Небо и земля

Сегодня подошла к концу первая глава моей авантюры. Можешь выдохнуть спокойно – я теперь в Городке, среди старых друзей. Встретили очень сердечно и очень буднично. В Городке словно бы нету никакого своего времени, и только когда привезёшь щепотку с собой, часы начинают тикать, плавленый сыр – дорожать, женщины – стареть. Хотя в музее истории края будто бы успели открыть какую-то комнату в мою честь, вообрази. Но она сейчас на реставрации и посмотреть нельзя.
Лившиц, конечно, зазывал меня в Москву. Там, говорил, мне проще всего будет затеряться. Пришлось ему объяснить, что в Москве я показываться никак не могу – я, по самым скромным подсчетам, задолжал прокатчику четыре миллиона штрафа. Лившиц меня поднял на смех. Еще бы, что ему четыре миллиона, у него бизнес геологический.
Зато здесь я, уж поверь, в полной безопасности. Снаружи даже интернета нет — а когда Аркадий Петрович вечером выключает электричество, нет и внутри. От интернета меня убедительно просили держаться подальше, да это и к лучшему. Вокруг – леса, леса! Громадные озёра! Часто видел их с высоты, никогда не видел высоту их глазами – теперь наверстаю. Обещают мне землянику (съедобную ягоду) и комаров. А добираться сюда по земле ужасно, поэтому место спокойное. В поезде турбулентно, жарко, воздух африканский девяносто четвертого года. Звуки в нём витают аутентичные. А ранним утром – сырая тропосфера, и всего три минуты стоянки, чтобы побросать вещи на пути да выскочить в окно. Какой такой упорный преследователь станет это терпеть, ради меня-то?
ХХХ я спрятал надежно. Часто выходить на связь не смогу, и ты будь, пожалуйста, осторожна. Письма мои никому не показывай, даже хорошим друзьям. Да хорошие и не смотрят через плечо.
Сейчас думаю о тебе. В номере темно, только от ноутбука ленового плывёт озоновая синева. Если сейчас, в тишине, прикрыть ненадолго глаза, очень легко верится, что я дома.
Слушаю комаров. Какой чудесный, какой первобытный звук, совсем позабытый. Васька уже лёг спать, а я, вот, письмо сочиняю. На днях отправлю, если будет спокойно. Ответ буду ждать, но ты убедись, что всё тихо. Главное, напиши, как ты, как дела у наших, что наверху произошло.
Ты, пожалуйста, держись там. Очень за тебя тревожно, но ты будь уверенной. Не выражай никаких политических симпатий, от всяких инициатив держись, очень тебя прошу, в стороне. Меня упоминать избегай, если нужно – зови Кирюшей, меня тут все так зовут. Не дразни зверя. Долго это мракобесие (плохая нестабильная ситуация, ужасная власть) не продержится. Уже, я знаю, по швам трещит. Наши все возмущены. Народ у нас доверчивый, но скоро до самого тупицы доходить начнёт…
За окном детский голос на всю улицу: «Немцы!» Потом второй: «Тратататата!» Звонко так. Васька матом ругается. Аркадий Петрович нас поселил в академическую гостиницу, и обходится ему наше проживание в тридцать шесть рублей в день. Это потому, что мы в штате Института. Рядом живут студенты из Ижевска и Москвы, но они тут не ночуют, а только приходят есть плавленый сыр.
Завтра мы будем пить водку, потому что мы гости. А на следующий день – потому что День Городка.
Батарея разряжена. Надо спросить, зачем Аркадий Петрович на ночь отключает электричество. Тьма здесь по ночам древняя, дочеловеческая, её и с электричеством не взять.
Ты будь сильной, пожалуйста, милая. Я очень тебя люблю.
<3 (это символ любви)

Следующим вечером в лаборатории накрыли стол. Вернее, как объяснил Аркадий Петрович, никто его специально не накрывал – скорее, его когда-то давно забыли убрать, и теперь он просто сливался с окружением, по всякому достойному поводу мигом сбрасывая камуфляж. По волшебству скатерти-самобранки стол наполнился изобилием, из какой-то похожей скатерти посыпались люди, которых днём не доищешься, не докличешься в складках спёртого институтского пространства. В основном знакомые лица, интеллектуальная элита Городка, доктора с кандидатами и дядя Серёжа, который умеет включать сигнализацию. На самой дальней орбите пару раз мелькнуло чудесное видение.
— Это Настенька, лаборантка, Анны Валерьевны дочка, — объяснил Аркадий Петрович. — Поговори с ней, ей интересно будет.
— О чем же ей интересно?
— В основном про расизм, про Пиночета. Вот это вот всё она любит.
— Так я ничего не знаю про Пиночета, — сознался Кирюша растерянно.
— А она, можно подумать, знает!
— Зассыха, — прибавила добродушно Анна Валерьевна.
Настеньку доктора и кандидаты довольно скоро затянули в своё гравитационное поле, аккурат между Кирюшей и его соотечественниками. Этого им показалось мало, и где-то в самых койперовых коридорах отловили ещё ижевскую студентку Свету с мерной ложечкой. Ложечку решительно отобрали, вручили бокал.
— А я вино не пью, — скромно потупившись, призналась Света. Доктора огорчились немного, кандидаты наперебой предлагали ей чаю или сока.
— Нет, чая я тоже не пью.
— Что же вы пьете, Светочка?
— Водку…
Кирюша старался на водку особенно не налегать, но скоро водка налегла на него так, что всё остальное выдавила начисто. Он пытался припомнить что-нибудь про Пиночета, но под «Особенности национальной рыбалки» совсем не преуспел. Потом пришли аспиранты с гитарой, стали петь про то, как их сбил лётчик Ли Си Цын, и Кирюша, наконец, расслабился. Поплыл. Почувствовал, что после стольких лет, стольких холодных световых лет он, наконец, дома.
Ну, за встречу.
— Киря, — пыхтел Аркадий Петрович, отказывая в личном пространстве и воздухе, — есть одно дело. По секрету.
Он пытался говорить на ухо, но уха не нашёл, и говорил куда придётся.
— Я одно место знаю. Там можно очень надёжно спрятать аппарат. Очень надёжно.
Ну, за родителей.
— Я спрятал, Аркадий Петрович…
— Ты не знаешь местность, Кирюша! — хорошо, что в том месте, куда он кричал пьяным директорским шепотом, не оказалось уха. — Есть тут один лес… в нём троцкисты собирались в соответствующем году… этого леса даже на картах…
За науку.
— Всё просрали, — горько сетовал Кирюша. В его огромных глазах плыли титры. — Такая программа была… В год семьсот вылетов! Сейчас и семи не будет. Всё профукали. Развалили…
— Не говори! — подхватил Аркадий Петрович, забыв даже воспользоваться порывом откровения. — Не говори, Киря, родной ты мой, ты не представляешь! Вот ты бы знал… Ты бы знал, что у нас стало с Академией наук… такой, бля, бардак, Киря, такое убожество…
— Финансирования теперь никакого нет, а шмонают… как шмонают! Ай-ай-ай, нельзя, чтоб Кирюша себе на жизнь заработал. Контрабанда — плохо. А кто её покупает? Кто? У-у, фашисты!
— Фашисты и есть! — неожиданно запальчиво подхватила Анна Валерьевна. Настенька тоже как-то приободрилась.
За свободу, равенство, братство.
— Пиночет был гад! Сволочь! — разгоряченный Васька хлопнул ладонью об стол.
— А с попом и с кулаком вся беседа — в брюхо толстое штыком мироеда! — горланили аспиранты, еще не отъевшие брюхо, и кандидаты, еще не перелинявшие из свитера.
За дружбу народов.
— Алёшеньку… — низким недобрым голосом твердил Васька, попавший в петлю из собственного языка. — Алёшеньку заморили?! Замучили?!
— Ты же сам говорил, он не из ваших! — горячо отвечала Анна Валерьевна.
— А что? — набычился Кирюшин товарищ. — Что, раз не из наших, так можно его мучить?! Изводить его можно?!
За молодёжь. За молодых. За молодняк. За молочай… Кирюша поплыл. Бдительность была безвозвратно утрачена, дар речи поставлен под угрозу. Тщетно он, заливаясь вязкими слезами, пытался подобрать слова, чтобы объяснить этим родным, драгоценным людям — теперь он здесь, с ними, надолго, может быть, даже навсегда. А там, далеко — дом, семья, и смутное зыбкое будущее, и лозунги, и митинги, и оголенные нервы, и заряженные излучатели… Очень, очень много Кирюш, которые никак не хотят понять, которым не объяснить, ведь они никогда не летали к звёздам… Не знают, что среди звёзд холодно, а тепло среди людей.
Аспиранты ничего не поняли, конечно, но объяснили Кирюше, что их рок-н-ролл — это не цель и даже не средство, а потом, посидев ещё немного, взяли портвейн и ушли домой. А потом Аркадий Петрович опять отключил электричество.
Дорогу домой было видно отчетливо в безоблачном летнем небе. Дорогу до номера пришлось отыскать наощупь. Нащупать гостиницу, дверь, кровать, и ещё что-то мягкое и постороннее.
— Ты не видел мою мерную ложечку? — спросило оно.
Кирюша пощупал ещё, но ложечки не нашёл.

— Ты что, стихи пишешь? — спросила Света спросонья, застав Кирюшу перед ноутбуком.
Ctrl-A, Delete, ответил он. Поколебавшись, добавил: Ctrl-Z. Alt-Esc.
— Будешь плавленый сыр с хлебом? — предложил он после неловкой паузы. Света рассмеялась, потрогала его за лицо и ушла.
Кирюша ненавидел себя, но день для этого он выбрал неудачный. В День Городка полагалось ненавидеть Городок. Трудно было не возненавидеть его в такой день. На площади установили колонки, способные достучаться до самых глубин человеческого существа и всколыхнуть всю бездну отвращения, накопленную за века эволюции. «Расскажи-ка мне, дружок, что такое Городок?»— вопрошали колонки самым похабным голосом, и сразу же предлагали на выбор массу абсурдных вариантов. Дружба — это Городок? Верность — это Городок?..
Потом объявили парад колясок. Отрезвляющее зрелище. Всякому, кто решил, будто он стал чересчур землянином, не помешало бы взглянуть. Под бодрую музыку мамаши возили по кругу устрашающие конструкции из папье-маше, картона и демонов Босха. Одна поленилась возить сама и наняла дворника-узбека, чтобы тот катал её громадную коляску в виде китайского дракона. Узбек старался, но у дракона отвалились хвост и задние ноги, и приза ему не досталось.
— Папа, смотри – гуманоид! — сказал один мальчик, указывая на Кирюшу пальцем.
— Извините ради Бога, — пробормотал папа и уволок мальчика прочь. За что? Устами младенца…
«Ни дня здесь больше не останусь», — твердо решил Кирюша. Потом твёрдость прошла, и он поплёлся в гостиницу, пока не отключили электричество.

Вырваться удалось спустя два дня, под предлогом лесной прогулки. Сперва, конечно, Кирюша усыпил бдительность Аркадия Петровича, сходив пару раз за земляникой, похвастав комариными укусами. Комарам он поначалу не очень нравился, но здешние уже пообвыклись.
Аппарат он застал на прежнем месте. Троцкисты в этом лесу, может, и не собирались, но Кирюша тоже был не лыком шит. Бывали у него в прежние годы посадки, и аварийные даже…
Светы тоже бывали. Гордиться тут нечем, но все визитёры, наверное, испытывали одно и то же чувство. Земля — это другая, далёкая, авантюрная жизнь. В ней можно быть кем-то другим. Попробовать что-то другое. Никто не узнает и не осудит. То, что случается на Земле, остаётся на Земле. Главное — вовремя вспомнить, кто ты на самом деле, и не тащить домой ненужный багаж.
Так что письмо он всё-таки отправил. И торопливо скачал на флешку ответ из дома.
Она старалась писать по-русски, но некоторых слов просто не знала, и сбивалась на родной язык. «Обыск», «донос», «арест». «Провокация». Ворд пестрил красным подчеркиванием. Похоже, эти слова придётся надолго добавить в словарь.
Плохо, хуже, скверно, ужасно шли дела. Бесноватые пуристы ходили по домам — искали землян и тех, кто укрывает. Изымали даже видеокассеты с «Терминатором», постеры с Бритни, футболки со смешными надписями. Похищенцев будто бы собрались депортировать — целыми семьями. Дикость какая-то, варварство, как такое вообще могло происходить в сто сороковом мегацикле? Если кого уличили в контрабанде — всё, пиши пропало. Это же враги собственного вида.
— Пишет, нашу деятельность официально к геноциду приравняли, — поделился Кирюша с другом.
— Ну и пошли в сраку, — отвечал Васька, но тоска в сумрачных чёрных глазах выдала его с головой.

Прости, что долго не отвечал. Добираться до аппарата всё опаснее. Привлекаем много внимания. Вчера со мной напросился Васька. Почти уже было зашли в лес, и тут нам навстречу старичок. Сухонький такой, в полном адидасе. Мы его и раньше встречали. Петрович его евреем зовёт, а он Петровича гнидой. Он то ли всегда пьяный, то ли раз и на всю жизнь сумасшедший — не поймёшь. Как-то очень просил нас калитку запирать, а то коровы ходят, гадят. Только я в Городке пока ни калиток, ни коров не встречал.
В общем, поздоровались с ним, а он и говорит:
— А что, хлопцы, видели сегодня энлэо?
У меня всё похолодело внутри. Чекист, думаю, как и предупреждал Аркадий Петрович.
— Нет, — говорю, — не видели.
Старичок отчего-то страшно разозлился:
— Ах, вы не видели?! Ну, раз не видели… — очень он нас ругал матерно, в лес не хотел пустить. Потом сказал строго: — Всё, в лес завтра не пойдёте. Никуда не пойдёте завтра. Поймаю вас в лесе — пиздюлей получите.
Васька не выдержал, давай хохотать. А старичок ему вслед: «Смейся, паяц! Смейся над разбитой любовью!»
Не знаю, зачем я тебе всё это рассказал. Чтобы понять, нужно пожить хоть немного на Земле. Скажу одно — время здесь тоже неспокойное, политическое. Но лично я в полном порядке, мне в Городке ничего не угрожает.
Как ты? Всего ли хватает? Не обижают дружинники? Если будет еще обыск — хрен с ним, ничего не прячь, пусть подавятся. Здоровье дороже.
<3

— Ты что, стихи пишешь? — спросила сонная Настенька, заглядывая через плечо. Alt-Esc.

Сегодня приезжал журналист из газеты «Новости края». Говорил, пишет статью про наших гуманоидов. Аркадий Петрович сводил его в музей, хоть там и реставрация, долго показывал шапочки от желудей и огромное чучело ежа. Обещал сводить на место посадки летающей тарелки. Вечером накрыли стол в лаборатории. Журналист отравился водкой, а потом ещё коньяком, и опять водкой. Я думаю, больше к нам не приедет.
Рассказал Лившицу, тот долго и смачно ругал страну. Снова предлагал мне перепрятать ХХХ, перебраться на этот раз в Штаты. Разве там, спрашиваю, по-другому? Посмотрел как на сумасшедшего. «Небо и земля», говорит. Так говорят, когда разница такая, что и сравнивать нельзя. Я это вот как себе представляю: «земля» — это где человек в настоящий момент находится, а «небо» — это куда он стремится. До неба бесконечно далеко, но там бесконечно лучше.

— Возьми меня с собой, — прошептала Настенька в полудрёме, прижавшись щекой к тощей серой Кирюшиной груди.
— Это куда? — встрепенулся гуманоид, подумав, конечно, о своём.
— К звёздам, — она вздохнула так, как умеют вздыхать провинциальные лаборантки — разом мечтательно и безнадежно. Потянулось молчание. Тридцатишестирублевая ночь звенела сытыми комариными голосами.
— Зачем тебе звёзды? Они только совсем близко горячие.
— Тогда полетели близко, — щека Настеньки подвинулась, оставив солёный мокрый след. — Здесь я точно не останусь. Ещё один День Городка… да я лучше… Я здесь только материал для собственной работы собираю, слышишь? И почти собрала уже.
— А потом в Москву? Защищаться?
— Там жиды одни. Хрен от них защитишься. Да и кому я там нужна?..
А кому ты нужна среди звёзд, Настенька? Кому? Там, в краю далёком…

Америка. Лившиц привез его из Америки. Старикана зовут Питер и, боже мой… Его глаза. Совершенно неживые глаза. Выгоревшие.
Знаешь, я всегда пишу, что мне здесь отлично, но иногда мне очень тяжело. Иногда мне трудно нащупать надежду. Этот кошмар всё тянется и тянется, и… Хуже всего, когда я пытаюсь, и уже не могу что-нибудь вспомнить. Какой-нибудь цвет, запах. Звук. Я знаю много земных песен, а вчера ночью долго не мог вспомнить ни одной нашей. Свет Бетельгейзе, какой он? Может ли Аркадий Петрович выключить его на ночь? Или вот твоё лицо
Delete.
Твоё лицо
Delete.
В общем, бывают вечера, когда я начинаю себя жалеть. А еще есть Питер. Это просто жесть. Пиндосы заграбастали его еще в семидесятые, вроде. Держали на секретной военной базе. Ставили на нём разные опыты. Парень реально прошёл через ад. Даже представить себе не могу.
Теперь ему на всё насрать. Вроде как его отпустили, теперь он гражданин США. Пьёт, ругается. О том, что пережил, говорит неохотно. Возвращаться домой не хочет ни в какую, даже когда всё уляжется. Ему правда насрать. Правда, когда Аркадий Петрович выключал электричество, Питер весь съёжился так от этого звука…
На меня это произвело угнетающее впечатление, но на Ваську и того хуже. Он совсем замкнулся. Даже в лес его теперь не вытащить.

Васька сорвался через два дня. Когда среди ночи у ноутбука вдруг включилось питание, Кирюша сразу почувствовал, что дело плохо.
Его товарищ сидел в кабинете Аркадия Петровича, хмурый, как шесть лет студенческого похмелья. Недоброе, незримое зарево полыхало у него в глазах. Искра чего-то давно погасшего. Может быть, первого костра, который разжёг человек с помощью молнии с неба. Рядом на кожаном диване распласталась во сне полуодетая, полувзрослая, давно отчисленная со своего ижевского курса девочка Света.
— Вась, пошли спать, — сказал Кирюша примирительно, но в Васькином взгляде отчетливо читался весь сюжет «Войны миров» вместе с финалом.
— Какой я тебе «Вась»? — сказал он тихо и грозно. Такая тьма сквозила в этом голосе, словно внутри у него какой-то деятельный Аркадий Петрович обрубил электричество раз и навсегда. — А ты — какой из тебя Кирюша? Ты мне лучше скажи — мы сюда за этим прилетели?! — он ткнул излучателем в Свету, которая и сама в тот миг немного излучала. — За этим? Ты, наверное, думаешь, отчего я не разнесу ей голову излучателем? Ну, как раньше? Я вот думаю. Раньше всё было проще, старик, проще… Но ничего, это ещё можно поправить. Знаешь, — он перебил Кирюшу прежде, чем тот собрался с первой гуманистической мыслью. — Что меня доконало? Не Питер, нет. Меня доконало это «поньк». Ты не в курсе? Она иногда делает так игриво… пальцем мне вот сюда, где, по её мнению, должен быть нос, и говорит: «Поньк!» Это что, я спрашиваю? Это какой поньк? Я командир экспедиции, ведущий специалист-наблюдатель! У меня бывало за год — сорок две операции! Девятнадцать похищений! Когда люди… — он поднялся в полный рост, что делал очень редко, — когда люди видели меня, они не говорили «поньк». Они говорили «Господи помилуй». И, знаешь, это и сейчас можно устроить.
— Васёк…
— Ничего, — с обманчивым смирением продолжал тот. — Пускай Васёк. А вот когда утром зайдёт Аркадий Петрович, а я его распылю на атомы, какой я буду Васёк? Так себе Васёк. Что, жалко тебе его? Но ты ведь понимаешь, что директор этот шкурный не из отеческих чувств о нас печется! Грезит лаврами, лаврами, лаврами, мать его! Хочет издать научный труд, и чтобы первый в мире, на оборудовании, на территории его Института — большими буквами на каждой странице. Он автор, он соавтор. А как только поймёт, что мы собрались отчаливать, или больше из нас ничего не выманишь — сразу же, слышишь, сразу продаст нас ФСБ! Так что я его лучше убью. Видишь? Вон там он будет стоять, в дверном проеме, а я вот тут. Пиу! Пиу! И нет Аркадия Петровича…
Кирюша молчал, давая выговориться. Его напарник прохаживался по кабинету, дотошно перечисляя по именам всех, кого знал в Городке и в Институте, расписывал, как и где настигнет каждого смертельный луч. Живописал изощренный, хладнокровный террор, который учинит на отдельно взятой трехминутной стоянке поезда. Направил излучатель себе в голову. Потом, наконец, поник плечами. Голос его прервался, взор погас.
— Хочешь знать, почему я до сих пор их всех не убил? Не могу! Уже — не могу. Я как Питер, обеззубел, обеззубел, — Кирюша поспешил отобрать у друга излучатель, не встретив сопротивления. Васька тяжело опустился в директорское кресло. — Дэ-гра-ди-ру-ем. Так Анна Валерьевна говорит. Раньше надо было думать, раньше… теперь поздно. Ничего уже не воротишь. Погляди-ка на себя, на меня! Гуманоиды. Как есть, гуманоиды. Человекообразные. Потому и посмешище. Потому и поньк. Дома дураки бьют тревогу. Спасают наше видовое самосознание. Идиоты! От него, от самосознания надо было спасать. Страшно не то, что молодёжь играет в людей. Что мы играем в людей. Что налогоплательщики кормят похищенцев на соцобеспечении, да насрать. Разорительная, вредная программа наблюдения за Землей, ай-ай-ай… Нет, страшно то, что нам уже нечего предложить взамен. Забери у нас футболки — останемся голыми. Так себе самосознание. Если я больше не хочу быть собой, если согласен быть Васькой, если поньк этот беспросветный готов терпеть — это не Васькой быть хорошо, а мной хреново.
— Небо и земля, — пробормотал Кирюша.
— Ну да! Вот и я о чём! Человек на земле и смотрит, стремится в небо. А мы уже в небе, куда нам смотреть… Ты же читал исторические первые доклады? Когда только открыли Землю, а на ней — людей, помнишь, что заключила комиссия?
— Виду присвоили восьмую категорию по шкале цивилизации, — с какой-то непонятной гордостью за человечество припомнил Кирюша. — Примитивные, агрессивные, до индустриального общества никогда не разовьются, в космос не выйдут. Вымрут тихонечко. Потому и запретили наблюдателям вмешиваться — дескать, еще не хватало, чтобы какой-нибудь пикник на обочине… помог этим дикарям развиться и вступить в космическую эру. Не надо нам, мол, таких среди звёзд.
— Ну вот. Может, кто-то и помог слегка, а может — сами, не важно. Надо было вмешиваться! Надо! Ассимилировать их к такой матери, а не то они нас! Но мы же гордые. Мы же мудрые. Как же так, бля. Донаблюдались. Если я, глядя в микроскоп на инфузорию туфельку, хочу быть ей, что-то у меня в жизни пошло не так. Дали бы мы им вовремя пинка вверх по эволюционной лестнице — так нет же, засмотрелись, как им охеренно внизу.
— М-м, — пробормотала сонная Света. — Вы чё, стихи читаете?

Вчера я побывал в полиции. Не пугайся, родная, всё разрешилось благополучно. Я, в общем, сам виноват. Документы, которые мне сделал Лившиц, я забыл в своём беспорядочном бегстве. Да, я собирался проявить малодушие и покинуть Городок насовсем. Жизнь тамошняя совершенно осточертела, плавленый сыр видеть не могу, а комары — суки. Извини.
С полицией мы разошлись полюбовно. Это оказались никакие не чекисты, а очень даже менты. Я им объяснил, что документы потерял. Один, правда, изо всех сил ударил меня папкой по спине, пока я ждал в очереди в отделении. Сказал: «Хули ты встал?» Оказалось, принял за задержанного. Неужели, говорю, похож. А он мне: да вы все на одно лицо.
В общем, меня заставили отстоять очередь в комнате забытых вещей, чтобы получить справку. Одна старушка в очереди вдохновенно рассказывала другой: «Да они к нам давно прилетают, это просто американцы их сбивают там из лазера, убивают их всех для опытов. А так бы к нам летали». Еще одна рассказывала, очевидица: «Это сейчас еще ничего, а лет десять назад, бывало, под вечер летят — ух! Миллионы!»
Скучаю по тебе. Понимаю, сейчас не время опять это обсуждать, но, думаю, тебе бы понравилась Земля. Настоящая Земля.
<3

Распрощавшись с полицией, Кирюша долго ещё плутал, сбивая со следа возможную погоню, и к аппарату добирался самыми немыслимыми окольными путями. Только однажды сделал остановку в городке Крапивине, попросился после закрытия на почту — ноутбук зарядить. Какая-то усталая Лена лет тридцати пяти согласилась его пустить. Долго смотрела молча, как Кирюша сидит с ноутбуком, задремывая в духоте, а потом сказала:
— А я знаю, кто вы.
— Кто? — Кирюша не испугался, обрадовался даже, вдруг правда знает. Вдруг сможет рассказать.
— Вы пришелец. Я видела уже таких. Волнами всех облучаете, чтобы вас не замечали.
— Вы же заметили.
— А я, может, такая же. Тоже облучаю. Вот меня и не замечает никто.
Кирюша почти уже заметил, но ноутбук зарядился немного, и нужно было идти.

Дорогая, не волнуйся, пожалуйста. У меня всё в порядке. Я нахожусь на территории ХХХХ военной базы ХХХХ в ХХХ. Командует здесь полковник ХХХ. Они конфисковали мой ХХХ, но меня содержат в хороших условиях. Письмо тебе пишу от руки, и придется дать ХХХ его проверить, так что буду краток.
У ХХХ меня ждала пуристская засада. Выследили, ХХХ. Очнулся уже на борту ХХХ. Мне предъявили обвинения в контрабанде и государственной измене. Ругал их по матери (грубо). Били. Обещали Землю уничтожить. Больные фантазии! Мол, потомки их проклянут, но они спасут наш вид любой ценой. Потом белая вспышка. Наш ХХХ был сбит американским ХХХХ над Атлантическим океаном.
Пожалуйста, расскажи, как у тебя дела. Но помни, что ХХХ проверят письмо.
ХХХ

— Ну и про что мы с тобой будем говорить? — спросил полковник Росс, когда они остались вдвоём в допросной.
— Не знаю… Мне вот про Пиночета очень интересно, и ещё про расизм, — признался Кирюша.
Полковнику про расизм было не очень интересно. Само слово будто норовило укусить его за язык.
— Разве у вас есть расы? — осторожно спросил Росс.
— Нет. Но мне для расизма и ваши вполне подходят.
Потом Росс приходил всё реже. Целыми днями Кирюша оставался один в огромной пустой камере. На ночь выключали свет, но оставляли электричество. И ни одного комара.
В последний раз полковник явился при полном параде. С ним — целая делегация, фотографы. Кто-то с чёлкой, похожий на Лившица, взял Кирюшу за руку и повёл по коридору.
— Ayyy lmao! — весело кричали вслед солдаты.
— Поздравляю, Кирилл, — серьёзно говорил человек с чёлкой, глядя в камеру. — Сегодня были официально установлены дипломатические отношения между США и вашей родиной. Ксенофобский режим, несправедливо отправивший вас в изгнание, пал. Законное правительство отменило все его преступные постановления. Теперь вы сможете вернуться домой!
Кирюша растерянно моргнул.
— В Городок?
Человек с чёлкой продолжал улыбаться и рассказывать, что Кирюшу приглашают давать показания в расследовании преступлений режима. Про Городок у него в тексте не было ни слова.
Домой… Главное — не тащить ненужный багаж, так говорят визитёры. Но что делать, когда ты сам, когда ты весь — ненужный багаж? Где тогда твой дом?
Где дом?

На день города в том году устроили небывалый салют. Такой, что весь транспорт остановился, и люди высыпали на площади. В один троллейбус, что стоял на площади вот так, разинув двери, вскочил необыкновенно рослый гуманоид, поджарый, мускулистый, с татуировками по всему бугристому серому телу.
— Что, физкультуркой занимаешься? — игриво спросила его кондукторша.
— Да нет, —мрачно и воинственно ответил Васька, — просто жиды, бля, суки…