью, что даже мне стало неуютно. — Я хочу, чтобы он увидел, что я краше Любавы и с ума сошел от любви ко мне!

Я коснулась её мокрой от слёз щеки, сила хлынула в неё, и я почти физически увидела, как её лицо меняется. Кожа стала гладкой, как полированный жемчуг, глаза приобрели глубокий, колдовской оттенок, а губы стали яркими, как спелая вишня. Она ахнула, глядя на своё новое отражение в ручье, и рассмеялась. Смехом счастливой, получившей долгожданную игрушку, ведьмы.

Третьим стал Тимофей, сын охотника. Парень он был рослый, но до смешного трусливый. Боялся в лес один ходить, вздрагивал от каждого шороха, вся деревня потешалась над ним. Я нашла его на опушке, где он безуспешно пытался поставить силок на зайца, пугаясь каждого треска ветки.

— Не идёт дело? — спросила я.

Тимофей подпрыгнул и обернулся, выронив ловушку. Лицо его было белее мела.

— Т-ты кто? Не подходи!

— Я вижу, ты хочешь стать настоящим охотником, — проигнорировала я его страх. — Чтобы отец тобой гордился, чтобы ты приносил домой добычу, какой никто не видел.

Он молча пялился на меня, не в силах вымолвить и слова.

— Я дам тебе удачу, Тимофей. Зверь сам будет бежать тебе в руки, тебе даже не придётся целиться.

Его глаза забегали. Страх боролся с отчаянным желанием.

— Зачем… зачем тебе это?

— Считай это подарком, — я шагнула вперёд и легко коснулась его лба. Он замер, как кролик перед лисой. Я даровала ему удачу, не смелость, нет. Просто слепую, невероятную удачу.

И деревня ахнула.

В тот же день лавочник Фома продал заезжему купцу партию старых, дырявых мешков, выдав их за волшебные мешки-самотрясы, которые якобы сами наполняются зерном, и купец поверил! На следующий день по деревне прошла Груша. Она не шла — она плыла, и все, от мала до велика, застывали на месте, не в силах отвести от неё взгляд. Мужики роняли топоры, бабы забывали мешать похлёбку в горшках. А к вечеру из леса вернулся Тимофей, волоча за собой огромного вепря, какого в здешних лесах не видели уже лет сто. Он растерянно бормотал, что зверь сам выбежал на него и споткнулся о корень, свернув себе шею.

Сначала был восторг, люди дивились чудесам, но уже через пару дней в воздухе запахло гарью. Купцы из соседних сёл, которых Фома обманывал одного за другим, приехали разбираться, и у лавки завязалась драка. Жёны, чьи мужья теперь не сводили глаз с красавицы Груши, стали ловить её на улице и осыпать проклятиями. А охотники, которые годами не могли выследить крупного зверя, смотрели на везунчика Тимофея с чёрной завистью и шептались, что он продал душу нечистому.

Деревня, ещё неделю назад жившая своей тихой, сонной жизнью, превратилась в растревоженный улей. Всюду вспыхивали ссоры, соседи смотрели друг на друга волками, старые обиды вылезли наружу. Гармония рушилась на глазах, как гнилой забор.

Я стояла в тени старой липы на краю деревни и наблюдала за этим представлением. Я видела, как две бабы таскают друг друга за волосы из-за какой-то безделушки, купленной у Фомы. Видела, как муж Любавы, Добромир, хмуро смотрит на красавицу Грушу, а его жена бросает на него полные яда взгляды.

— Музыка! — прошептал Стрела в моей голове, наслаждаясь криками и руганью. — Настоящая музыка человеческой души. Я мог бы просто сжечь эту деревню дотла, но разве это интересно? Смотреть, как они сами пожирают друг друга из-за своих мелких желаний — вот истинное искусство. Семена посеяны, теперь осталось дождаться всходов. И поверь мне, плоды тебе очень понравятся.

***

Первые несколько дней я чувствовала странное, злое удовольствие. Мне нравилось наблюдать, как деревня, раньше тихая и скучная, зашевелилась, забурлила. Я была похожа на кукловода, который дёргает за ниточки, а куклы послушно танцуют. Но радость моя была недолгой. Очень скоро я поняла, что всё идёт совсем не так, как я себе представляла. Смех в деревне стал каким-то истеричным, а веселье — злым.

— Кажется, твой талантливый торговец немного перегибает палку, — прошептал мне в ухо голос Стрелы. Мы как раз проходили мимо лавки Фомы.

Я остановилась и присмотрелась. На крыльце, в новом, дорогом кафтане, стоял Фома, он смотрел сверху вниз на своего соседа, бедного пахаря Игната. Тот стоял перед ним на коленях и о чём-то умолял.

— Фома, ты же обещал! Клялся, что подождёшь с долгом до осени! — плакал Игнат, хватаясь за его дорогие сапоги. — Побойся богов, у меня дети голодают!

— Договор есть договор, — холодно ответил Фома и брезгливо оттолкнул его ногой. — Ты подписал бумагу, там всё чётко написано. Не можешь вернуть зерно — отдавай корову. Всё по-честному.

Я нахмурилась. Я ведь дала ему талант к торговле, чтобы он разбогател, а не для того, чтобы он превратился в безжалостного паука. Он не просто торговал, он разорял своих же соседей, пользовался их бедой, загонял в долги. Его лавка стала настоящей ловушкой.

— Он приносит людям горе, — тихо сказала я, скорее себе, чем духу.

— Он приносит себе прибыль, — поправил меня Стрела. — А чужое горе — это так, приятный бонус. Очень, очень питательный бонус.

Я тогда не совсем поняла, что он имел в виду, и мы пошли дальше. Вскоре нам навстречу выплыла Груша, её красота стала почти невыносимой. Она была идеальной, как нарисованная, но от этого её лицо казалось холодным и чужим, за ней, словно верные псы, тащились двое парней. Они шли и злобно косились друг на друга, готовые вцепиться друг другу в глотки. Я видела, как из окон на неё смотрят другие женщины, и в их глазах плескалась чистая, неприкрытая ненависть. Всего пару дней назад из-за неё подрались два родных брата, и один проломил другому голову поленом. Красота не принесла ей счастья, как она мечтала. Она принесла ей только одиночество и зависть.

А что же Тимофей, тот трусливый охотник? Его удача стала пугать всю деревню. Он больше не приносил из леса зайцев и уток, то притащит лису с двумя хвостами, то птицу, которая кричит человеческим голосом. Люди стали шарахаться от него, как от прокажённого. По деревне поползли слухи, что он продал душу нечистой силе и что его добыча проклята. Его отец, который так хотел гордиться сыном, теперь запирал дверь на засов, когда Тимофей возвращался из леса.

Мои «дары» не делали людей счастливыми, они ломали их, уродовали их души, превращали в чудовищ. Они становились злыми, высокомерными, одержимыми своим талантом, который сжирал их изнутри.

— Это не то, чего я хотела, — прошептала я, когда мы отошли на край деревни. — Я хотела помочь им, исполнить их мечты, а не проклясть их. Чтобы, глядя на них, Добромир изводился завистью и плакал по своей жалкой и унылой жизни.

Стрела, который всё это время молчал, вдруг расхохотался. Это был не смех, а какой-то скрежет у меня в голове, будто кто-то царапал ржавым гвоздём по стеклу.

— О, моя милая, наивная Аксинья! Ты и правда думала, что дело в их мечтах? Мечты — это всего лишь приманка. Красивый червяк на крючке, на который я ловлю их глупые души.

Я замерла. Холод пробежал по моей спине.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты думаешь, мне есть дело до того, станет ли этот дурак великим гончаром, а тот — богатым торгашом? Мне плевать на их таланты! — его голос стал жёстким и голодным, как у хищника. — Мне нужно то, что рождается благодаря этим талантам. Зависть, которую вызывает красавица. Отчаяние, в которое вгоняет своих должников лавочник. Страх, который сеет вокруг себя удачливый охотник. Злоба, ненависть, боль, тоска! Вот что по-настоящему ценно!

Он сделал шаг ко мне, и я впервые почувствовала, какой от него исходит голод. Это была бездонная, чёрная пустота, которая хотела поглотить всё вокруг.

— Я питаюсь этим, Аксинья. Их злость, их слёзы, их страдания — это моя еда. Чем больше вокруг боли, тем я сильнее. А ты, моя дорогая, мой лучший повар. Ты готовишь для меня самые вкусные блюда.

Земля ушла у меня из-под ног. Я вспомнила Прохора, того простого и доброго гончара, которому я подарила его мечту.

— Но Прохор… его желание было чистым! Он просто хотел творить красоту!

— Красоту? — Стрела снова издал свой скрежещущий смех. — Хочешь знать, что стало с твоим Прохором? Его горшки и впрямь стали невероятно красивыми. Настоящие произведения искусства. Вот только есть одна маленькая деталь. Каждый, кто смотрит на них, впадает в страшную, беспричинную тоску. Люди, купившие его посуду, перестают радоваться солнцу, еда кажется им безвкусной, они часами сидят и смотрят в одну точку. Его жена сбежала от него, потому что не могла больше выносить эту мёртвую, удушающую красоту. Он теперь самый несчастный человек в своей деревне, окружённый своими идеальными, но мёртвыми творениями. И он не понимает, почему, а тоска, которую он невольно сеет вокруг… о, это просто нектар!

Я смотрела на него, и ужас ледяными пальцами сжимал моё горло. Наконец-то я всё поняла, я не добрый дух, несущий всем благо. Я — разносчица чумы. Духовной чумы, которая поражает души и заставляет их истекать чёрной желчью, которой питается мой хозяин. Каждый мой «дар» был всего лишь изощрённым инструментом для пыток.

— Ты… ты обманул меня, — прохрипела я.

— Вовсе нет. Я показал тебе путь к отмщению, — пожал плечами Стрела. — А то, что по пути мы немного подкрепимся за счёт этих людишек… это мелочи. Не отвлекайся, главное блюдо ещё впереди. Староста Добромир. Только представь, сколько вкуснейшей боли мы сможем извлечь из его счастливой, сытой жизни.

***

Я стояла на самой окраине деревни, там, где заканчивались дома и начиналось поле, уходящее к тёмному лесу. Мир вокруг меня будто выцвел, потерял все свои краски. Яркая зелень травы стала блёклой, голубое небо — мутно-серым, словно старая тряпка. Всё стало похоже на пепел. А в голове, будто набат, гудели слова Стрелы. Каждое слово срывало с меня остатки наивных надежд, как ветер срывает последние листья с осеннего дерева. Я не дарительница, я — ходячее проклятие. Орудие в руках тёмного духа, который просто упивался чужой болью, как пьяница упивается брагой. Каждый мой так называемый «дар» был всего лишь красивым облачением для нового несчастья. Каждая мечта, которую я исполняла, становилась свежим источником страданий, которыми он с удовольствием питался.

— Что, совесть решила подать голос? — прошелестел в моей голове его до противного весёлый голос. — Неожиданно. Я думал, она утонула вместе с тобой в том озере, но ничего, это поправимо. Поздно, моя милая Аксинья. Ты уже по самые локти в этой грязи, и тебе это, между прочим, шло.

— Я не хотела, чтобы всё так обернулось, — прошептала я, глядя на свои ладони. Этими самыми руками я обрекла на мучения столько людей, которые, по сути, ничего плохого мне не сделали.

— А чего ты хотела, девочка моя? — его голос вдруг стал жёстким, как удар кнута. — Напомнить тебе? Ты хотела утопиться в заросшем тиной озере, потому что тебя бросил смазливый парень. Я дал тебе нечто большее. Я дал тебе цель, дал силу, о которой другие и мечтать не смеют. А то, что у этой силы есть своя цена… так было испокон веков. В этом мире ты либо плачешь сама, либо заставляешь плакать других. Третьего варианта не существует, моя хорошая.

Он был прав, как бы мерзко это ни звучало. В его жестоких, циничных словах была уродливая, но простая и понятная правда. Я сама сделала свой выбор тогда, на берегу. И теперь поворачивать назад было не только поздно, но и глупо. Я подняла глаза и посмотрела в сторону дома Добромира. Там, за высоким, добротным забором, в окнах горел тёплый, уютный свет. Наверняка там сейчас смеются дети. Там было то самое простое счастье, которое он построил, перешагнув через меня.

И в этот самый миг весь ужас от того, кем я стала, вся запоздалая жалость к моим жертвам — всё это куда-то ушло, съёжилось и отошло на второй план. А внутри меня снова разгорелся холодный, тёмный огонёк, тот самый, что не давал мне окончательно замёрзнуть все эти годы. Месть.

Ну и пусть. Пусть я теперь чума и проклятие для этой деревни. Но я должна закончить то, ради чего вообще вернулась в этот мир. Я сожгу его идеальную, счастливую жизнь до самого основания. А что будет со мной потом… потом будет уже совершенно неважно.

— Вот! Вот это я понимаю, правильный настрой! — одобрительно хмыкнул Стрела. — Ничто так не помогает заглушить назойливый писк совести, как старая, добрая, проверенная временем ненависть. Вперёд, моя тёмная богиня. Твой ненаглядный тёмный дух уже заждался.

Я пошла через деревню, но теперь не пряталась в тени домов, как раньше. Я шла прямо по главной улице, и встречные люди шарахались от меня, словно я была прокажённой. Они не могли узнать во мне прежнюю Аксинью, но отчётливо чувствовали холод и тьму, которые теперь исходили от меня. Я видела, как лавочник Фома, которому я «подарила» удачу в торговле, теперь ругается с очередным должником, и в глазах у обоих плескалась только лютая злоба. Я видела, как первая красавица Груша, получившая от меня дар неотразимой красоты, одиноко сидит на крыльце своего нового большого дома. Никто не смел к ней подойти, а деревенские бабы из окон напротив смотрели на неё с откровенной ненавистью. Я видела всё это, но больше не чувствовала ни уколов совести, ни жалости. Это был просто фон, белый шум, который больше не имел для меня никакого значения.

Вот и его дом, большой и крепкий. Я остановилась у резных ворот. Из приоткрытого окна доносился весёлый детский смех. Моё сердце, которое, как я думала, давно превратилось в ледышку, болезненно сжалось всего на мгновение. Я толкнула тяжёлую калитку, она противно заскрипела, нарушая вечернюю тишину.

Я вошла во двор. На крыльце сидел Добромир. Он заметно погрузнел, отрастил небольшое пузцо. Услышав скрип, он поднял голову и замер. В его глазах сначала мелькнуло удивление, потом он прищурился, пытаясь меня разглядеть, а потом… его лицо исказил страх. Он узнал меня, несмотря на прошедшие годы, несмотря на тёмный плащ и холод в моих глазах, он узнал ту самую Аксинью, которую когда-то унизил и растоптал на глазах у всей ярмарки.

— Аксинья? — прошептал он, медленно вставая. Его лицо стало белым, как полотно. — Ты…, но как? Все говорили, что ты утонула…

— Тебе солгали, — ответила я, и мой голос показался мне чужим. Наверное, для него он прозвучал, как скрип могильной крышки. Я сделала шаг к нему. — Я вернулась, Добромир.

В этот момент на крыльцо выбежала его жена, Любава. Полная, румяная женщина, увидев меня, она недовольно нахмурилась.

— Кто это, милый? — спросила она, властно кладя ему руку на плечо и разглядывая меня свысока.

— Я пришла, чтобы сделать подарок, — сказала я, не отрывая взгляда от Добромира. — Я дарю людям то, чего они хотят больше всего. Исполняю их самые заветные мечты.

Добромир смотрел на меня, как на привидение. Он явно ничего не понимал, но животный страх уже сковал его по рукам и ногам.

— Уходи, — прохрипел он. — Что бы ты ни задумала, уходи отсюда! Любава, забери детей в дом! Живо!

— Зачем же так негостеприимно? — я улыбнулась, но почувствовала, как губы деревенеют. Моя улыбка, должно быть, была страшнее волчьего оскала. — Я же вижу, у тебя всё сложилось как нельзя лучше, Добромир. Ты теперь староста. У тебя красавица-жена, здоровые детишки, дом — полная чаша. Ты абсолютно счастлив, но разве у счастья есть предел?

«Спроси его, не хочет ли он стать самым мудрым правителем на свете? — промурлыкал Стрела прямо в моём сознании. — Таким, который видит истинные мысли и чувства людей. Какая сладкая приманка для такого тщеславного человека, как он!»

— Я хочу подарить тебе величайший из всех талантов, староста, — я говорила медленно, растягивая слова, наслаждаясь его страхом. — Дар, который по-настоящему достоин такого лидера, как ты. Я подарю тебе способность слышать. Слышать не слова, которые люди говорят тебе в лицо, а правду, что они прячут в своих сердцах. Ты будешь точно знать, о чём на самом деле думает твоя жена, когда нежно улыбается тебе. Услышишь, чего по-настояшему хотят твои дети, когда просят новую игрушку. Поймёшь, что на самом деле скрывается за уважительными поклонами твоих односельчан. Ты станешь самым мудрым и справедливым правителем, которого только видела эта земля. Разве не об этом ты всегда мечтал?

Он смотрел на меня, и в его глазах ужас отчаянно боролся с непониманием и… соблазном. Моё предложение звучало так заманчиво, так правильно для такого человека, как он. Но он смотрел на меня, и всё его нутро кричало об ужасной опасности.

— Я… я не понимаю, что тебе от меня нужно, — пролепетал он, отступая на шаг.

— Мне? Да ничего, — я подошла к нему вплотную. Любава испуганно отшатнулась, прижав руки к груди. — Считай это моим подарком, за всё хорошее.

Я медленно протянула руку, чтобы коснуться его лба. Час расплаты наконец-то настал.

***

Моя рука застыла всего в паре вершков от его лба. Я почти касалась его кожи, чувствовала исходящий от неё жар. Сила внутри меня гудела, как потревоженный улей, готовая вырваться наружу ядовитым жалом. Я пришла сюда за местью, и я её получу. Я хотела видеть в его глазах ужас, и я его увидела. Он смотрел не на мою ладонь, а прямо мне в глаза, и в его взгляде было нечто большее, чем просто страх. Что-то тёмное, застарелое, что я не могла сразу распознать. Его жена, Любава, которая до этого что-то испуганно лепетала, громко и пронзительно завизжала. Она вцепилась в рукав мужа, пытаясь утащить его обратно в сени, но Добромир стоял, словно корни в землю врос. Он не сводил с меня глаз.

Я уже предвкушала этот сладкий миг. Сейчас моя сила коснётся его, и его такая идеальная, такая счастливая жизнь начнёт гнить изнутри. Я видела, как его покидает удача, как от него отворачиваются друзья, как его поля засыхают, а скот дохнет. Я наслаждалась этой картиной.

Но Добромир сделал совсем не то, чего я от него ждала. Я думала, он будет кричать, молить о пощаде, может, даже попытается напасть. Вместо этого он медленно, как-то надломленно, опустился на колени прямо в пыльный двор. Он рухнул на землю не как человек, просящий пощады, а как тот, на чьи плечи разом обрушилась невидимая гора. Он низко опустил голову, и его широкие плечи затряслись в беззвучных рыданиях.

— Добромир! Что ты творишь? Поднимись сейчас же! — Любава снова дёрнула его за рукав, но он лишь отмахнулся, не поднимая головы.

— Иди в дом, Любава, — голос его был хриплым и чужим. — И детей уведи, не нужно тебе этого слышать.

Она на миг застыла, переводя взгляд с его согнутой спины на моё лицо. В её глазах смешались ненависть и суеверный страх. Она что-то прошептала, то ли проклятие, то ли молитву, и, подобрав подолы юбок, бросилась в дом. Дверь за ней громко хлопнула. Во дворе стало тихо-тихо, только слышно было, как тяжело и прерывисто дышит стоящий на коленях Добромир.

«Ого, вот это номер! — раздался в моей голове полный восторга шёпот Стрелы. — Актёрская игра высшего разряда! Он что, каяться вздумал? Как это мило и совершенно бесполезно. Неужели он думает, что слезами можно что-то исправить? Люди такие забавные в своём отчаянии».

— Я знал… я знал, что ты придёшь, — наконец выдавил из себя Добромир. Его голос был глухим, словно шёл из-под земли. — Я каждый день ждал твоего возвращения. И боялся этого дня больше всего на свете.

Я молчала. Весь мой тщательно продуманный план, вся моя решимость начали таять. Я готовилась к битве, к крикам, к сопротивлению. Но не к этому тихому, сломленному покаянию.

— Ты думаешь, я тебя не узнал? — он наконец поднял голову. Я заглянула в его глаза и отшатнулась. В них не было страха. В них была лишь выжженная дотла пустота и бесконечная усталость. — Я узнал тебя в тот же миг, как увидел на околице. И я знаю, *что* ты теперь такое, потому что я уже видел подобное.

Сердце пропустило удар, а потом забилось часто-часто, как пойманная в силки птица.

— О чём ты говоришь? — спросила я, и голос мой предательски дрогнул, потеряв всю свою ледяную твёрдость.

— О том самом озере, Аксинья, — сказал он, и каждое слово падало между нами тяжёлым мокрым камнем. — О Навьем озере. Куда ты побежала в тот страшный день после ярмарки. Я ведь тоже там был, задолго до тебя.

Я замерла, не в силах пошевелиться. Даже Стрела в моей голове замолчал, я чувствовала, как он весь обратился в слух, предвкушая интересную историю.

— Я был молод и глуп, — продолжал Добромир, глядя куда-то мимо меня, в своё прошлое. — Я был просто сыном старосты, не лучше и не хуже других. А я хотел стать первым, самым сильным, самым удачливым. Я хотел, чтобы отец гордился мной. Хотел, чтобы самая красивая девушка… чтобы ты… посмотрела на меня. Но у меня ничего не было. Ничего, кроме пустых мечтаний, и тогда я пошёл к озеру. Старики шептались, что оно может исполнить любое желание.

Он криво усмехнулся, и в этой усмешке было столько горечи.

— И он пришёл, точно так же, как к тебе, я уверен, вышел из тумана. Высокий, в тёмном плаще с капюшоном. Он сказал, что имя ему — Стрела.

Мир подо мной качнулся, поплыл. Я отступила на шаг, хватая ртом воздух.

— Он предложил мне сделку, — шептал Добромил, и его шёпот был громче любого крика. — Сказал, что даст мне всё, о чём я мечтаю. Силу, красоту, удачу. Сказал, что я стану первым парнем в деревне, а потом и старостой займу место отца. Сказал, что ты полюбишь меня, а потом спросил, готов ли я заплатить цену.

— И ты согласился, — выдохнула я. Это был не вопрос, а констатация факта.

— Я был молод, тщеславен и отчаянно хотел всего и сразу. Конечно, я согласился, — он кивнул. — Я думал, он заберёт мою душу после смерти, или попросит служить ему. Я был готов на всё, но он оказался куда хитрее и злее. Он сказал: «Ты получишь всё, что просишь, но взамен ты должен доказать, что достоин. Ты должен совершить самый жестокий и подлый поступок, на который только способна твоя душа. Ты должен показать мне, что твоя жажда власти сильнее любви, чести и совести».

Он замолчал, тяжело дыша, словно заново переживая тот разговор.

— Я не понял, чего он от меня хочет. Спросил его, что я должен сделать? Убить кого-то? Ограбить? А он лишь рассмеялся своим тихим, леденящим душу смехом и сказал: «Нет, это слишком просто. Найди то, что ты любишь больше всего на свете. Самое дорогое, самое светлое, что есть в твоей жизни. И уничтожь это, растопчи в грязь на глазах у всех. И тогда я пойму, что ты готов».

Ледяные пальцы ужаса сжали моё горло. Я смотрела на него и начинала понимать. Всё начинала понимать.

— В тот момент в моей жизни был только один человек, которого я любил больше всего на свете, — он поднял на меня полные слёз глаза. — Ты, Аксинья. Я любил тебя так сильно, так чисто, как никогда и никого больше в своей жизни. И он, эта тварь, он это знал, он всё знал. Он приказал мне сделать то, что я сделал. На ярмарке, перед всей деревней оскорбить тебя, унизить. Растоптать твои чувства, твоё доброе имя, твою любовь ко мне. Это и была моя цена, моя удача, моё богатство, мой статус старосты, моя семья — всё это построено на твоих слезах. Всё это куплено ценой твоего разбитого сердца.

«Браво! Какая драма! Просто великолепно! — взорвался в моей голове ликующий хохот Стрелы. — Я и забыл, насколько хорош был этот спектакль! Два в одном! Сначала создал причину, а потом пришёл к следствию! О, я гений! Я просто гений!»

А я стояла, как громом поражённая. Моя месть, моя великая цель, ради которой я умерла и родилась заново. Вся моя новая жизнь, построенная на ненависти к этому человеку… всё это рассыпалось в пыль. Он не был злодеем, который сломал мне жизнь, он был такой же жертвой, как и я. Первой жертвой в этой дьявольской игре. Его «счастье» было не наградой, а вечным проклятием, ежедневным напоминанием о его предательстве. А я… я была лишь пешкой, невинной овечкой, которую принесли в жертву, чтобы запустить весь этот кровавый механизм. Моя боль не была случайностью, её тщательно спланировали.

***

Мир вокруг меня не просто пошатнулся. Он рухнул, словно карточный домик, который я так усердно строила, сдуло сквозняком. Всё, во что я верила в последнее время, оказалось ложью. Добромир стоял передо мной на коленях, его плечи тряслись от рыданий, и каждое его слово было ударом. Моя месть, такая продуманная, такая желанная, оказалась не моей. Я думала, что я — хищница, охотница, вершащая правосудие. А на деле оказалась всего лишь пешкой в чужой игре, фигурой, которую передвинули в нужное место в нужное время.

— Так вот, значит, как… — прошептала я, но голос сорвался. Он был тихим и жалким.

Вся моя новая сила, вся эта тёмная власть, которую я ощущала в себе, была построена на обмане. Я упивалась своей ненавистью к Добромиру, презирала его за то, что он разбил мне сердце и сломал мою жизнь. А оказалось, что он сам был сломлен. Он просто выполнял приказ того, кто дёргал за ниточки и его, и меня. Мы оба были марионетками в руках одного и того же кукловода.

И в этот момент я услышала смех.

Он не прозвучал в моей голове, как привычный шёпот Стрелы. Нет, он раздался в реальности, громкий, оглушительный, полный такого чистого, незамутнённого злорадства, что у меня по спине пробежал холод. Смех гремел по всему двору, отскакивая от бревенчатых стен домов и высоких заборов.

Из-за угла старостиного дома, из тени, которая вдруг стала густой и почти чёрной, медленно вышел он. Стрела. Он шёл к нам неторопливой, расслабленной походкой. И впервые за всё время нашего с ним общения он откинул капюшон своего тёмного плаща.

Лучше бы он этого не делал. Под капюшоном не было лица, совсем. Только гладкая, натянутая кожа, белая, как у утопленника. Ни глаз, ни носа, ни рта. Пустота. Но я знала, я всем своим существом чувствовала, что он смотрит прямо на меня. И его голос, который я теперь слышала не в голове, а ушами, звучал отовсюду сразу, громко и до ужаса отчётливо.

— Браво! Ах, какая сцена! Какая трогательная исповедь! — хохотал он, и от этого безликого хохота хотелось зажать уши. — Я, признаться, думал, вы не так скоро догадаетесь. Делал ставку на то, что ты, моя милая Аксинья, сначала сотрёшь его жизнь в порошок, и только потом этот слизняк расколется. Но так, пожалуй, вышло даже интереснее! Больше драмы!

Добромир, услышав этот голос, заскулил и вжал голову в плечи, как щенок, которого тычут носом в лужу. Он узнал этот голос, он уже слышал его много лет назад, на берегу того самого озера, куда пришла топиться я.

— Ты… — прохрипела я, инстинктивно отступая на шаг назад. Ноги стали ватными. — Ты всё это подстроил, с самого начала, ты знал.

— Ну конечно, знал! — Стрела картинно развёл руками, словно кланяясь невидимой публике. — А ты что думала? Что такие идеальные сосуды для злобы, как ты, просто так на берегу озера валяются, готовые к использованию? Нет, моя дорогая. Идеальные инструменты нужно создавать, терпеливо выковывать. Закалять в правильном огне отчаяния.

Он медленно, по-хозяйски, обходил нас по кругу, как волк, который разглядывает двух овец, попавших в его капкан.

— Я давно заприметил этого смазливого дурачка, — он небрежно махнул рукой в сторону Добромира. — В нём всегда было полно мелких, грязных амбиций, но не хватало духу. Я просто дал ему небольшой толчок, пообещал всё, о чём он мечтал. И поставил всего одно крошечное условие. Найти самое дорогое, что у него есть, и растоптать это в грязи. Я ведь видел, как он на тебя смотрит. Знал, что он тебя любит, хоть и себя любит больше. И я знал, что такая гордая и страстная девушка, как ты, не переживёт такого предательства. Ты не просто сломаешься, ты сгоришь дотла. А из твоего пепла родится нечто совершенно новое. Нечто сильное, злое и абсолютно послушное моей воле.

Земля ушла из-под ног. Он использовал любовь Добромира, чтобы разжечь во мне ненависть. Он сломал одного, чтобы получить полную власть над другой. Вся моя трагедия, вся моя боль, всё моё отчаяние были лишь подготовкой, частью его дьявольского плана.

— Ты — моё лучшее творение, Аксинья, — продолжал он, и в его голосе слышалось откровенное, жуткое восхищение. — Моя идеальная Дарина. Ты так красиво и с таким усердием сеешь вокруг себя боль и отчаяние. Ты собираешь для меня такой богатый урожай! Я не был так сыт уже много-много лет. Каждая слеза, каждый крик, каждая капля злобы, что ты породила, — всё это было моим пиршеством.

И тут я услышала шаги.

Сначала это был едва различимый шорох, будто кто-то шёл по сухой листве. Но звук становился всё громче, отчётливее, он шёл со всех сторон. Из тёмных проулков, из-за домов, из ночной мглы к дому старосты стекались люди. Они шли медленно, молча, какой-то странной, дёрганой, неестественной походкой. Их глаза были пустыми и стеклянными, как у тряпичных кукол.

Я узнавала их всех. Вот лавочник Фома, которого я «наградила» удачей в торговле; его пальцы были скрючены, будто он до сих пор пересчитывал невидимые монеты. Вот первая красавица Груша, которой я «подарила» вечную молодость; её лицо застыло в холодной, безразличной маске. Вот охотник Тимофей, получивший от меня небывалую удачу; он тащил за собой по земле труп какой-то жуткой птицы с человеческими глазами. За ними шли и другие — все те, кому я успела «помочь». Гончар, чьи руки теперь лепили только уродливые, кричащие от тоски горшки. Кузнец, чей молот теперь выковывал только злобу.

Они больше не были людьми, они были пустыми сосудами, до краёв наполненными той самой тьмой, которую я сама же в них и влила. И теперь их настоящий хозяин позвал их к себе.

Они окружили двор плотным, молчаливым кольцом. Они просто стояли и смотрели на нас своими пустыми, немигающими глазами. Ждали приказа.

— Что… что ты собираешься с ними делать? — спросила я, и в моём голосе впервые за долгое время прозвучал настоящий, животный страх.

— Я? — Стрела снова расхохотался, запрокинув свою безликую голову. — Я собираюсь устроить пир! Сегодня эта деревня сгорит дотла. Но не от простого огня. Она захлебнётся в собственной злобе, которую ты так щедро разлила по ней. Мои верные слуги сейчас выпустят наружу всё то, чем ты их наполнила. Они будут резать, грабить, убивать и мучить друг друга, пока здесь не останется ни одной живой души. А я буду наслаждаться. Это будет мой триумф! Венец твоей работы, моя дорогая Аксинья.

Он посмотрел на меня, и хотя у него не было глаз, я почувствовала, как его взгляд буравит меня насквозь.

— А вы двое… — он обвёл нас с Добромиром невидимым взглядом. — Вы будете сидеть в первом ряду и смотреть. Это будет вашим последним развлечением. И последним источником моего ужина. Ваше отчаяние, когда вы будете смотреть, как мир, который вы знали, пожирает сам себя… о, это будет восхитительно!

Он резко вскинул руку вверх. Толпа одержимых разом шагнула вперёд, как один. Мой мир рухнул окончательно. Моя месть обернулась против меня и всего мира вокруг. И теперь я, вместе с человеком, которого ненавидела больше всего на свете, должна была стать последним блюдом на пиру у чудовища, которое сама же и вскормила.