Немой свидетель

Квартира не замерзала. Батареи гнали жар. Но холод стоял другой, внутренний. Николай Петрович знал его источник — ту плотную, гулкую тишину, что поселилась здесь год назад.

Восьмого января ему исполнилось бы пятьдесят пять. Ольге — пятьдесят три. Они всегда отмечали вместе, между снегом и первой оттепелью.
Теперь он считал иначе: утро, когда она рассмеялась его «кофе-будильнику», села на край кровати и сказала: «Коля, у меня в глазах темно», — стало нулём. До него и после него. После всегда звучало одинаково: тишина, которая мерила комнату.

Он не боролся с Новым годом. Он его игнорировал. В углу стояла не распакованная коробка с искусственной елкой. Он сделал вид, что её нет.

Тридцать первого декабря — выверенный маршрут. Пустой супермаркет, где от ярких упаковок рябило в глазах. Промерзший парк, где снег хрустел громче чужого смеха. Вечер — чтение старой книги с её подписью на форзаце: «Моему вечному оппоненту. С любовью. 1998».

В десять он отключил звонок на телефоне. В одиннадцать — задёрнул шторы, отсекая мигающие отсветы. В одиннадцать сорок поставил на столик две чашки. Одну — свою. Вторую — из не распакованного сервиза. Пустую.

Ровно в полночь, когда с экрана должен был хлынуть гул курантов, он услышал скрип. Половицы в прихожей. Тот самый.
Он замер, чашка на весу.
Скрип повторился. Не в памяти. Здесь.
А следом — тихий, робкий стук. Костяшками пальцев в дверь.

— Кто там?
— Извините… можно телефон? Мой сел…

Детский голос. Девочка.

Он отщёлкнул замки. На площадке под мигающей лампой стояла девочка. Лет девяти. В расстёгнутой розовой куртке, лёгкой, как на апрель. Из длинного, гулкого коридора тянуло морозом, вихрило снегом у её сапог. Лицо — выбеленное испугом. Губы дрожали мелкой дрожью. В руках — яркий рюкзак-единорог с глупой блестящей улыбкой.

— Бабушка не просыпается… — выпалила она. — Я звонила маме, но телефон сел… Бабушкин не найду… Я испугалась…

Он кивнул, распахнул дверь шире, впуская ледяную струю. В длинном коридоре только у его щели под дверью лежал жёлтый свет от не выключенного торшера.

— Где живешь? Быстро.

Девочку звали Алиса. Через два подъезда. Бабушка, хрупкая, как птичка, уснула в кресле перед телевизором, где клоуны уже сменились курантами, и не проснулась.

Он, нащупывая рукав пальто, снял трубку проводного телефона и набрал 103. Отчеканил адрес. Потом нашёл в темноте прихожей маленькую, ледяную руку — и взял её в свою. Повёл. Сквозь тот самый гулкий коридор.

Накрыл пледом. Расстегнул воротник — пуговица отскочила, звякнув об пол. Распахнул форточку. В квартиру ворвалась ночь. Алиса стояла в проёме, пригвождённая, сжимая единорога. Смотрела на него, будто ждала, что он разведёт руками и сотворит чудо.

— Скорая. Они знают, — сказал он голосом, позабытым с прошлой жизни.

И не отпускал руку. Они сидели на кухне, залитой синим светом из окна, пока за стенами рвались салюты — глухими ударами по кладбищенской тишине. Он говорил чепуху. Про школу. Про иней. Грел ей слишком сладкий чай и смотрел, как пальцы белеют на горячей кружке.

Потом была скорая, звонок рыдающей в трубку матери (застряла из-за отмены рейса), соседка. Всё кончилось.

Он вернулся. Тишина встретила его не глыбой, а усталым веществом. Часы — половина третьего. На столике две чашки. Его — с коричневым кружком на дне. Её — с пылью, легшей за год матовым, идеальным кольцом.

Он откинул штору. Небо на востоке — густо-синее, как чернила с молоком. Салюты отгремели.
Где-то Алиса засыпала, наконец. Где-то везли бабушку, и стучали колёса каталки. У обеих был шанс — простой, холодный, медицинский. И от этой чужой сухости внутри вдруг стало легче дышать. Как будто в квартире на секунду приоткрыли форточку: не чтобы стало теплее — чтобы стало возможно вдохнуть.

Повернулся к столику. Взял запылённую чашку.
И сделал не то, что собирался. Не смывал пыль. Резко, под струёй, наполнил до краёв. Вода взметнулась, забурлила. Пыльное кольцо вздыбилось, закрутилось мутным вихрем и исчезло. Он смотрел, как серая взвесь растворяется. Слил. Наполнил снова — чистой, прозрачной, звенящей водой.

Поставил чашку — пустую, вымытую, дышащую влажным холодом — рядом со своей. Не напротив. Рядом.
Сел. Положил ладонь на стол. На тёплую, липкую от пролитого чая поверхность.
Тишина не ответила. Она притихла. Стала просто пространством.

— С Новым годом, Оль, — выдохнул он.

За окном синее чернило начало таять. Утренний свет падал на стол.
Лёг ровно между двумя чашками.
На мокрый, тёплый круг, оставленный его ладонью.