Не здесь и не тогда

Он проснулся от того, что снег забился за воротник.

Снег был мелкий, будто смолотый крохотной мельницей. Он сыпался за шиворот, колол кожу на шее, между лопаток, медленно полз вниз по спине, вызывая раздражение — острое, дикое, будто в животе заскребли когти. Феликс вздрогнул, инстинктивно пожал плечами, пытаясь стряхнуть снег. Он вскинулся, резко сел, выхватил ртом холодный воздух. В груди забилось сердце, быстро и тревожно.

Всё вокруг было не так. Не чужое, но неправильное.

Дома высились стеной — старые, тяжёлые, с облупленной штукатуркой, пахнущие сыростью. Фасады — серые, будто затёртые временем, с заплатами грязи. Окна — тусклые, как запотевшие стёкла старых фонарей. Где-то на углу коптил жёлтый свет фонаря, рисуя блеклые тени на снегу. Запах — острый, тягучий, с примесью копоти и холодной влаги, будто двор насквозь пропитался ледяным ветром.

Феликс смотрел по сторонам, ошарашенный, чувствуя, как в него медленно просачивается тревога.

«Кто, чёрт возьми, топит углём в центре города?».

Он сидел на скамейке — старой, деревянной, пропитанной влагой до последней щепки. Скамья холодила спину, будто прилипала к одежде. От холода ткань стала тяжёлой, липкой, промокшей насквозь. Под ногами хлюпал рыхлый снег, и кроссовки неприятно тянулись к корке льда, будто хотели остаться на месте. Холод поднимался от земли вверх, в живот, в грудь. Дыхание стало коротким, пар вырывался изо рта, как дым из щелей старого котла. Феликс понимал — замерзает.

Он мотнул головой, будто пытаясь проснуться. Взгляд поднялся, и от этого стало только хуже.

По узкой улице, втиснутой между мрачных домов, двигались люди. Медленно, как во сне, по одному, по двое. Ссутулившиеся фигуры, закутанные в пальто, в потускневшие шарфы. Серые, неразличимые лица. Всё — серое. Шапки, рукава, сумки, стены — будто кто-то вымыл мир грязной водой. Тишина стояла вязкая, тягучая, нарушаемая только скрипом шагов по снегу. Один кашлянул, приглушённо, в кулак — звук распался в воздухе, как трещина в стекле.

Феликс поднялся. Капюшон сдёрнулся, и в ту же секунду он почувствовал на себе взгляды.

Женщина — узкое, вытянутое лицо, платок плотно завязан под подбородком. Она скользнула по нему глазами, как по холодному зеркалу, и сразу отвернулась. Шаг её стал быстрее, почти торопливее. За ней мальчишка лет десяти, в длинном пальто, тащил маленький чемодан. Он остановился, уставился прямо — взгляд чистый, прямой, слишком взрослый. Потом — опустил глаза, как будто спохватился, что нельзя.

Феликс провёл рукой по лицу — кожа горела от холода, будто обожжённая ветром. Пальцы не слушались, костенея, он сунул их обратно в карманы и хрипло выдохнул, почти выкрикнул:

— Телефон... Чёрт...

Телефон был при нём. Пальцы судорожно шарили по карманам — холодные, онемевшие, еле слушались. Но вот — твёрдый пластик. Он вытащил его на свет, упрямо ткнул пальцем в кнопку. Тишина. Ни вспышки, ни вибрации, ни даже робкого писка. Чернильно-чёрный экран. Как глухой глаз. Ещё раз, сильнее — ничего. Будто внутри всё перемёрзло, оборвалось. Мёртвый кусок, не телефон. Пустота.

Он остался сидеть, беспомощно уставившись на гладкую, холодную поверхность. Сердце забилось быстрее, от страха стало тяжело дышать. К горлу подкатил комок — отчаяние, обида, злость. Рядом всё было чужое, и даже телефон — предатель.

Вдруг взгляд случайно зацепился за что-то тёмное, валяющееся под лавкой. Он наклонился, прищурился. Мятая серая глыба, промокшая и грязная. Газета.

Феликс неловко потянулся, достал её, осторожно развернул.

Листы были сырые, холодные на ощупь. Чернила расползлись в пятна, но на самом верху страницы, где ещё сохранился след печати, угадывались чёрные буквы. Заголовок. Едва-едва читаемый, будто написанный для другого, не для него:

«Ленинградская правда, 15 января 1938 года»

Феликс смотрел на дату. Влага смыла часть букв, но она была — именно она.

— Что? — Он выдохнул. — Нет...

Он сорвал газету пополам, словно мог аннулировать дату. Пальцы дрожали. Дыхание вырывалось рваными клубами пара.

«Это розыгрыш. Съёмка. Квест. Реконструкция. Блин, ну не может...».

Он повернулся — и чуть не налетел на мужчину в тёмном бушлате.

— Осторожней, — пробурчал тот, глядя исподлобья. — Ты чего это... разоделся так?

Феликс замер. Мужчина окинул его взглядом — куртка, кроссовки, джинсы. Всё яркое, всё синтетическое.

— Это... я... — Он сглотнул, но язык не слушался. — Я... турист...

Мужчина хмыкнул.

— Турист... — повторил с насмешкой. — Тоже мне... туристы теперь по утрам на лавках ночуют.

Он фыркнул, пошёл дальше, но всё же оглянулся ещё раз — с подозрением.

Феликс начал двигаться. Механически. Ноги не слушались, но двигались сами по себе. Он не знал, куда идёт. Просто — вперёд. Прочь от скамейки. Прочь от взглядов. Прочь от 1938 года.

Мимо прошёл подросток с жестяным ведром, упрямо уставившись из-под бровей. Двое мужчин стояли у подъезда, переговариваясь вполголоса.

— Я тебе говорю — выкинут скоро...

— Тише ты, кто услышит...

— Да кому тут слушать-то...

И заткнулись, когда он проходил рядом.

Он почувствовал: его обсуждают. Не словами — молчанием. Спиной. Взглядом, брошенным украдкой через плечо.

— Стой!

Феликс дёрнулся. К нему шла женщина в возрасте, в пальто и платке, с решительным лицом. Она нахмурилась и ткнула пальцем ему в грудь.

— Ты кто такой? Почему не в военизированке? Где документы?

Он не ответил.

— У тебя документы есть?

— Да... да, сейчас... — Он начал шарить по карманам. Паника захлестнула. — Паспорт... нет... я... я его...

— Что — потерял? — Женщина сузила глаза. — Слушай, ты, прохвост... Ты что тут вынюхиваешь? Почему в такой одежде?

— Я не... Я не из... я не отсюда...

— Не отсюда? — перебила она. — Так и знала. Вон как глаза бегают.

Рядом остановился какой-то пожилой мужик с сеткой, прислушался. Потом остановился другой.

— Знаем мы таких. Разнюхивают, потом — доклады. Или наоборот. Переоделся, ага.

— У него, глянь, какая куртка... синяя. Где такую взял?

— Да это шпион какой, не иначе.

Феликс поднял руки:

— Погодите... Я... не понимаю. Я... очнулся — и...

— Пьяный? Наркоман? — Мужчина шагнул ближе. — Говори, откуда!

Он попятился. Сердце стучало, будто барабан.

— Я — врач. Стоматолог. Я... я из Петербурга...

— Какой, к чёрту, Петербург? — выкрикнула женщина. — Ты издеваешься? Какой Петербург?

— Ленинград! — сказал мужик. — Питер был до революции, ты что, провокатор?

— Он нарывается, — буркнул второй. — Ишь, с акцентом. Не местный.

— Я родился... на Васильевском... — сбивчиво начал Феликс. — Дом 9 по Шкиперскому протоку...

— Там склады, — оборвала женщина. — Не врёшь ли ты, голубчик?

— Нет! Я клянусь...

Она фыркнула.

— Клясться будешь в другом месте. На допросе.

Он понял: сейчас его сдадут в милицию или, что ещё хуже, куда-то похуже.

«Надо уходить. Прямо сейчас. Или всё кончено. Или тюрьма. Или что-то хуже. Намного хуже».

Он резко рванул вперёд. Прямо сквозь толпу. Услышал крик за спиной:

— Стоять! Держи его! Он убегает!

Но он уже мчался, спотыкаясь, по скользкому тротуару, вдыхая вонючий воздух, не разбирая, куда. Лишь бы — прочь.

Оттуда, где 1938. Где всё не так. Где он — не человек, а ошибка.