Некрономикон. Аль Азиф или шёпот ночных демонов

Повесть 1

Прикосновение

Случилось так, что мне пришлось сжать в руках старенькое, видавшее виды, копьё, едва мне минуло пятнадцать лет. После смерти отца, мелкого торговца из Саны, никогда не видевшего богатства, дела моей семьи пошли совсем плохо. Мать, на руках у которой кроме меня осталось ещё трое детей: двое братьев и сестра, едва сводила концы с концами и никак не могла выбраться из долгов. Я, по мере сил, помогал ей и промышлял разными мелкими заработками у друзей отца, которые, да хранят их Небеса, не оставляли нас своим участием. Но, несмотря на все старания, денег постоянно не хватало, и жить нередко приходилось впроголодь. Самой же большой неприятностью были долги, которые всё росли. Матери пришлось продать всё, что имело хоть какую-то ценность, и я всё чаще стал замечать на её глазах слёзы отчаяния. Я прекрасно понимал, что, если так пойдёт дальше, мы станем нищими, и нас ожидает голод. Нужно было искать какой-то выход.

Именно поэтому, услышав призыв эмира всем желающим вступать в войско, я, не долго думая, в числе многих бедных юношей явился к военачальнику. В то время халиф Абдул аль Малик ибн Марван задумал вернуть Халифату былое могущество и блеск, объединив его под своей булавой. А для этого благого деяния ему, конечно, нужны были воины. При этом он не скупился, особенно – на обещания жалования, трофеев и военной славы – всего, что так вожделенно для юных бедняков.

Узнав о моём решении, мать, конечно, залилась горькими слезами, заявив, что ни за что не отпустит меня на верную смерть, что лучше уж голодать всем вместе. Сестра повисла у меня на шее с криком, что не отдаст меня никому. Братья же в один голос объявили, что отправляются со мной. Потребовалось много уговоров и помощь зашедшего вовремя соседа, чтобы убедить их в необходимости этого шага для блага всех нас, как и в том, что гибель на войне – это такая же воля Аллаха, как и гибель в любом другом месте, и её всё равно не избежать. В конце концов, все успокоились, примирившись с судьбой. Мать, собрав мне кое-какие пожитки, благословила меня на ратные подвиги, сестра подарила мне амулет с молитвой о спасении, а братья просто по мужски пожелали мне удачи и просили беречь себя. Я же пообещал навещать их, пока буду находиться в Сане. На том мы и расстались.

С малых лет я отличался быстротой и проворством, а также – верным и острым глазом. К тому же, отец позаботился о том, чтобы я обучился грамоте. Звездочёт, у которого я брал уроки, почтенный и образованный человек, не только учил меня чтению, письму и счёту, но и много рассказывал мне о небесных светилах, порядке вещей, растениях и животных, морях и далёких землях, жизни и нравах разных народов, и о многом другом. Так что я знал об окружающем меня мире куда больше, чем мои сверстники, и не стеснялся выставлять свои знания напоказ. Всё это и послужило причиной тому, что в первые же дни моего пребывания в военном лагере я был поставлен десятником в отряде новобранцев. Вот только денег на оружие и приличные доспехи у меня не было. Поэтому я получил лишь то, что мог получить бесплатно: потёртый шёлковый халат, подбитый ватой, поношенный тюрбан, старенькое копьё с потрескавшимся древком и тронутый ржавчиной изогнутый кинжал. При этом сотник сказал, что я могу получить что-то более приличное в счёт жалования, или же придётся ожидать трофеев. Однако я даже не помышлял тратить своё жалование по своему усмотрению. Наоборот, я попросил эмира выдать мне жалование на полгода вперёд, чтобы отдать его матери. Эмир, знавший моего отца, согласился и лично передал моей матери деньги, необходимые для уплаты всех долгов, что очень облегчило положение моей семьи. Теперь я был спокоен за них и мог полностью отдаться освоению своего нового ремесла.

Теперь вся моя жизнь состояла из обучения военному искусству, которое включало в себя хождение строем, боевые передвижения по разной местности, преодоление различных препятствий и, главное, владение оружием. Искусству боя нас обучали опытные воины, показывая нам приёмы использования того оружия, которое у нас было, против любого другого, а мы закрепляли их в поединках друг с другом. Такое обучение не обходилось, конечно, без царапин и порезов, зато было очень продуктивным и быстрым. Удары, конечно, отрабатывались на связанных охапках хвороста и пучках конского волоса. Кроме этого мы различными упражнениями развивали силу и ловкость, тренировали остроту глаз и слуха, обучались распознаванию следов, сооружению укрытий и укреплений, обработке и врачеванию ран и ещё многому, что могло понадобиться в бою или в походе. Это обучение занимало всё наше время кроме еды, сна и краткого отдыха. Один раз в неделю нас поочерёдно отпускали домой, что было очень кстати. После расплаты с долгами дела моей семьи заметно улучшились, скудная торговля стала приносить доход, позволяющий сводить концы с концами. Мать, постигшая искусство торговли ценой горького опыта, теперь вела дела очень осторожно, стараясь глядеть вперёд и больше не влезать в долги. Для меня было большим облегчением наблюдать это, так как я понимал, что рано или поздно мне придётся покинуть их и, может быть, навсегда. Братьев я напутствовал также постигать торговое дело, чтобы со временем принять его. Пока же формально наши дела согласился вести близкий друг отца, которому я пообещал, в случае военной удачи, долю трофеев.

Так прошли два первых месяца моей службы. За это время я основательно освоил всё, чему нас обучали, превзойдя, благодаря своей изначальной ловкости, многих своих товарищей. Имея склонность анализировать увиденное, я даже улучшил некоторые приёмы и премудрости боевого и походного искусства, за что не раз удостаивался похвалы начальников и наставников, и даже получил несколько дополнительных свободных дней. Убогое же своё вооружение я привёл в идеальный порядок, тщательно вычистив песком всю ржавчину и наточив до такой степени, что кинжалом можно стало даже бриться.

Тем временем наша военная жизнь постепенно становилась всё скучнее. Тренировки стали привычными и надоели, необходимые знания были повторены уже много раз, все истории из своей жизни рассказаны всем окружающим. Все с нетерпением ждали начала каких-нибудь военных действий, хотя думали о них всегда с содроганием, понимая, что они могут принести гибель. Военачальники начали уже подумывать об использовании новобранцев в качестве рабочей силы на строительстве и благоустройстве города. Как вдруг из Мекки пришёл приказ о выступлении полка новобранцев для соединения с войском в две тысячи воинов, выступающих под началом самого халифа аль Малика, который решил лично отведать ратной славы умиротворением не в меру разгулявшихся кочевников в пустынных районах центральной части страны. Так что на следующий день, наскоро собравшись и едва успев проститься с родными, мы покинули Сану.

Оживление такими переменами после двух месяцев однообразной жизни в лагере, предвкушение подвигов в битвах и может быть, какой-никакой добычи и, конечно, жажда увидеть что-то новое придавали нам силы, и передвижение наше проходило довольно быстро. Так что очень скоро стены родного города остались далеко позади, и никто из нас даже не успел толком запечатлеть их в своей памяти. А ведь многим из нас так и не суждено было вернуться назад: кто-то пал в сражениях, кто-то со временем осел на новых местах, кто-то, сменив меч на посох паломника, отправился в долгие странствия по Благословенным землям. Я же лишь пару раз бросил на них взгляд, да и то, только потому, что никогда не видел их прежде. Может быть, поэтому они показались мне какими-то чужими и не тронули ни одной струны моей души, и я нисколько не сожалел, что покидаю их. Я смутно чувствовал, что мой вожделенный мир лежит где-то впереди, за бескрайними барханами песка и щебня, реками и городами, за пределами понятий простого горожанина или крестьянина. Он являлся мне во снах в причудливых и невнятных очертаниях и неудержимо манил к себе. И поэтому я рьяно шёл во главе своего десятка туда, куда вели нас наши эмиры. Мне было совершенно всё равно, куда мы идём, ибо я был твёрдо убеждён в том, что любой путь, в конце концов, приведёт меня Туда. Единственное, что томило мою душу – это разлука с матерью, братьями и сестрой, и беспокойство за их судьбу. Но я точно знал, что при первой же возможности вернусь к ним, хотя и не навсегда. Мои душа и разум рвались вдаль, и, вспоминая рассказы своего учителя-звездочёта и бывавших в нашем доме приезжих торговцев, мечтал увидеть и узнать столько же, и даже больше, чем они.

Через три недели пути мы встретились, наконец, с основным войском. Халиф аль Малик приехал лично поприветствовать, а скорее – оценить нас как бойцов. Он, облачённый в пышные одежды, восседал на великолепном скакуне, окружённый десятком телохранителей. По его виду, а также по его лагерю, который мы видели с почтительного расстояния, можно было подумать, что он выехал на прогулку или на охоту. Очевидно, этот поход он именно так и задумывал, будучи вдохновлён недавними успехами своей армии, низвергшей Абдула ибн Аз-Зубейра и открывшей ему путь в Мекку. Он стремился как можно скорее осуществить переполнявшие его голову грандиозные планы, и рядом с ними эта маленькая задача вовсе не выглядела в его глазах серьёзно. Её решением он занялся лишь потому, что его убедили в необходимости такового. Обладающий большим богатством, окружённый преданными людьми и располагающий могучей армией, он считал себя всесильным, способным преодолеть любые трудности, решить любые задачи, не оглядываясь на мелочи и не считая нужным соблюдать какую-либо осторожность. В его в чём-то юношеском ещё уме совсем не укладывалось, что в делах на общее благо, да ещё когда всё продумано и предусмотрено, могут возникнуть сколь-нибудь серьёзные, а тем более – опасные неожиданности. Однако вскоре произошло событие, которое значительно охладило его пыл. И, благодаря ему, в дальнейшем он стал действительно достойным Повелителем, решительным, но осмотрительным, что позволило ему совершить немало славных и важных дел на благо государства. Для меня же оно также имело большое значение, так как приблизило меня к нему и, через длинную череду других событий, определило весь мой путь, конец которого я теперь даже не берусь предугадать.

Итак, наш полк, насчитывавший три с лишним сотни молодых неопытных воинов, разделили на несколько частей, определив для каждой позицию в стороне от основных сил, к которым постоянно подходили всё новые отряды из других городов. Сотню, в которой остался я со своим десятком, поставили в трёх километрах юго-западнее войска халифа. Другие же группы воинов, численность которых возрастала с удалением от Центра, расставили особым порядком так, что получилось что-то вроде сети, охватывающей довольно большое пространство. Район, в котором все мы находились, в последнее время дурно славился лихими проделками «псов пустыни» – небольших отрядов пустынных кочевников из разных племён, не желающих признавать власть повелителя и промышляющих разбоем среди мелких поселений и на караванных путях. По замыслу военачальников это огромное «сооружение», медленно двигаясь с соблюдением установленного порядка, должно было прочесать неспокойный район и выловить возмутителей спокойствия. Расстояние между отрядами было достаточно большим для широкого охвата территории, но, в то же время, достаточным для устойчивой связи между ними. По тому же замыслу, если бы один из отрядов обнаружил или подвергся нападению «псов», ближайшие, получив условный сигнал, могли без промедления прийти на помощь. Однако того, что произошло в одну из ночей, не мог предвидеть никто.

В эту ночь я стоял в дальнем дозоре на расстоянии полёта стрелы от лагеря, устроившись в небольшом углублении на гребне дюны. Такое положение делало меня незаметным, по крайней мере, с двух сторон, что имело большое значение: уже не один дозорный был сражён стрелой, стоя открыто. Обзор же с моего места был прекрасный во все стороны. К тому же, яркая Луна очень хорошо освещала всё вокруг. Спать не хотелось совсем: мысль о том, что враг может напасть в любой момент, прекрасно разгоняла дремоту и обостряла чувства. Кроме меня в дальнем дозоре стояли ещё пять человек, образуя вокруг лагеря шестиугольник. А возле самого лагеря так же по кругу располагался ещё ближний дозор, готовый принять и передать тревогу.

Я, время от времени, оглядывал окружающую местность, внимательно вслушиваясь в ночные звуки, и вдруг услышал далёкий топот копыт. Песок сильно глушил его, но за время похода мой слух обострился и научился различать звуки, изменённые песком. Топот приближался, и я понял, что всадник движется прямо на меня. То, что всадник был один, я определил сразу. Однако через некоторое время я вновь услышал топот уже целой группы лошадей, приближавшихся ко мне с другого направления, как бы наперерез первому. Я увидел их почти одновременно. Первый всадник приближался, как я правильно угадал, с востока. Он скакал во весь опор, и я с изумлением узнал в нём самого́ халифа аль Малика. С севера же стремительно приближались шесть человек в незнакомой одежде. Но в следующее мгновение я понял, кто они: их облик был очень похож на неоднократно повторяемый в рассказах бывалых воинов облик «псов пустыни». Я понял, что они выслеживали халифа, который необъяснимым образом оказался один среди пустыни и теперь представлял для них лёгкую добычу. К тому же, что-то подсказывало мне, что эти шестеро – лишь часть отряда, и что вот-вот появятся остальные.

Времени на раздумья не было: преследователи были уже совсем близко. Я вскочил и, громко призывая на помощь, бросился навстречу всадникам. Как раз в этот миг халиф проскакал мимо меня, я же повернулся к преследователям. Первый немного обогнал остальных, и я очутился с ним лицом к лицу. В руке его я увидел сложенную кольцами верёвку, которую он готовился метнуть. Но я опередил его: привычно размахнувшись, я метнул в него копьё. Он качнулся в сторону, но уклониться не успел: копьё ударило его в плечо. От всего этого он потерял равновесие и, соскользнув с седла, упал на песок. Лошадь же его, резко остановившись, затопталась на месте и дважды наступила на него. Подоспевшие тем временем его спутники от неожиданности осадили коней, что дало возможность халифу развернуться и встретить врага обнажённым мечом. Двое всадников проскочили мимо меня, третий же обрушил на меня огромный и, очевидно, очень тяжёлый меч. Но я, неожиданно для него, резко и низко присел, и меч, просвистев надо мной, с силой ударил в песок. Всадник же, не успев ничего поделать, увлекаемый своим мечом вниз, приник к холке коня, оказавшись на моей высоте. Воспользовавшись этим, я схватил его за одежду и, притягивая к себе, нанёс ему колющий удар кинжалом в грудь, стараясь попасть в сердце. Похоже, это мне удалось, ибо противник тут же обмяк и повис в седле, уже не пытаясь распрямиться. Второй всадник, следовавший прямо за ним, схватил его сзади за ворот и потянул на себя, пытаясь помочь. Но тот лишь беспомощно откинулся назад. Поняв свою ошибку, разбойник схватился за торчащий у него за поясом топор, но время было упущено. Я, схватив его коня за гриву, подпрыгнул и, что было силы, полосонул кинжалом по его шее. Хлынувшая потоком кровь обильно окропила мой халат, хотя я сразу отскочил, едва устояв на ногах, увлекаемый движением скачущей лошади.

Тем временем халиф, мастерски гарцуя на своём великолепном коне, ловко отбивался саблей от наседавших на него с двух сторон врагов, превосходящих его ростом и силой. Видя, что шестой всадник после гибели подряд троих своих товарищей остановился в нерешительности, я подхватил своё копьё и метнул его в одного из противников халифа. Оно попало в бедро лошади, которая тут же, осев, повалилась на бок, придавив собой ногу всадника. В тот же момент халиф, воспользовавшись замешательством, достал саблей второго и двумя взмахами расправился с ним, после чего снёс голову придавленному лошадью.

Я облегчённо перевёл дух, но тут снова послышался топот коней, и с севера показались всадники, по виду похожие на тех, с которыми мы только что разделались, числом не менее полутора десятков. Дело снова принимало серьёзный, скорее даже – безнадёжный оборот. Я схватил топор убитого мною разбойника, но не смог поймать ни одну из лошадей. Полезным сейчас мог бы оказаться лук, но меня не обучили стрельбе из него, так же, в общем, как и владению топором. Однако я сжал его в руках, полный предсмертной решимости. Халиф подъехал вплотную ко мне, держа в каждой руке по сабле.

– Как твоё имя? – спросил он.

– Абдул аль Хазред, о, Великий, – ответил я.

– Держись, Абдул аль Хазред! – решительно сказал он.

Но вдруг из-за ближайшей дюны раздались воинственные крики, и на её гребне показались десятка два пеших воинов. Это спешила на мой зов подвижная группа моей сотни. Бойцы, что было сил, бежали наперерез врагу, на ходу раскручивая пращи. Всадники вмиг были осыпаны камнями и копьями. Растерявшись, они осадили коней и не сразу догадались взяться за мечи. Благодаря этому ополченцы успели добежать до них и теперь ловко сновали между ними, уклоняясь от ударов, то и дело, пуская в ход своё оружие. Мы с халифом, воодушевившись неожиданной переменой, бросились в схватку. Несмотря на то, что несколько моих товарищей всё же были сражены, численный перевес был на нашей стороне. Разбойники, поняв это, обратились в бегство. Тем временем из-за восточной дюны, взметая облака пыли, с гиканьем и свистом стремительно вылетел большой конный отряд. По богатым сбруям коней и роскошным доспехам я сразу узнал в воинах телохранителей халифа, во главе же отряда скакал один из его визирей. В воздухе засвистели стрелы. Но оставшиеся в живых «псы пустыни» уже исчезли, словно растворившись во тьме.

После того, как всадники спешились и склонились перед повелителем, а мои ополченцы, упав на колени, коснулись лбами песка, халиф неторопливо слез с коня, бросил на песок одну из сабель, а вторую вложил в ножны. Визирь торопливо осведомился, всё ли с ним в порядке, не ранен ли он, и призвал Небеса вечно хранить его. Халиф снисходительно ответил, что с ним всё в порядке, и, в свою очередь, осведомился, как обстоят дела в его лагере.

– Не беспокойся, о, Великий, – ответил визирь. – В лагере наведён порядок, все разбойники уничтожены. Вот только… мы подоспели недостаточно быстро: много людей погибло. Там был большой бой. Хвала Аллаху, что тебе удалось вовремя ускакать оттуда.

– Возможно, я ускакал вовремя, – ответил халиф. – Хотя мне было бы приличнее сражаться рядом с моими воинами. Но в той суматохе я просто растерялся и слепо подчинился призыву слуг спасаться. Однако опасность подстерегала меня не только в лагере. Очевидно, эти разбойники решили устроить на нас охоту. Меня преследовали, и я не спасся бы, если бы не этот достойный юноша и его отряд.

При этом он указал на меня. Поймав на себе удивлённые взгляды благородных воинов, я едва не задохнулся от восторга, а мои друзья скромно опустили глаза. Но я чувствовал, что и их переполняет гордость за то, что именно они спасли от смерти или пленения самого́ халифа.

– Эти почти безоружные юноши сражались, как настоящие воины, – продолжал халиф. – А этот, – он снова указал на меня, – один уложил троих и помог мне справиться ещё с двоими. Скажи мне, Абдул аль Хазред: во многих ли боях ты участвовал?

– Это был мой первый бой, о, Великий, – ответил я.

Удивлению визиря и телохранителей не было предела. Халиф же медленно прошёлся перед выстроившимися в ряд ополченцами, внимательно оглядывая их. На его лице явственно читался недавно пережитый ужас и понимание того, что он остался жив только благодаря нам.

– Кто вы? – спросил меня халиф.

– Мы – из Саны, – ответил я. – Там, за третьей дюной, стоит наша сотня. Я же стоял в дозоре и услышал…

– Ваша храбрость достойна награды, и вы её получите.

– Позволь нам, о, Великий… – начал один из моих товарищей и осёкся.

– Говори, – милостиво сказал халиф.

– Позволь нам взять оружие убитых разбойников, чтобы впредь доблестно служить тебе, – запинаясь от волнения, выдохнул ополченец.

Халиф жестом подозвал визиря.

– Повелеваю: все трофеи, собранные со дня выступления, раздать воинам этой сотни,– он махнул рукой на запад. – Всем этим молодцам выдать по десять золотых и подготовить фирманы на выделение земельных наделов в Сане с бесконечным наследованием. Остальным воинам сотни выдать по пятьдесят серебряных, и всем назначить жалование наравне с основным войском. Абдул аль Хазред, сколько твоих воинов погибло в этом походе?

– Сегодня – шестеро, о, Великий. И ещё четверо застрелены раньше, стоя в дозоре.

– Выдать фирманы на землю их семьям, – продолжал распоряжаться халиф. – Послать им по пятьдесят динаров и в течение десяти лет выплачивать жалование погибших.

Мои друзья бросились к халифу и, упав перед ним на колени, принялись целовать полы его халата. Он же жестом приказал им вернуться на место и повернулся ко мне. Я в это время нагнулся за брошенной им саблей.

– Не спеши выбирать себе оружие, Абдул аль Хазред! – сказал он. – Отныне ты будешь служить в моей гвардии. Но прежде ты поедешь со мной в Мекку. Слушайте все! – он возвысил голос. – Этот юноша спас мне жизнь и проявил истинную доблесть в этом бою: он с одним кинжалом грудью встал против шестерых всадников! Это он призвал своих воинов на помощь и до их подхода бился с несколькими, превосходящими его по силе и опыту. Ты достоин особой награды, Абдул аль Хазред, и я приглашаю тебя к себе во дворец.

Услышав эти слова, я остолбенел и потерял способность мыслить. Придя же в себя, упал к его ногам и поцеловал его сапог. Халиф же обратился к визирю:

– Завтра я возвращаюсь в Мекку. Командовать походом будет эмир аль Алим. Ты останешься с ним. Организуйте охрану так, чтобы то, что случилось сегодня, не смогло повториться. Меня же ждут другие дела. Аль Хазред пусть получит хорошего коня со сбруей, одежду и доспехи гвардейца, оружие же я вручу ему сам. Затем он повернулся к ополченцам.

– Воины! Отныне вы будете называться именно так. В этом бою состоялось ваше боевое посвящение! Ступайте в своё расположение, обрадуйте всех и передайте благодарность Повелителя. Соберите оружие разбойников и ваших погибших товарищей. Разбойников обыщите: всё, что найдёте – ваше. Тела товарищей возьмите с собой. Утром я пришлю к вам муллу, чтобы похоронить их достойно. Ступайте!

Мои друзья рванулись к нему, чтобы благодарить, но он властным жестом остановил их, указав на лежащие на песке трупы. Затем проворно вскочил на своего коня.

– Мы едем в лагерь. Коня – аль Хазреду! – коротко приказал он и поскакал на восток.

И только сев на коня и неумело направив его вслед отряду, я вдруг осознал, что только что участвовал в самом настоящем, хотя и совсем маленьком, бою. Что только что состоялось моё, как сказал халиф, боевое посвящение. Это была уже не тренировка в лагере, это был настоящий бой! Я стоял лицом к лицу не с товарищем по поединку, а с настоящим врагом, опытным и беспощадным, лицом к лицу с само́й Смертью! В моих руках было оружие не для упражнения, а для уничтожения врага. Я убивал!.. В эти мгновения судьба поставила мне жестокое условие: убивать, иначе убьют меня! И я убивал. Одного за другим. На моём кинжале и на моём халате – кровь врага, убитого мною. Кровь Человека, убитого мною!!! Эта ужасная правда настигла меня только сейчас. Когда я вступал в войско, всё предстоящее казалось игрой, чем-то, само собой разумеющимся, и мне и в голову не могло прийти, что оно может оказаться таким ужасным. В те мгновения недавнего боя я не думал об этом, в те мгновения я не мог думать об этом. Я думал лишь о том, как нанести удар, чтобы он оказался смертельным для врага, и как самому избежать такого удара. Всё произошло само собой. И это было хорошо! Очевидно, так и должно быть. И слава Аллаху, что эти мысли пришли в мою голову лишь сейчас, повергая меня в ужас и смятение. Там не должно быть ни ужаса, ни смятения, иначе – смерть. Слава Аллаху! Ведь я мог бы остаться лежать там, на холодном песке. В этом бою мне повезло: я остался жив, более того, я был победителем! И я завоевал своё право гордиться этим.

Ужас и гордость, сменяя друг друга, сопровождали меня на всём пути до лагеря халифа. Всё это время я не в силах был думать ни о чём другом. И только когда мне, с медным шлемом на голове несущему под мышкой новенькое платье и доспехи гвардейца, сунули в руки глиняную миску и подтолкнули к котлу с дымящимся пловом, я вдруг вспомнил одинокого всадника, несущегося в ночи через пустыню. Ужасная загадка, вспыхнувшая тогда тут же погасшей искрой, встала теперь передо мной во всей своей непостижимости. Как и зачем мог халиф без всякого сопровождения оказаться в полной опасностей ночной пустыне? Но, даже вспомнив отрывочные слова о нападении на лагерь, я, получив свою порцию и присев поодаль на песок, не успел ничего предположить: ко мне подошёл гвардейский сотник и осведомился, всё ли у меня в порядке. Поблагодарив за заботу, я задал ему терзавший меня вопрос. Сотник, обрадовавшись, что нашёл собеседника, с удовольствием, хотя и с большим волнением, рассказал мне о событиях прошедшей ночи. Он со своей сотней как раз находился здесь и был непосредственным их участником.

Он сообщил, что ближе к середине ночи лагерь подвергся нападению большого отряда «псов пустыни», очевидно, объединённого из нескольких, что бывает крайне редко. Причём, нападение, судя по всему, было хорошо подготовлено заранее, и, видимо, не обошлось без предательства. Похоже, в войске с самого начала похода находился человек, передававший врагу его секреты: количество воинов в отрядах, расположение дозоров, местонахождение шатров, передвижения и планы действий. Так что враг знал всё, что ему было нужно для внезапного нападения.

Итак, после того, как вернулись наши разведчики, и наверняка оповещённый об этом, враг стянул к лагерю большие силы, вероятно, все, какие смог собрать. Терпеливо выждав, когда все в лагере основательно уснули, разбойники расстреляли отравленными стрелами дозорных и их собак сначала – дальнего, а затем – и ближнего дозора, используя яд, убивающий на месте. Поэтому никто не успел поднять тревогу. Неслышно пробравшись в лагерь, «псы» принялись за часовых, стоявших у шатров, и могли бы, наверное, перерезать всех, или, по крайней мере, наделать много плохого. Но, похоже, таких планов у них не было. Видимо, они рассчитывали, незаметно проникнув в лагерь и выполнив там какие-то свои задачи, так же незаметно покинуть его. При этом основные их силы в лагерь не пошли, а расположились несколькими группами вокруг. Для чего они так поступили, так никто и не догадался. Ясно было одно: они должны были вступить в бой, если отряд, проникший в лагерь, будет обнаружен, чтобы помочь ему, что, в конце концов, и произошло. Но нападавшие почему-то не учли одного: того, что в некоторых шатрах, в том числе – и в шатре халифа, тоже находились сторожевые собаки. Именно они, учуяв и услышав приближающегося врага, подняли громкий лай и первыми бросились на него. Это было неожиданностью для обеих сторон. Проснувшиеся воины халифа в первый момент ничего не поняли, что дало возможность противнику опомниться и начать активные действия. Большая группа бросилась в атаку на шатёр халифа, который, очевидно, был их главной целью.

Но, когда из шатра на них выскочила свора огромных псов, уже они остановились в замешательстве. Псы, обученные схватке с вооружёнными людьми, рассеяли отряд, не дав ему сходу напасть на шатёр. Подоспевшие телохранители халифа вступили в бой со вторым отрядом разбойников, слуги же под руки вытащили толком не проснувшегося халифа из шатра и потащили к коновязи. Оставаться в лагере было опасно, ибо никто не знал, каково число нападавших и скоро ли придёт подмога. Почти все они были сражены стрелами, но халиф успел вскочить на коня и, вырвавшись из уже охваченного боем лагеря, во весь опор поскакал на северо-запад. Там, на некотором удалении, находился главный и самый многочисленный отряд его войска. Он не знал, смогли ли его телохранители подать сигнал о нападении: две горящие стрелы, по которому оттуда должна была выступить помощь. Поэтому он мчался, надеясь лишь на своего коня и удачу. Но вдруг он заметил вражеских всадников и, надеясь обойти их, отклонился к западу. Враги тоже заметили его и начали преследование. И, в конце концов, все они выехали на меня.

В лагере же события разворачивались своим чередом. Поняв, что врасплох воинов халифа застать не удалось, «псы пустыни» со всех сторон бросились в атаку на лагерь, где их встретили копья гвардейцев. По краю лагеря завязалась ожесточённая схватка. Силы были примерно равны, но гвардейцы были зажаты с двух сторон, так как за их спиной, в центре – тоже кипел бой. Но вдруг за спиной у нападавших запрыгали огни факелов, и в общий шум боя ворвалось многоголосое улюлюканье и истошные вопли. Вслед за этим с северо-запада и с юга в тыл «псам» ударила конница. Ошеломлённые разбойники заметались в панике, затем обратились в беспорядочное бегство. Однако несколько отрядов, тесно сплотившись, вдруг с удивительным упорством и ожесточением стали пробиваться к центру, где ещё продолжал кипеть бой. Ценой больших потерь им удалось пробиться к шатрам, в которых хранились оружие и довольствие. Здесь они, сломив сопротивление немногочисленной охраны, плотным кольцом окружили шатёр, в котором были сложены трофеи. Несколько человек проникли в него, остальные же заняли круговую оборону.

Тем временем конница вместе с оставшимися защитниками лагеря завершили разгром основных сил противника. Небольшие разрозненные группы разбойников быстро таяли и исчезали под их неудержимым натиском. Большой отряд всадников во главе с визирем отправился по следам халифа. Остальные устремились на последний, исступлённо отбивающийся отряд, сомкнувший плотное кольцо вокруг шатра с трофеями. Но, когда из него вышла группа разбойников, оно вдруг начало двигаться и, освободив шатёр, сомкнулось вокруг них. Сотник, повидавший не одно сражение, был поражён строевым искусством этих дикарей. Но ещё больше он был поражён загадкой: что же нужно им было в этом шатре, если они так неудержимо стремились к нему и, захватив, так яростно его обороняли. Теперь же это кольцо в несколько рядов воинов, остервенело отбиваясь, медленно продвигалось к краю лагеря. Было совершенно ясно, что целью «псов» теперь было – вырваться, сохранив то, что находилось в центре. Вспоминая сейчас этот бой, в самой гуще которого он находился и видел всё воочию, сотник вдруг понял, что истинной целью атаковавших лагерь «псов пустыни» был именно этот шатёр, вернее нечто, находящееся в нём. Атака же на шатёр халифа была лишь отвлекающим манёвром. И возможно, что, забрав то, что им было нужно, они ушли бы так же тихо, как пришли.

Разбойникам удалось дойти почти до самого края лагеря, где, как оказалось, их ждала, спрятавшись за ближайшей дюной, ещё одна группа с осёдланными лошадьми. Но силы их были истощены колоссальным напряжением битвы. Ряды оборонявшихся пали один за другим, а горстка воинов в центре была просто смята и растоптана.

Я слушал рассказ сотника с замирающим сердцем, и, не в силах сдержать разгоревшегося любопытства, перебил его:

– Так что же они вынесли из шатра?! Ведь если они покинули его, значит, они нашли, что искали!

– После того, как мы перевели дух, эта мысль пришла в голову и мне, и ещё многим, – продолжал свой рассказ сотник. – Мы обыскали всех «псов», захвативших шатёр, но не нашли ничего, за что стоило бы так отчаянно сражаться. Все пришли в полное недоумение: что же тогда «псы пустыни» делали в шатре? Или, может быть, они не нашли того, что искали? Раздумья наши прервал прибежавший молодой воин, который сообщил, что в шатре учинён полный разгром: все трофеи, которые были аккуратно рассортированы и уложены, теперь варварски перемешаны и разбросаны так, что некуда ступить. Всё выглядит так, словно разбойники в больших торопях что-то усиленно искали. Но что?!! Цена, заплаченная ими за это Что-то, говорила о том, что оно имело для них огромное значение и ценность. И тут воин, побывавший в шатре, сетуя на свою забывчивость, с волнением добавил, что в одном из углов шатра обнаружил большие пятна свежей крови. Это показалось ему странным, так как в само́м шатре схватки не было. Тогда один из гвардейцев, обыскивавших мёртвых «псов», вдруг вспомнил, что видел на теле одного из них свежую повязку. Гвардеец был удивлён тем, что ему смогли наложить повязку в такой суматохе, когда не было времени даже вытереть пот со лба. Услышав это, я тут же приказал найти тело с повязкой. Когда же его отыскали, я сам снял с него одежду и действительно обнаружил повязку, в одном месте слегка пропитанную кровью. Повязка была наложена столь искусно, что, вероятно, даже позволяла ему сражаться. Я велел позвать лекаря, который подтвердил мою догадку. Я приказал ему снять повязку так же осторожно, как если бы этот человек был жив. То, что мы увидели, когда лекарь исполнил мой приказ, удивило нас до крайности: на теле, слева ниже груди, повторяя изгиб края рёбер, имелся, очевидно, глубокий, разрез шириной в ладонь, который был аккуратно зашит. К горлу у меня подступил комок, но я приказал лекарю вскрыть шов и обследовать рану. Он осторожно разрезал нитки своим маленьким ножом, с помощью которого извлекал стрелы, и раздвинул края раны. Воины, собравшиеся вокруг, несмотря на жгучее любопытство, отвели глаза. Даже мне, выпотрошившему не одну сотню врагов, стало не по себе, так как мне вдруг подумалось, что сейчас я увижу что-то совсем необычное. Вглядываясь в недра раны, лекарь не без удивления сообщил, что пузырь с внутренностями не вскрыт, разрез же под самыми рёбрами уходит далеко вглубь. И тут я, в самом деле, увидел такое, что заставило меня вздрогнуть. Лекарь вставил в рану какой-то свой инструмент, немного подвигал его там в разные стороны, затем потянул назад и вынул из раны странный предмет величиной с ладонь. При этом я заметил, как у него самого задрожали руки. Глаза же стоящих вокруг воинов наполнились леденящим ужасом, и было видно, что они с трудом сдержали вопль. Лекарь смыл водой кровь и протянул предмет мне. То была четырёхугольная немного удлинённая блестящая пластина, на первый взгляд – железная частица доспехов, но она не была железной и не была частицей доспехов. Я долго не решался взять её в руки, так как перед моими глазами вдруг встала картина, произошедшая этой ночью в шатре с трофеями, тогда как вокруг него горстка «псов пустыни» старалась, во что бы то ни встало, сдержать натиск многократно превосходящего их войска халифа. Я словно наяву увидел, как разбойники торопливо разбрасывают и переворачивают всё, не обращая внимания даже на изделия из золота с драгоценными камнями, в поисках одной-единственной вещицы. Найдя же её, они разрезают тело своему товарищу, возлагая на него тем самым великую миссию Хранителя. Стараясь не повредить стенку живота, чтобы не вызвать смерть, несмотря на текущую ручьём кровь, проникают клинком глубоко вдоль рёбер, делая таким образом тайник, чтобы спрятать в нём свою вожделенную реликвию. Затем они засовывают её туда… В этом месте у меня закружилась голова и перехватило дыхание. Я почти почувствовал то, что должен был чувствовать тогда этот человек, даже если перед этим он принял большую порцию опиума. Я-то прекрасно знаю, что такое – носить в себе даже маленький наконечник стрелы. Какими должны были быть его мужество и благоговение перед этим куском металла, чтобы он мог решиться на такую пытку и выдержать её! … Наконец, они зашивают рану и перевязывают её по всем правилам лекарского искусства. И этот несчастный, превозмогая неимоверные страдания, вместе со всеми выходит из шатра, чтобы с оружием в руках пробиваться в свои родные пески, унося в себе эту великую ценность, за которую он, очевидно, готов был отдать нечто гораздо большее, чем просто жизнь.

– Что же это была за пластина? – томимый любопытством, спросил я, едва он замолчал.

– По виду она была похожа на стальную, – ответил сотник.– Но, когда я взял её в руки, был поражён её лёгкости. Она была легче куска кожи таких же размеров. При этом она обладала удивительной прочностью: я, неизвестно зачем, попытался согнуть её пополам, она же, слегка прогнувшись, как клинок, распрямилась обратно. Я раньше никогда не видел такого металла. Поверхность её была отполирована настолько, что в неё можно было смотреться, как в зеркало. На одной её стороне были отчеканены какие-то непонятные изображения и знаки, другая же была сплошь покрыта множеством маленьких значков, настолько замысловатых и разнообразных, что у меня зарябило в глазах. Она была похожа на каменную скрижаль, плиту или глиняную дощечку с непонятными письменами ушедших народов.

– А на что были похожи изображения? – жадно допытывался я.

– Я не стал их разглядывать, – ответил сотник. – Ибо, едва я взглянул на них, на меня вдруг повеяло чем-то нечестивым и страшным, будто я заглянул в Преисподнюю. Я сразу отвёл от неё взгляд и про себя прочёл молитву. Так что эти изображения не запечатлелись в моей памяти.

– А где же она сейчас? – я почувствовал острое желание взглянуть на неё.

– Я отнёс её обратно к остальным трофеям. В шатре к этому времени уже навели порядок. Но, едва я положил её в ларец, явился эмир и передал повеление халифа погрузить все трофеи на верблюдов и отправить в расположение твоей сотни, чтобы раздать воинам. Так что сейчас она как раз в пути. Мы отправили с караваном хорошую охрану, так что, думаю, её больше не похитят.

– А халиф не пожелал бы, узнав её историю, оставить её себе? – замирая от волнения, осторожно спросил я.

– Он знает её: я рассказал её визирю, а тот – халифу. Слушал халиф с интересом, но сказал лишь одно: «Пусть она станет наградой тому, кому достанется, … если он решится прикоснуться к ней». Тело же того несчастного он повелел не сваливать вместе с другими, чтобы сжечь, а предать огню отдельно в знак уважения за столь мученическую смерть и столь самоотверженное исполнение своего долга.

С этими словами он поднялся и, потрепав меня по плечу, зашагал прочь. Я растерянно заглянул в свою миску: она была пуста. В голове моей всё продолжали звучать слова сотника, повествующие о таинственных событиях минувшей ночи, а перед глазами неотступно стояла магическая пластина, безмолвно позвавшая на гибель целое войско: то – ослепительно сверкающая в свете факела, то – обагрённая кровью человека, претерпевшего ради неё нечеловеческие страдания, прежде чем отдать ей свою жизнь. Странное чувство овладевало мной, постепенно наполняя меня, как густой щербет наполняет кувшин. Я вдруг ощутил неудержимую потребность овладеть этой пластиной. Она была необходима мне, как мой верный старенький кинжал, как фляга с водой, как согревающий душу амулет – подарок сестры, как путеводный талисман в пути к Заветному. Едва различимый, но незыблемо твёрдый и убеждённый голос, доносящийся из самых глубин моего сознания, настойчиво шептал мне, что я пришёл сюда именно за ней, именно из-за неё я прошёл через всё то, что теперь лежало на моих плечах ратной доблестью, мудрым опытом и сияющей славой. Что именно она явится тем самым ключом, который откроет мне ворота в мир, являвшийся мне пока лишь в туманных грёзах, и в котором мне суждено обрести Себя. И едва густой щербет наполнил меня до краёв, во мне созрела твёрдая решимость овладеть ею, во что бы это ни встало.

Поэтому на следующий же день, поскольку никаких боевых действий не предстояло, а халиф отсрочил свой отъезд на два дня, я обратился к сотнику с просьбой отпустить меня в расположение бывшей своей сотни, чтобы проверить справедливость распределения трофеев, так как я знаю своих товарищей лучше, чем кто-либо из посторонних. Сотник одобрил моё стремление и, заручившись позволением эмира, дал своё согласие, отрядив со мной шестерых гвардейцев.

Этот недолгий путь был полон для меня тяжких мучений. Жгучее нетерпение невыносимо будоражило мою кровь, возбуждая неистовое желание пришпорить коня и пуститься вскачь, чтобы утолить, наконец, своё желание проникнуть в неожиданно вставшую на моём пути тайну. Но я вынужден был изо всех сил сдерживать свой порыв, чтобы не показать своего волнения остальным и не дать им заподозрить, что истинная цель этой поездки для меня кроется совсем в другом. Для успеха своего замысла мне необходимо было сохранять всё это в тайне.

Наконец мы прибыли на место. Встреча с друзьями была тёплой и радостной, хотя я чувствовал, что за щедрыми пожеланиями всяческих благ на новой службе скрывается горькая зависть. Однако они не скрывали своей радости и благодарности мне за то, что, благодаря моим успехам, и они не остались в обиде, получив весьма ощутимые блага. Они сообщили мне, что, кроме вознаграждения халифа, прибавки жалования и трофеев, всем им после этого похода пообещали отпуск.

Трофеи, как оказалось, были разделены в высшей степени справедливо с учётом желаний каждого, и обиженным не оказался никто. Все воины, наконец-то, получили хорошее оружие и доспехи, многие – сбрую для лошадей. Также была поделена одежда и всяческая утварь, деньги и украшения. Наиболее же ценные вещи – изделия из золота и серебра было решено после окончания похода разделить между семьями погибших. Я был восхищён благородством своих соратников, хотя вполне мог его объяснить: познавший на своих плечах бедность и горе всегда справедлив и готов помочь попавшему в беду.

Однако, исполняя возложенные на меня мной же самим обязанности, я ни на миг не забывал об истинной цели моего приезда сюда. Сделав вид, что меня очень заботит, доволен ли каждый своей долей, что, надо сказать, и вправду заботило меня, я стал расспрашивать всех, что же именно они получили из трофеев. Мне пришлось опросить довольно многих, и я уже начал, было, беспокоиться, прежде чем, всё-таки, нашёл то, что искал. Один из ополченцев, с которым я был мало знаком, выглядевший старше меня и, видимо, поэтому смотревший на вещи чисто практически, сказал, что ему досталась довольно интересная, но весьма бесполезная вещица, которая сгодится, пожалуй, лишь на то, чтобы повесить на шею или прикрепить к одежде. Но, поскольку она досталась ему как милость самого́ халифа, он уж не отдаст её никому. На мою небрежную просьбу показать её он охотно вынул из хурджуна таинственную пластинку и протянул мне. Невероятных усилий стоило мне унять дрожь в руках и сохранить спокойствие на лице, когда я принял её из его рук. На первый взгляд она не представляла собой ничего особо интересного: непонятные и ничего не говорящие изображения на сероватом металле с одной стороны и множество маленьких, беспорядочно расположенных, хотя и весьма причудливых значков с другой. Поверхность её действительно была тщательно отполирована. Обратив на это внимание хозяина, я, неожиданно для него, предложил продать её мне. Я объяснил своё желание тем, что мне приходится часто бриться, и она очень пригодится мне в качестве зеркала. Хозяин замялся, было, бормоча что-то о милости халифа. Но я вынул два небольших рубина, пожалованных мне визирем, чтобы вправить в рукоять кинжала, дабы он выглядел достойно. Увидев их, он охотно согласился. Не став детально разглядывать своё сокровище, чтобы не возбуждать любопытство окружающих, я спрятал его и продолжил своё дело уже без всякого усердия. Затем были: воздание памяти погибшим, долгое прощание и возвращение в лагерь халифа, которые прошли, словно в тумане.

И лишь подробно доложив эмиру о том, что все воины остались довольны наградами, и, уединившись в укромном месте, я решился, как следует, рассмотреть свою таинственную находку. Когда я вынул её из складки пояса, она вновь поразила меня своей непривычной и неестественной для металла лёгкостью. К тому же, отполированная до зеркального блеска, она была очень приятна на ощупь. Размерами она была чуть больше моей ладони, а толщиной – не больше толщины клинка кинжала. Форму она имела правильного вытянутого четырёхугольника со слегка сглаженными углами и рёбрами. Металл её, очевидно, очень прочный, был, в общем, похож на железо, но отличался от него цветом: если почищенное до блеска железо можно было назвать белым, то его следовало назвать серым, так как он был более тёмным, несмотря на тщательную полировку.

Изображения же на ней, показавшиеся мне тогда лишёнными какого-либо содержания, сейчас, при спокойном и детальном рассмотрении, стали вдруг наполняться каким-то, непонятным для меня, но явно глубоким смыслом. Вместе с этим меня стало наполнять чувство, что я смог бы проникнуть в него, стоит лишь мне узнать Нечто, чего я ещё не знаю. Однако это Нечто находится где-то совсем рядом, и нужно лишь найти к нему путь. Это чувство пробудило воспоминание о словах сотника о том, что́ он почувствовал, увидев эти изображения. Мои же чувства были совсем другими. Если сотник, по его словам, заглянул в Преисподнюю, то передо мной, наоборот, словно бы открылась необъятная звёздная даль, в которую я, будучи мальчиком, не одну сотню раз уносился в своих мыслях, глядя в ночное небо.

В верхней части пластины – я почему-то сразу решил, что она должна быть именно верхней – находился странного вида крест с загнутыми под прямым углом концами, причём углы эти были значительно сглажены. Концы же оставляли за собой постепенно сужающиеся шлейфы, которые, продолжая загибаться и закругляться, в конце концов, сливались в сплошное туманное кольцо вокруг креста. Создавалось впечатление, что этот крест, загнутые концы которого объяты пламенем, летит в ночном небе, вращаясь вокруг своего центра. Ощущение полёта усиливалось тем, что крест был изображён немного наклонённым назад.

Ниже был изображён шар – именно шар, так как он был идеально выпуклым, находясь в углублении. Вокруг него были вычерчены десять вытянутых окружностей, расположенных по-разному, но с одним центром – тем же самым шаром. На эти окружности были словно бы нанизаны маленькие шарики – по одному на каждой. Все они имели разные размеры, но – гораздо меньше, чем у центрального. Причём, рядом с некоторыми из них находилось по одной или несколько совсем крошечных бусинок. Возле каждого из этих шариков тоже как бы нанизанный на его окружность, был нанесён ряд очень мелких, но прекрасно различимых, благодаря поразительной чёткости, непонятных значков. Некоторые из этих значков повторялись в разных местах, но последовательность и количество их везде были различны. Из всего этого я заключил, что это – слова. На поверхности центрального шара также имелось «слово». Я понял, что каждый из этих шариков имел своё имя или название. И вдруг мне почудилось, что изображения на пластинке… движутся. Это видение не на шутку испугало меня. Я тщательно ощупал изображения, стараясь припомнить, в каком положении они находились сначала. Сомнений не было: все они остались на своих прежних местах.

Однако, стоило мне снова взглянуть на них, я вновь ощутил движение. На этот раз я уже не испугался, а стал с интересом наблюдать. Крест, медленно поворачиваясь вокруг своего центра, двигался прямо на меня, а пламя на его загнутых назад концах полыхало по-настоящему, только очень лениво. Шарики же степенно ползли по окружностям, каждый – в своём направлении. Мелкие бусинки вились вокруг них, словно мошкара. При этом все шары, включая и центральный, ещё и лениво поворачивались вокруг своих центров… От такого количества одновременных и разнообразных, хотя и очень медленных движений у меня зарябило в глазах и закружилась голова. Я, закрыв глаза, резко потряс ею, чтобы стряхнуть наваждение, поражённый его чёткости и явственности. Затем снова ощупал изображения, чтобы убедиться, что они остались на местах. Спрятав пластину, я долго думал об этом видении, удивляясь, как такое вообще может привидеться. Ведь в видениях является лишь то, что можно увидеть или о чём можно услышать наяву или представить в мыслях. А представить то, что мне сейчас привиделось… об этом даже страшно было подумать. Я снова вынул пластину и стал разглядывать другую её сторону. Россыпь мелких, но тоже удивительно чётких символов, бесконечно разнообразных по виду, казалась совершенно сумбурной. Они не располагались строчками или столбиками, вообще в их расположении, казалось, не было никакой системы. Многие, а может быть, и все значки неоднократно повторялись тут и там. Причём, иногда они повторялись, лёжа на боку или стоя «вверх ногами», или «задом наперёд», и я не мог понять, один и тот же это знак, или уже другой.

И вдруг меня начало наполнять новое чувство. Мне стало казаться, что в этом пестрящем хаосе я начинаю улавливать признаки системы, что я почти понимаю её. Что она просто очень сильно отличается от всех, привычных для нас, но столь же проста и естественна, стоит лишь уяснить себе её суть. А для этого необходимо постичь лишь какие-то мелочи, и вся трудность заключается в том, чтобы их отыскать. И меня не покидало чувство, что я могу это сделать, и я должен это сделать, надо лишь нащупать правильный путь. Тогда я смогу прочесть то, что здесь написано – в том, что это – письмо, я нисколько не сомневался – и смогу в дальнейшем читать подобные манускрипты. Но как нащупать этот путь? Я чувствовал, что он лежит где-то совсем рядом…

Впрочем, поразмыслив, я решил, что не стоит торопить судьбу. То, что произошло со мной, вне всякого сомнения, было прикосновением к какой-то великой тайне. А раз судьба доверила мне это прикосновение, значит, она готовит меня к проникновению в неё, иначе просто не может быть! А значит, нужно запастись терпением и ждать. Судьба не терпит спешки: все вехи, уготованные человеку на его пути, она посылает ему строго в назначенное время. Если же пытаться торопить события, можно сбиться с предначертанного пути и либо многократно удлинить его, либо вообще прийти в никуда.