Некликаный

1.

Церковь Святого Георгия в селе Озеры давно обветшала. Ее стены, некогда покрытые фресками с изображениями ликов святых, были испещрены трещинами, словно морщинами на лице древней старухи и давно жили своей старческой жизнью.

Приходской священник отец Гермоген, последний страж этого места, с каждой службой все дольше задерживал взгляд на этих стенах.

– Господи! Таким будет конец моей службы? – вопрошал он и думал, думал, думал: «Сама тьма впитывается в камни, разъедает лики. Крыса пробежала во время службы. Хуже конца и не придумать. Иначе, Святой Петр на фреске не потерял бы пол головы. А Святой Павел не размышлял бы над бытием без носа».

Вместо привычного запаха ладана приходилось все чаще улавливать тяжелый дух гнили и влажной плесени. Священник часть стен побелил, деревянные предметы покрыл лаком, иконы смазал маслом, устелил пол, где можно, хвойными ветками.

Но через доски пола шел и шел едкий запах гнилья.

Молился он неистово, но как-то осенним днем, когда кто-то его взял за плечо, когда он застыл перед красотой заката, а он оглянулся, а там никого, – он понял кто это?

И на всю ночь опустился перед иконами отец Гермоген с новой молитвой. Той молитвой, в которой каялся за совершенное в молодости.

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного.
К Тебе, Владыко Небесный, припадает ныне душа моя, отягощенная грехом и скорбью неизгладимой.

Пред очами Твоими, ведающими все тайны сердца моего, исповедую грех свой тяжкий.
В лето моей гордыни и юной силы, на вершине каменной, близко к небу, но далеко от милости Твоей, я оставил брата моего, спутника и друга Сергея, погибающего.
Сил моих человеческих не хватило, дыхания не ставало, и страх смертный одолел веру мою.

Предпочтя жизнь временную долгу братскому, совершил я выбор жестокий и малодушный – оставил его одного в стуже и безмолвии горних, сам же искал спасения.

С тех пор несть мне покоя. Ибо нет выше заповеди Твоей, чем любить ближнего своего, а я преступил ее.

Воспомянуты мне и ныне стон ветра на той выси, заменивший его предсмертный вздох; видится мне лик его, обледеневший, в каждой снежной крупинке; тяготит меня ноша, которую я не донес, более всякой иной ноши в жизни моей.

Господи, прости мне сей грех вольный и невольный: малодушие, отчаяние и окаменение сердца моего в тот час.

Упокой, молю Тебя, душу усопшего раба Твоего Сергея в селениях праведных, где нет ни стужи, ни страха, ни мук одиночества. Прости и ему все согрешения его.

Сам же я, недостойный, прими кающееся сердце мое, сокрушенное и смиренное.
Разреши узы вины моей, ибо не могу нести их более.
Даруй мне, Господи, не забвение – но прощение; не избавление от памяти – но мир в душе моей и возможность жить далее, служа Тебе и людям в покаянии и любви.

Вручаю тебе душу брата моего и душу мою окаянную.
На Тебя единого уповаю. Помилуй и спаси меня.

Аминь».

2.

…В один пасмурный день они появились. Отец Гермоген косил траву. Взгляд почувствовал спиной. Не сразу оглянулся – не сразу положил косу.

Их было двое, в черных костюмах, черных туфлях. Прямо похоронная команда. Не перекрестились, а встали спиной к церкви, и вперили в него взгляды наглых глаз своих. Он это тоже спиной почувствовал.

Он подошел к ним, головой едва доставая им до плеч.

– Храм ремонтируем, – сказали они. – Прислал нас протоиерей отец Николай.

«Ваше Высокопреподобие, отец Николай, храм разрушается».

«Молитесь, отец Гермоген. Мало молитесь со своим приходом».

Вот и вся помощь, а тут прислал, значит, работников в костюмах.

Назвались Петром и Павлом, но имена звучали из их уст чуждо, словно позаимствовали на время, и выбросят тут же за ненадобностью.

Но больше всего запомнились их глаза. У людей не бывает таких глаз. Темных и неподвижных, как угольки в затухшем костре.

– Ну, пол перестелите, и хватит, и Слава Богу! – поклонился священник, вспоминая, что с пилорамы давно уже доски залежались под стеной.

Отец Гермоген принес им инструменты, рабочую одежду, и повесил объявление об отмене службы в храме.

Они все улыбались. Но работа началась у самого амвона. Когда лом Павла поддел прогнившую доску, раздался скрип, а вернее стон, будто из самой глубины. Под полом зияла чернота, густая и осязаемая. Воздух шел душный, отдавал запахами гнили и крови, как на селе после забоя скота.

— Полость? — заулыбался своей нахальной улыбкой Павел.

— Здесь не полость. А врата, – отвечал священник и крестился, крестился.

Отец Гермоген, прижав к груди нательный крест, опустился перед ямой, протянул руку, пошарил. Его пальцы наткнулись на продолговатый предмет, завернутый в ткань. Вытянул. Холст стал рассыпаться прямо в руках, обнажив берестяной свиток, перетянутый истлевшим почерневшим ремнем.

3.

В своей избенке при тусклом свете керосиновой лампы отец Гермоген принялся за грамоту, которую явно не пощадили время, земля и сырость.

– Ты меня дожидался…

Мягкой кисточкой для акварели он смыл налипшие наросты грязи с внешней стороны свитка, потом грамоту залил горячеватой водой. Когда вещица набухла и размягчилась, – медленно, осторожно он стал разворачивать ее руками, пока она потихоньку ни расправилась.

Еще помыл от оставшихся загрязнений. После размачивания прижал прессом для просушки и выравнивания.

Развернуть свиток можно было лишь через сутки, не раньше.

Отец Гермоген вышел во двор, глянул в сторону храма. Тумана вроде бы не было, но храм утонул в темноте. А он ведь просил работников оставить на ночь лампу перед входом.

Огляделся.

Деревня стояла немая. А потом вдруг разом скот заревел в стойлах, выбивая двери. Но бабы почему-то не орали на своих «Буренушек», как водится на вечерней дойке.

Вернулся, кадило погасло, икона упала. Поставил в углу. Взял одеяло, вышел во двор, и на лавке примостился вздремнуть.

Ночью кошмар пришел к нему. Он стоял в церкви, но алтарь был заменен зияющей пропастью, откуда доносилось мерное, булькающее дыхание. Берестяная грамота лежала на аналое, испуская багровое сияние, отбрасывающее на стены танцующие, рогатые тени. Он тянул руки, ног вместо рук змеи ползли к этой грамоте. Проснулся с одним словом на губах, словно выжженным на языке: «Некликаный».

4.

Проснулся раньше обычного. Береста вроде немного подсохла, но на ощупь казалась сыроватой. Без пятнадцати шесть уже прибежал в храм.

Пол был постелен. Посреди зала лежала развернутая берестяная грамота, а вокруг горели свечи.

– Неужто ночью грамоту перенес в беспамятстве?

Он схватил грамоту. Письмена выглядели странно, они не были творением рук человеческих — на берестяных грамотах обычно были нацарапаны буквы, а тут буквы были выложены из тонких пожелтевших костей птиц. В глазах кольнуло.

Он не читал буквы, — они впивались в сознание, как когти.

«Єсть градъ междо небомь и землею. Къ нему ѣдетъ посолъ безъ пути, самъ нѣмъ, везетъ грамоту неписаную».

Голова кружилась. Он сел на пол. И в тишине ему почудился шепот, исходящий от иконы Спасителя в красном углу. Он поднял глаза и замер. Лик на иконе был искажен. Вместо кроткого взора Спасителя на него смотрело другое лицо — с пронзительными, горящими глазами и ухмылкой, полной злорадства. А перед иконой стоят двое крестьянских ребят, и кто-то стоя спиной к батюшке, рвет им волосы, а они орут.

Тут пацаны развернулись, у них были лица работников, да это были работники, высокие, в своей неизменной черной одежде.

Еще раз прочел.

«Єсть градъ междо небомь и землею. От него ѣдетъ посолъ безъ пути, самъ нѣмъ, везетъ грамоту неписаную».

Он помнил, что это. Текст из апокрифического произведения «Беседа трех святителей», объявленного еретическим в XIV веке. И теперь он расшифровал ее по-своему.

– Город между небом и землей — это Вавилон, немой посол без пути — погибший по моей вине человек, а грамота неписаная — это плохая весть, что жизнь моя разрушится, как Вавилон.

Крест был перевернут на этой грамоте.

Работники вдруг вырвали грамоту у него из рук, и стали бегать по церкви, держа свиток над головой.

Из колонки в углу бешено орала музыка.

–Бесовщина какая-то. Прости, Господи! – прошептал отец Гермоген. –Здесь не бегают.

Хотя ему было все-равно.

–Как же? – сказал Петр. – Нам надо выгнать овец, а то они наделают прямо на алтарь.

–Вы же не Пастырь больше? – присоединился Павел.

Вся церковь была наполнена овцами, которые со страхом блеяли и жались друг к другу.

5.

…Он проснулся ночью от воя собак, переходящего в человеческие вопли. Он снова был в своей избе. За стеной кто-то тяжело и влажно дышал, проводя по дереву чем-то шершавым, словно скребком для копания картошки. Перед иконой встал отец Гермоген, – тьма вновь покрыла комнату. Вновь прочел свою молитву, что давеча читал в церкви. Пошел глянуть на грамоту. Грамота была на месте, под прессом. Он освободил бересту и принялся изучать. Хотя уже знал, что там написано.

«Єсть градъ междо небомь и землею. Къ нему ѣдетъ посолъ безъ пути, самъ нѣмъ, везетъ грамоту неписаную.»

Тот же текст, что на бересте в храме. Та же береста или другая была перед ним, этого он сказать не мог.

Знаки оживали, ползая по бересте, показывая тропу, ведущую вниз по склону, к озеру, к черному камню, как говорили, обагренному кровью еще со времен опричнины.

–Некликаный?! Ты здесь?

Это он позвал на всякий случай. Да еще попытался уничтожить грамоту. Затолкал в горящую печь — огонь обходил бересту, как кусок железа, оставляя на бересте лишь дымящиеся багровые руны.

– Закопать у церковной ограды!

Он вышел, когда ветер завыл, словно обезумевшая тварь, с передышками добрел до церковной ограды. Закопал свиток. Зажег лампаду, вошел в храм. Храм был безупречно чист, пахло воском и ладаном. На аналое лежала аккуратно свернутая береста, перевязанная черным ремнем. Он упал на колени, пытаясь молиться, но слова распадались на бессмысленные слоги. Его язык сам выворачивался, произнося те самые витые знаки, шепотом, полным древнего ужаса.

Двери вдруг с грохотом распахнулись. Не было ни ветра, ни тьмы — была лишь бездна, вставшая на пороге.

– Значит, зовешь туда…, – только сказал он и пошел.

Заброшенный барак торчал у леса. Раньше рабочие на вахту в него приезжали.

Он помнил этот барак. Двухэтажная коробка из гниющего дерева и трескающейся штукатурки. Здесь жили их семьи, отсюда они с Сергеем уезжали в горы, пока однажды он не вернулся один.

Он поклялся себе никогда не возвращаться в это место, источающее запах безнадежности и кислой протухшей капусты. Он сдержал слово. Но сейчас он стоял перед ним, и время словно сжалось в комок, вернув его в тот самый день, когда рюкзаки наполнялись нужными вещами.

Окна первого этажа зияли слепой чернотой. Но на втором этаже, в окне его бывшей комнаты, что-то висело. Не те белые, выцветшие до серости занавески, а полотнища. Грязные, из какой-то плотной ткани, темные, будто пропитанные сажей и землей. Они висели неподвижно, тяжелые, не шелохнувшись в безветренном вечернем воздухе. Они не украшали окно. Они его запечатывали.

Из-за угла барака донесся глухой, ритмичный стук. Тук-тук… пауза… тук-тук. Будто мяч запрыгал.

Он посмотрел на зарешеченную дверь барака. Она была приоткрыта. Внутри — мрак.

Еще раз глянул наверх, там раньше мама его провожала в походы…

Полотнища на окне его комнаты шевельнулись. Не от ветра. Изнутри. Кто-то ждал его там. Всегда ждал.

Он сделал шаг к двери. Потом еще один. Бежать было некуда. Лес не пустит. Оставалось только подняться по скрипучим ступеням и узнать, что же так долго ждало его за тяжелой, грязной тканью вместо занавесок.

Он вошел внутрь. Запах затхлости и тления ударил в нос. Он оглянулся, чтобы в последний раз увидеть клочок уходящего дня.

Но что-то зашумело, как обвал снежной лавины в горах. Он вскрикнул, сжимая распятие на груди. Металл в его руке раскалился докрасна и оплыл, оставляя на ладони жгучую отметину и запах жареного мяса.

В дверном проеме, на фоне сгущающихся сумерек, стоял силуэт, похожий на сопку на Тянь-Шане. Низко сгорбленный, с рюкзаком за спиной. Силуэт напоминал одного человека, вот в чем дело.

– Андрюха!

Отец Гермоген вздрогнул, и ответил:

– Да, я.

– Куда же ты ушел от меня, и руку мою снял с себя, когда я закрыл глаза. Я ведь еще не умер…

– …За помощью. Серега, я пошел за помощью. Спасения ждать было неоткуда. Из-за непогоды восхождение других групп отменили, нам бы никто не помог. Мы не успели спуститься. Ты оставался в палатке. Я оставил тебе воду, еду и газовую горелку.

– Но ты же вернулся. Вот я и пришел сам. Ну ты не унывай, давай мячик попинаем.

Из темноты донесся тот самый звук прыгающего мяча. Глухой удар, и тихий, скачущий стук мяча по деревянным ступеням. Тук… тук… тук…