Неприкасаемое. Узел уз

Темнота глушила тишину. Чёрным морем она раскинулась по суше, затопив собой всё сущее. Но лишь на ночь. Лишь до первых солнечных лучей. Под сиянием которых оно опять иссохнет. Но лишь на день. Лишь до первых сумерек.

Мир спал. Был нем, неслышен и недвижим. До тех пор, пока он вновь не распахнул глаза.

Он рванулся вправо, но просчитался. Лбом ударился о старый шкаф, коленями – о грубый пол. Захотелось взвыть от боли, но было некогда. Всё позже. Он слишком торопился. Он непростительно опаздывал. Бросив всего себя вперёд с кровати прямо в густую тьму, он снова рисковал нанести себе увечья. Но его это не страшило. Хрустнул под ногами старый стул, о косяк ударилось плечо. Половик предательски запутался в ногах, лишив опоры. Падая, он разбил губу и набил синяк под глазом. Но как только оклемался – встрепенулся и снова бросился бежать. Снова поднимая шум и грохот. Он ничего не видел. Но он всё знал. Все повороты и ухабы, ступени и пороги, которые спешка превратила в полосу препятствий.

Врубившись в дверь, он кувырком вылетел на улицу, перепачкавшись в грязи. Короткая заминка, и вот он снова на ногах. Снова бросился бежать. Минуя ветхую веранду и пару вишен, он пронёсся сквозь калитку. Глаза были бессильны. Но не ноги. Будто пробудившись, они уверенно вели вперёд, по-своему ощущая мир, спрятанный во тьме. Минуя остовы домов, брошенный колодец, упавшие заборы и забытый богом старый деревянный мост. А он бежал. Всё двигался вперёд. Всё дальше, глубже и быстрее. Получал ветками в лицо, ранил босые ступни и задыхался от хлещущего ветра. И вот последовал удар. Неосязаемый, но тяжёлый. О стену слабого свечения, чей блёклый ореол забрезжил впереди. Он сбавил скорость. Чуть позже перешёл на шаг. И лишь приблизившись, но не войдя в его чертоги, остановился и наконец-то замер, напоследок звякнув чем-то на уровне груди.

Фонарь. Поле. Тишина. Он был один. Рядом с одиноким фонарём. Бессильно собираясь с силами. Дом был позади. Лес был позади. Вся жизнь осталась там, в ночи, из которой он предательски сбежал. Но теперь он здесь. Робко оставаясь за границей тусклого луча, он всматривался в небо. В бледные лилово-сиреневые тучи, висящие над городом где-то вдалеке. В их объёмность и многослойность. В тени и оттенки, пятнами посланные снизу множеством светил. От созерцания этой красоты у него захватывало дух, но вместе с этим всё сжималось от отчаяния, тоски и отчуждения.

В той недосягаемой близости имелось всё. Там звучали музыка и смех, сновали люди и суетливый транспорт. Сияли рестораны и гремели торгово-развлекательные центры. Кричали кинозалы и гудели магазины. Там звенела жизнь множеством тонов в круговерти света и движений. Там была цивилизация. Там случались чудеса и исполнялись мечты. Там гнездилось будущее. А он был здесь. Один... В тени... Лишённый этого всего, но с лихвой одарённый мечтами о жизни, которой так страстно для себя желал, но никак не мог достигнуть.

Он мёрз. Сипел и кашлял. Но никак не мог разрешить себе уйти. Лишить нужды созерцания того, как другие строят собственное счастье в сердце света. Слабый блеск которого он наблюдал отпечатками на тучах.

Он простоит так очень долго, задрав к небу замёрзшее лицо, забыв про боль и сводящую с ума промозглость. Он будет много думать, немного плакать и, конечно же, мечтать. Предаваться грёзам, в которых он однажды будет там. Будет вместе с ними в круговерти танцев и огня. Где каждый день как праздник, для которого не нужен повод. Где мечты сбываются ежесекундно, а чудеса случаются так часто, что для людей они давно обыденность. Где гуляют по ночам и пляшут до утра. Где вместо тишины – бурное веселье и, что важнее всего, – где ты кому-то нужен. Кому-то важен. Там найдутся те, кто будет тебя ждать. Всегда. Где бы ты не пропадал... А пока ему снова предстоит вернуться в ночь. Снова раствориться во мгле, шагая по старому деревянному мосту. Миновать брошенный колодец, упавшие заборы и остовы домов. Чтобы зайти в свой настежь распахнутый единственный жилой крохотный домишко. Добраться до холодной старенькой кровати и забыться беспокойным сном. Но лишь до завтра. До того, как небо снова отразит в себе блик жизни. Тогда он снова распахнёт глаза.

Но так было не всегда. В Гордяковке раньше было всё иначе. Были люди. Были голоса и смех. Были те, кого любили, как и те, кто мог любить. И он был частью этого всего. Небольшой, но значимой. И он был счастлив. Он был молод. Он мечтал и воображал. Стремился и учился. Вбирал в себя весь мир вокруг, вдыхал сладость красоты и очарования окружающей природы. Это было его страстью: земля, на который он родился, край, ставший колыбелью. Он обожал свой дом, бабушку, соседей, обожал луну и горизонт, реки и цветы, закаты и рассветы, поля и солнце. Всю эту сказку, ставшую его историей, проживая каждый день которой он млел от удовольствия.

Но время шло. История по прежнему была любима. Вот только её героев с каждой прожитой страницей становилось меньше. Однажды не стало бабы Нины. Миленькой старушки с добрыми глазами. А вместе с ней – ирисок, которыми она частенько угощала детвору. За ней ушёл дед Вова, человек «золотые руки», способный не глядя починить велосипед. Дедушка Андрей – музыкант и сказочник, истории которого живы до сих пор, тоже стал недосягаем, как и персонажи его собственных легенд. Их было много, и они не умирали. Просто прекращали быть. По одному растворялись в тишине. Уходя разными путями, но в едином направлении – в вечное молчание.

Ему было тяжело. Больно и тоскливо видеть, как всё вокруг заселяет пустота. Но он ничем не мог помочь. Только наблюдать, как мир его пустеет. Как меньше зажигается окон в ночи. И вроде бы оно нормально. Говорят, с этим ничего не сделать. Лишь смириться и принять. Но он не мог. Внутри него с каждым замолчавшим домом тоже что-то умирало. Тоже отправлялось в вечность. А он всё смотрел. Сдерживая мучительные стоны, беспомощно следил, как одни уходят в город, другие – в небытие. Ночью в полумраке он блуждал по улице, точно бесшумный страж, оберегающий то немногое, что тут осталось. Блуждал и думал. Блуждал и маялся.

А время шло. Огни всё гасли. Всё меньше было с кем поговорить. Тьма и холод подобно сорнякам всё больше прорастали в Гордяковку. День за днём. Дом за домом. Пока в его собственном окне не потух самый дорогой огонь. Теперь ушла и бабушка. Ушла туда, где был и дедушка. Куда давно ушли и мама с папой. Людей проводить старушку собралось совсем немного, и те сами уже готовились к последнему пути. Но был среди них и один неместный. Который, как потом узналось, на самом деле городской. В Гордяковке он оказался из-за своей бабушки, за которой явился, чтоб забрать её домой, под свой пристальный присмотр. Он работал кем-то очень важным. Потому много знал и видел. Он-то и поведал в полной мере, что такое город. Говорил, что там возможности. Что там воплощаются надежды. Он заронил в его сердце семя мечты, что бывает только у детей. Яркой, пылкой и чарующей. Он в красках рассказал о том, что то, что для деревни чудеса, для городских – обыденность. Сам того не ведая, он дал новую опору. Веру в то, что где-то есть ещё один прекрасный мир. Мир, в котором одиночеству нет места. В котором есть всё то, что здесь неотвратимо исчезало.

И он страстно возжелал всей этой сказки наяву. Завалил тысячью вопросов нового знакомого. Пообещал себе во чтобы то ни стало переехать в это потрясающее место. Проводив его и бабу Катю до фонарного столба, прощаясь, он долго махал им в след. Даже когда машина уже давно уехала, он не прекращал махать, воображая, как однажды уйдет отсюда по этой же дороге раз и навсегда. И снова будет жить среди огней, которые вокруг него почти потухли. Где есть работа, праздники, соседи. Где везде и всюду фонтаном плещет жизнь. А пока... он опять один. В опустевшем доме. На улице с громкой тишиной, но с одним маленьким отличием – новой вспыхнувшей искрой. Только свет её обогревал не дом, а сердце и лил не за окно, а прямо в ум. Ночь пришла неотвратимо, но ему больше не было темно. Ему освещала жизнь новая надежда. Появились новые мечты, чья сладость заслонила горькую тоску. Появился новый смысл.

Теперь он видел новый необъятный мир. Представлял, как долгими ночами гуляет не по лесу, а широким улицам. Как ест мороженое, любуясь разноцветными витринами. Как идёт в кино и кафетерий. Как заводит множество друзей и вечерами гуляет с ними по дворам. Как видит тысячи огней, горящих в окнах, где за каждым подоконником своя неповторимая судьба.

За этими сладострастными мечтами он не заметил, как стал последним жителем деревни. Как единственное соседское окно, где хоть иногда зажигался свет, навеки захватила тьма. Это был конец. Тут он осознал – пришла пора прощаться. Собрав свои пожитки, в один тёплый осенний день он отправился в дорогу. Миновав широкий дуб, в тени которого он будучи ребёнком млел от удовольствия, он пошёл вдоль улицы. Единственной, но самой главной аллеи его жизни. Мимо лавочки, на которой в далёком прошлом состоялся его первый с Машкой поцелуй. Мимо заброшенных сарайчиков, где когда-то играли в прятки в стогах сена. Мимо бани деды Вали, в чьей крыше он ногой случайно проделал дырку. Вдоль любимых сладких вишен и ирги, чей прощальный вкус мимолётно возникал во рту. Он шёл и ощущал, как место, которое он так любил, прощаясь фантомами минувших дней и чувств, провожало его в долгий путь. Заботливо преподнося в дорогу нечто куда важней вещей – воспоминания.

За спиной в листве и солнце растворился крайний дом. Минуло поле. Напоследок скрипнул старый мост и зашумели в роще сосны. Запели птицы и ласкающими кожу вихрями пронёсся ветер. А он всё шел. Упорно. Ступая твёрдо и уверенно. Смакуя каждый миг и роняя слёзы. И вот он достиг предела собственной деревни. Границы, за которой лежал такой чуждый, но манящий мир. И вот он замер у крайнего фонарного столба. Первого светила перед входом в Гордяковку, но последнего несущего ей свет. Замер и застыл, смотря куда-то вдаль. В этот миг он понял – там, в его груди, есть узел уз, чья сила превосходит волю. Чью туготу и крепость не победит никакая плоть. И ему нипочём ни мечты, ни чаяния.

Дверь пустого дома снова отворилась. Гордяковка снова стала обитаема. Он опустился на холодную кровать. Он был растерян и потерян. Сбит с толку тем сонмом чувств, что щемили грудь. Время ускорило свой бег, мысли – замедлили свой ход. И только он, копаясь в глубине себя, застыл, как изваяние. Пытаясь расплести клубок из чувств и ощущений. Отвязать привязанности. Найти причину нерешительности и решить проблему робости. Он весь день старался. Проникал во все углы сознания. Нырял под массы мыслей и вслепую, почти наощупь, исследовал всё то, что недосягаемо. Он не спал, не ел, не шевелился. Он отчаянно старался и был вознаграждён. Он обнаружил цепи. Десятки и даже сотни самых разных душою кованых оков, которые вели в единый узел, бьющийся в груди.

День уже клонился к закату, когда он вдруг нашёл ту самую, что держала его здесь, как привязь – сторожевого пса. И имя было ей «любовь». Невероятно крепкая и, конечно же, надёжная. Каждое звено которой подточить не хватит жизни. Это вогнало его в отчаяние. Такого он не ожидал. Он мог противиться чему угодно: гневу и печали, тоске и ненависти, но противостоять любви он ещё никогда не смел и не умел. Он не знал, как это делать и как против неё бороться. Он не хотел тут быть, но не быть он тут не мог. Он любил то, что его пытало и пытал себя тем, что так любил.

Он не мог поверить, что все эти реки и поля, деревья и земля, небо и просторы так в него впитались. Что он стал частью этого всего. Теплокровным сгустком чувств, имеющим возможность с обожанием взирать на забытые людьми края. Его это изводило. Убивая; делая живей. Тогда он осознал: освободиться невозможно. Такие узы обретают звенья при рождении и вяжутся в единый узел до самого конца. Осознал, что только смерть снимает эти цепи, а до той поры он обречён слушать ежесекундный звон под собственными рёбрами. И он поник. В абсолютной тишине пустого дома, в свежей темноте недавно пролившейся ночи, он, оглушённый звоном собственного сердца, сидел и слушал, слушал, слушал...

Пришёл новый день и выгнал тьму из дома, в котором впервые ночью не зажёгся свет. Пришло желание встать на ноги. Неуверенно ступая робкими шагами, он вышел на крыльцо. Безлюдный мир цвёл и процветал. Всё дышало жизнью, пока он замер, задержав дыхание. Тогда он понял: надо снова попытаться. И для начала надо попрощаться. А для того нужно навестить все особо важные места, от которых тянутся самые большие цепи. Так он оказался на реке, чьим песчаным дном когда-то любовался сквозь толщу прозрачнейшей воды. Посетил старую землянку на восьми холмах, где будучи деревенскими подростками они играли в догонялки. Наведался на зловещее болото, чья слава рождала легенды, домыслы и сказки. Прикоснулся взглядом к шалашу, возведённому на дереве. Побывал в карьере, где вечерами жгли костры и пекли картошку со всей местной детворой. Он побывал везде, где слышал лязганье из собственной груди. Он со всем простился. Вернувшись в Гордяковку, он не зашёл домой. Не притронулся к собранным вещам. Без спешки он прошёл деревню насквозь, словно был случайным путником. Минуя обветшалые дома и зарастающий колодец. Обходя опасно наклонённые заборы, спускаясь к деревянному мосту.

Фонарь. Поле. Тишина. Он снова был один. Снова под одиноким фонарём. Но и цепь была. Она опять мешала сделать шаг, туго натянувшись. Она стискивала сердце, как ошейник – горло. Она по-прежнему держала. При том что любимая река заметно обмельчала. Что землянка обвалилась под натиском холмов. Иссохло зловещее болото, развалился окончательно шалаш. И даже незыблемый карьер почти исчез под натиском природы. Не осталось ничего, кроме останков дорогих когда-то мест и нетленной неподатливой любви.

Дверь пустого дома снова отворилась. Гордяковка снова стала обитаема. Скиталец и беглец снова опустился на кровать. Снова лишённый чувства реальности. Он был измучен. Был сильно истощён. Что в конце концов его свалило. Не раздеваясь, он рухнул на кровать и провалился в сон. Ночь пришла без разрешения. Безмолвно проникнув в дом, она укутала непроглядным мраком спящего. Но вскоре он снова распахнул глаза.

Рванувшись вправо, он чудом не встретился лицом со шкафом. Запутавшись в ногах, скатился на пол, ломаясь о предательскую мебель. Там же, в темноте и неизвестности, он взвыл от боли, но не прекратил движения. Потому что было некогда. Потому что сильно торопился. Непростительно опаздывал. Бросив всего себя вперёд, в густую тьму, он рисковал нанести себе увечья. Но его это не страшило. Полетели вдребезги разбитые чашки и тарелки. Опрокинулись цветы. Сорвало скатерть и уничтожило сервиз. А он всё бежал. Всё пробивался сквозь вязкую темноту, поднимая шум и грохот. Он ничего не видел. Но он всё знал. Все повороты и ухабы, ступени и пороги, которые спешка превратила в полосу препятствий.

Врубившись в дверь, он вылетел на улицу. Минуя старую веранду и пару вишен, он пронёсся сквозь калитку. Глаза были бессильны. Но не ноги. Он нёсся мимо брошенных домов, кривых до неприличия заборов. Пробегая и колодец, и ссыхающийся мост. И вот последовал удар. Что-то от натуги ухнуло в груди. Снова зазвенела цепь. Снова натянулась привязь, не позволив даже пересечь границу блёклого луча.

Фонарь. Поле. Тишина и ночь. Он был один. Рядом с одиноким фонарём. Бессильно собираясь с силами.

Сходя с ума от новой головокружительной любви к манящему зареву вдали. Ему хотелось выть с тоски по миру, чьё отражение он видел в высоте. Хотелось криком изгонять всю тишину, проникающую в душу. Но он не мог. Он её любил. Любил и ненавидел. С собачьей преданностью относился ко всему этому упадку. Но сердцу не прикажешь. Сердцу тошно от того, что в нём две любви, тогда как оно совсем одно. Это слишком тяжело. Слишком больно разрываться между жизнями на части. Но иначе он не мог. Только маяться, мечтать и мучиться.

Вглядываясь в лиловые клубы вдали над городом, он ощущал себя идущим из ниоткуда в никуда. Словно по мосту из одиночества, по которому легко уйти от прошлого, но невозможно достигнуть будущего, оставаясь в вечном настоящем. Он понимал: любовь его сильна и побороть её он никогда не сможет. Но он так же понимал, что если не превозможет, она его убьёт. Он бранил себя за нерешительность, клял за малодушие и робость, не прерываясь созерцать пятно жизни на бескрайнем небосводе. Он мечтал и ронял скупые слёзы. Ронял скупые слёзы и мечтал. Взирал в это зарево, а внутри него опять гремели цепи.

Каждый раз, когда он это видел, помимо всех других страстей он ещё что-то ощущал. Что-то, что не имел возможности выразить словами. Какое-то дыханье чуда, внутри которого тёплые грёзы и надежды сливались во всепоглощающей эйфории. Эта неизвестная известность очаровывала обыденным величием и монументальностью. Вызывала смятение и благоговение. Дрожь и судорожные вздохи. Он чувствовал себя букашкой, осознавшей больше, чем её природа ей позволяла, но меньше, чем возможно осознать. Мотыльком, обречённым всегда лететь на свет, чьего сияния ему ни в одной ночи не суждено достичь.

И от этого было ещё печальнее, поскольку не было того, с кем можно было разделить это неведомое чувство. Поговорить обо всех этих ощущениях, чтобы просто почувствовать себя кому-то нужным.

Тут он осознал: он был не один – он просто был последним. Для тех, кто мёртв – он жив. Для тех, кто жив – он больше, чем просто мёртв. Он не существует...

***

— Сколько прошло?

— Уже лет десять, наверное...

— Вы думаете, он всё ещё жив?

— Деревенские умеют выживать даже в самых суровых условиях. К тому же, туда пока ещё поставляют электричество. Да и вырос он среди природы.

— Если после стольких лет он не покинул дом, вряд ли он сейчас согласится переехать в город…

— И всё же, мы предположим. Заодно проведаем. Даже отшельникам иногда нужно с кем-нибудь поговорить.

Вездеходная машина точно крот сквозь землю продиралась через лесную глушь. Пассажиров металлического зверя то и дело норовило сбросить на пол, но благодаря ремням лишь мотало по сиденьям. Транспорт не выдержал таких нагрузок и заглох. Ремонт отнял много времени и обещал отнять ещё. Решено было идти пешком. Линия электропередач, в какой-то момент возникшая на их пути, стала ориентиром. Маяком, что вёл их несколько часов сквозь трудно проходимые места. С приходом сумерек всё больше зажигалось звёзд, всё глубже становились тени. Хвои, погружаясь в густую пустоту, всё сильнее вязли в сладкой дрёме. Только впереди, где забрезжил слабый свет, они стояли, отгораживаясь пушистыми ветвями, словно недовольно щурясь.

Погасив фонарики, группа вышла на поляну. Давно заросшая колея вела от них к последнему светилу Гордяковки. Там, за границами тусклого луча, во мраке ночи их будто ожидала тень. Ведущему всю группу почудились в ней контуры того, кто провожал его отсюда много лет назад. Он уже хотел его окликнуть, когда луч светила задрожал чередою ярких вспышек, словно помахав гостям. На короткий миг он озарил всё вокруг своим сиянием, после чего окончательно погас.

— Что это было? — спросил последний в группе.

Лидер экспедиции пристальнее всмотрелся в место, где ему померещилась тень. Не найдя там ничего, он, горько улыбнувшись, произнёс:

— Возможно, что-то разомкнуло цепь.

Вся группа обошла фонарь и вошла в деревню по единственной протоптанной дорожке. Протоптанной, но давно заросшей. Двигаясь вперёд, путники зажгли свои фонарики, так как прекрасно понимали: свету здесь больше не бывать. Гордяковка лишилась своего последнего светила.