Непростая судьба

Вспыхнула в небе крохотная яркая звездочка, появился на свет новый человек, он словно чистый белоснежный лист бумаги, на который судьба кому-то крупно и размашисто, кому-то мелко и убористо, запишет основные вехи жизненного пути. Будет ли человек счастлив? Никому не дано получить ответ на этот вопрос заранее, только в конце жизни, когда на листе уже не останется свободного места, можно будет разобраться, поразмыслить, подытожить.

Я расскажу вам историю Анны Ивановны Игнатовой, которая родилась в далеком тысяча девятьсот тридцать шестом году в небольшой деревне Алексеевке. Ее судьба сложилась таким образом, что она по праву может задать вопрос – если человек имеет полное право быть счастливым, то почему именно ее счастье обошло стороной? Почему именно ее рукопись судьбы заполнилась таким количеством горестных строк? Но обо всем по порядку.

***

Родилась Анечка в начале лета, когда закончилась посевная, и отец часто бывал дома. К потолку в избе он приладил крепкое металлическое кольцо, к которому подвесили колыбку, и пока мать занималась делами по хозяйству, она разговаривала с девочкой, напевала ей колыбельные, легонько покачивала. Анечка росла, училась делать первые шаги по дощатому натертому до белизны полу, застеленному ткаными пестрыми половиками, произносила первые непонятные слова, перебирала разноцветные лоскутки и радостно улыбалась, когда в доме бывали гости.

Отец работал в колхозе трактористом, уходил со двора с первыми лучами солнца, мать трудилась дояркой. В доме Анечка оставалась с бабушкой, вместе они кормили кур, стряпали, пололи грядки в небольшом палисаднике.

– Вырастешь, нарожаешь деток, будет у тебя семья большая, дружная, – наставляла девочку бабушка. – У мамки-то вон трое братьев, да у отца четверо, а ты у нас одна-одинешенька.

– А почему? – спрашивала Аня.

– Да так Господь Бог распорядился, не дает твоей мамке больше деток. Ну а коли ему угодно, значит так тому и быть.

В сорок первом году пришла в страну беда, и когда девочке исполнилось пять лет, отец вместе с братьями ушел защищать родную землю. Ту самую, которую видела девочка, шагнув за калитку родного дома – бескрайние зеленые луга, громадные поля, высоченные, до небес, леса за полноводной рекой.

Такая ласковая до той поры мать, теперь редко проявляла нежность к Анечке. В те годы многое легло на хрупкие женские плечи, мать уставала от тяжелой работы и, возвращаясь вечером в избу, садилась в угол на лавке, прямо под иконостасом, и бессмысленно глядела в одну точку. Домашнее хозяйство вели теперь Аня и бабушка. Девочка помогала, как могла, кур кормила, выгоняла овец со двора, через год научилась белье в ручье полоскать да корову доить, главную кормилицу в семье, а с десяти лет и вовсе работала со взрослыми наравне.

Только дети так устроены, что сколько не работай, а душа просит поиграть. И поздно вечером, при свете керосиновой лампы, из сундучка извлекала она куклу Лялю. Несуразное, кривобокое, тряпичное существо, завернутое в квадратный пестрый лоскут, в голубой косыночке, с глазами-пуговицами и нарисованными химическим карандашом, а оттого синюшными, носом и губами. Но Аня не обращала внимания на эти несуразности, других кукол – модных, с фарфоровыми личиками и почти настоящими кудряшками, в нарядных платьях, расшитых блестящими нитями и украшенных кружевами, ни разу в жизни ей видеть не приходилось. А когда сравнить не с чем, тогда своя, набитая овечьей шерстью Ляля, будет самой распрекрасной красавицей.

Аня по секрету рассказывала Ляле о том, как она станет большой, как нарожает много деток, какими они будут красивыми и умными, потому что война непременно закончится, и все заживут в радости и в счастье. А еще о том, что обязательно вернется домой отец, и мама снова станет веселая и ласковая, они заведут еще коровку, и гусей, и уток, и посадят много-много картошки, потому что плохо, когда кушать нечего.

И Ане, в отличие от многих деревенский детишек, повезло – отец вернулся. Сгорбленный, поседевший, с лицом, испещренным глубокими морщинами, пришел он однажды поздним вечером. С капелькой страха и удивления наблюдала Аня, как бросилась мать ему на шею, и все тело ее сотрясалось от рыданий, а он стоял молчаливый, растерянный, и лишь слышалось его хриплое дыхание.

Прожил он недолго, тогда многие вернулись с войны с туберкулезом, отец все время надрывно кашлял и не вынимал папироску изо рта, говорил, что лишь она приносит хоть какое-то облегчение. Всегда такой сильный и работящий, теперь он мог лишь кое-где постучать молотком да принести потихоньку ведро с водой от колодца.

Умер отец, а еще через три года умерла бабушка. Остались Аня вдвоем с матерью. Школу девочке закончить так и не удалось, нужны были повсюду рабочие руки, и она пошла по стопам матери, стала работать дояркой. Потихоньку забывались ужасы войны, остались в прошлом голодные годы, жизнь возвращалась в размеренную привычную колею.

***

В возрасте двадцати трех лет познакомилась Аня с тихим и скромным пареньком Мишей, вскоре и свадьбу сыграли. Миша был парень толковый, трудолюбивый, на зерноуборочной всегда в числе первых. Поэтому уже через два года сумели они построить дом, обзавелись хозяйством, и друг за другом родили двух мальчиков. Хотелось Ане еще и дочку иметь, да разладилось что-то в организме, видимо сказалась тяжелая работа в военное время. Роды за родами остальные дети появлялись на свет мертвыми, и ведь удивительно – одни девочки. Поначалу Анна очень переживала, а потом рукой махнула. Дал Бог двух мальчишек – и то счастье. Вырастут, женятся, внуков нанянчится, а может и внучек-раскрасавиц.

Радовалась Анна, глядя на своих ребят. Им повезло гораздо больше, они смогли пойти в школу. Детство их не омрачила разрушительная война, успевали они и уроки выучить, и наиграться вдоволь с окрестными ребятишками, летом бегали на речку купаться, рыбу ловили, да запускали в синее небо самодельных змеев, а зимой с горки в овраге катались на санках, на лыжах, строили высоченные снежные замки. Но не только в праздности проводили они свободное время, и отцу по хозяйству успевали помогать, в деревне так издавна заведено – крепкие мужские руки для помощи всегда нужны.

Старший Ваня весь в Михаила пошел, хоть и скромный, но деловитый, с младых лет все у отца расспрашивал, разбирался, что и как устроено. С первого класса его дневник краснел от пятерок, учителя на него нарадоваться не могли, на лету схватывал знания, да еще и помогать успевал младшему Егорке. Тот учился похуже, с тройки на четверку перебивался, но Аня не расстраивалась. Самое главное оба мальчишки росли здоровыми да крепкими.

Анина мать помогала, как могла, всегда была рада с ребятами и в лес сходить по грибы, и в ближайший городок возила на ярмарку за сахарными петушками, и всякие сказы да легенды им сказывала. Правда Ваня подсмеивался иногда над неграмотностью бабушки, а та и не обижалась, читать, писать умела – и ладно.

Закончил Ваня школу с отличием, лежала на видном месте целая пачка похвальных листов, которыми Анна очень гордилась, показывала соседкам, хвалилась. Мало у кого дети умудрялись совмещать помощь родителям по хозяйству и отличную учебу. А ее Ванюша смог, учиться в город уехал, с легкостью сдал экзамены и поступил в институт. На последнем курсе женился на однокурснице, модной светловолосой Леночке, и уехали они после учебы в далекий сибирский город по распределению.

Тут Анна погоревала маленько, жалко было с сыном расставаться, в любимчиках у нее ходил. А потом только радовалась, ведь сумел Ваня выбиться в люди, на крупном заводе стал работать, дослужился до начальственной должности.

Младшему Егорке не так повезло, не понимал он многого в учебных предметах, без Ваниной помощи стал с двойки на тройку перебиваться. Кое-как окончил школу с троечным аттестатом, отучился в ПТУ на тракториста и устроился в колхоз. Поля громадные, на уборочной люди всегда нужны. Работал он справно, председатель хвалил его, премию выписывал за успешную работу. Радовалась Анна, что хоть в этом деле оказался он смышленым, только одно ее тревожило – никак Егорка не женился. Столько девчонок в деревне было красивых да пригожих, выбирай – не хочу. А он все с трактором да с трактором возился, чего-то разбирал, прочищал, налаживал, а через пару лет выпивать начал. В деревне самогон круглый год рекой лился и служил одним из способов расплатиться с наемными работниками, деньжата не у всех водились.

Анна тихонько вздыхала, чувствуя от сына запах перегара по вечерам, но сильно не ругала. Все надеялась, что встретит подходящую девушку, одумается, станет хорошим семьянином как отец. Михаил лишнего выпить себе никогда не позволял, только по итогам уборочной мог рюмочку налить за удачный исход дела.

Пока переживала Анна за Егора, умерла ее мать. Никогда ни на что не жаловалась, а тут неожиданно почувствовала острую боль за грудиной. Не выдержало сердце. Когда не стало отца, Анна была еще ребенком, переживала, но быстро оправилась. Пока мама рядом – все беды и печали в жизни вдвое меньше. А тут уже и семья своя, дети взрослые, но захлестнуло ее невыносимой щемящей тоской. После похорон неделю не вставала, будто всю силу жизненную из нее разом выкачали, словно чуяла, что смерть эта потянет за собой цепочку несчастных событий.

Благо зима была, Михаил все время рядом находился, за хозяйством присматривал, щи да кашу варил. Только молча поглядывал на жену и вздыхал тревожно. Не выдержал однажды Егорка, подошел, сел в ногах:

– Слышь, мамка, ну ты чего. Жалко бабушку, ну коли Бог прибрал, такова его воля. Она ведь сама всегда так говорила. Давай уж жить как жили, наладится все.

***

Время шло, Анна по-прежнему работала в колхозе дояркой, Егор почти не расставался с трактором, еще и калымил на нем после работы. Михаил освоил комбайн, бороздил теперь поля на громадной бордовой «Ниве».

Несколько раз ездила Анна к старшему Ване, и не только поездом добиралась, но и летала на громадном серебристом Боинге. В первый раз со страхом глядела она на железную великанскую птицу и не верила, что сумеет та от земли оторваться и взлететь выше облаков, Богу молилась, желая унять дрожь в коленях.

У Вани дела шли отменно, они с супругой получили большую просторную квартиру с огромными окнами, машину купили – этакое богатство. Из окна у них виднелся парк со столетними липами, если крепко зажмуриться, казалось, будто родной деревенский лес гудит.

Чуть позже случилось в семье у Вани прибавление, мальчика назвали Кириллом. Второго Лена рожать не захотела, за фигуру переживала, мечтала на курорты летом ездить, модную одежду покупать, в материнстве особого счастья не видела. Так и сказала:

– Сейчас никто в городе много детей не рожает, тут не деревня, деньги нужны на все про все. Одного ребенка воспитать много сил требуется.

Анна повздыхала-погорюнилась, но в чужой монастырь со своим уставом не сунешься. Главное, есть теперь родной внучок, глазки и улыбка Ванюшины. Только вот с Леной отношения не складывались, не одобряла она деревенского образа Анны, на людях с ней показаться стеснялась. Но та не обижалась, сама знала, что есть пропасть между ней и городскими женщинами и в говоре, и в одежде. Спорить – не спорила, жизни сноху не учила, лишь бы в гости приезжать не запретили, да с внуком видеться.

Каждый вечер на коленях стояла Анна перед иконой Божьей Матери и молилась, чтобы все хорошо складывалось у деток ее, чтобы жили они счастливо, чтобы дни их были наполнены светлыми, радостными событиями, чтобы хранила их Вседержительница от болезней, от неудач. И за мужа молилась, стал он в последнее время на сердечко жаловаться, бледнел порой, испариной покрывался. Ездил к доктору в город, тот велел беречь себя, не перетруждаться, только как оно, если хозяйство немаленькое. Поэтому старалась Анна побольше работы по дому делать сама, чтобы мог Миша отдохнуть лишний раз.

В ту холодную январскую ночь Анне не спалось, прилетела откуда-то ворона, черная, здоровенная. Уселась, нахохлившись, на березе возле дома и принялась надрывно каркать.

– Ох, Мишенька, не к добру это, – прошептала она тогда мужу.

Он прислушался, с боку на бок перевернулся и велел не обращать внимания. Холодно, вот и кричит, лапы поотморозила, наголодалась. Но сердце в груди тоскливо сжималось. Несколько раз вставала она в ту ночь, к Егору подходила. Он накануне крепко с мужиками выпил, еле живого привели его домой. Боялась Анна, как бы с ним чего плохого не случилось.

Только беда прилетела нежданно-негаданно с клочком бумаги, который поутру принесла почтальонша Зинаида Кузьминична. Вошла она в дом с клубом пара, с прижатым к глазам беленьким платочком, в тулупе набекрень, будто торопилась да все пуговицы перепутала. Тут же выскочил у Анны из рук жбан с молоком, со стуком разлетелись черепки по кухне, растеклась до самой печки белая лужица. А сама она без сил опустилась на лавку.

– Чего, Зин… – только и выдохнула.

– Нюрушка, горе-то какое, – тут же всхлипнула Кузьминична, протягивая дрожащей рукой крохотный листочек, с несколькими напечатанными строчками. – Ваня-то…

Анна не смогла подняться. Вышел из другой комнаты Михаил, взял очки с полки и прочел: «Вани инсульт. Умер ночью больнице». Замер он с бумажкой, глядя как летят за окном пушистые хлопья снега, потом сорвал очки с переносицы и отвернулся. А Анна, белая как разлитое молоко, сидела, не двигаясь, и глядела в одну точку, а по щекам ее скатывались крупные шарики слез, и, срываясь, падали на пол. Потом вскрикнула страшно и повалилась на пол, на осколки, запричитала, задыхаясь:

– Сынушка, родненький… Да как же ты… Да на кого же ты Кирюшеньку. Пресвятая Богородица, к чему призвала ты кровинушку родную. Мишенька, как же теперь. Сынушка, Ванюша мой…

Кузьминична вышла тихонько, она в войну ни мужа, ни отца, ни братьев не дождалась, так и прожила одна-одинешенька. И даже представить не могла каково это – терять матери собственное дитя.

С похорон Анна с Михаилом возвращались вдвоем, не брали с собой Егора, надо кому-то за хозяйством присматривать. Но он и не рвался, завидовал в душе Ване, всегда завидовал, перекрестился лишь у иконы да прощения попросил.

До самой весны ходила Анна как тень, вокруг глаз пролегли тонкие морщинистые дорожки от выплаканных слез. Из доярок ушла, тяжело ей стало ведра таскать, теряла сознание от усталости. Всю работу по дому выполняла механически, будто бездушная кукла. Егор после смерти брата пить бросил, стал матери во всем помогать, часто она ловила его тревожный, опечаленный взгляд, да только вздыхала.

Через год лишь Анна понемножку улыбаться начала, к соседкам стала заходить, новости слушать. Несколько раз ходила в сельсовет, звонила снохе, та давала трубку Кирюше, и Анна с ним разговаривала. Он посмеивался над ее чудным говором, спрашивал, чего так далеко живет, надо бы поближе перебраться и ходить к ним с мамой в гости. Странным ему казалось, что живут у бабушки во дворе и свинки, и корова, и гуси, он их и не видел никогда по-настоящему, только на картинках.

– А ты с мамой приезжай, – в конце каждого разговора просила Анна. – Побегаешь на свежем воздухе, босиком да по траве, молочка парного попьешь, пирожков напечем, с пылу с жару, из большой русской печи. Тут и речка рядом, велосипед у деда есть. На комбайне прокатит.

Кирюшка смеялся, обещал мамку уговорить. А потом они с Леной пропали. Позвонила однажды Анна, а ей незнакомый мужской голос ответил, что такие тут больше не живут, а куда съехали – он знать не знает, это не его дело, и повесил трубку. Анна лишь горестно вздохнула. Несколько раз запрос делала, да так ничего толком и не разузнала. Остался ее Кирюша далеко-далеко, вспомнит ли когда, что живут в далекой Алексеевке бабушка с дедом, или позабудет, когда вырастет. Кто знает.

Зато Егор наконец мать порадовал, обратил внимание на девушку с соседнего села. Арина всегда нравилась Анне своей душевной добротой, отзывчивостью и скромностью. Потихоньку, помаленьку шло дело к свадьбе. Наметили играть ее в октябре, когда закончатся полевые да огородные работы. Пошили Арине платье белоснежное, кружевное, она все подружкам хвалилась, никак того радостного дня дождаться не могла.

За неделю до росписи отправила Анна сына в город на автобусе, негоже жениться в чем попало, костюм требуется. С большой неохотой уезжал в тот день Егор, дела-то было на пару часов, зайти в магазин недалеко от автостанции, примерить, да успеть на обратный рейс. Мать он с собой не взял, дороги разбитые, чего трястись по колдобинам, и так здоровье не очень. Она его перекрестила в дорогу, а на душе ее вдруг снова неспокойно стало, как будто тень той вороны пронеслась между осыпанных золотыми листьями веток березы.

И как всегда – не подвело сердце матери, чует оно, когда беда за околицей ходит. Не вернулся в тот день Егорушка домой. И костюм он успел купить, и подарок будущей супруге выбрал, да привела нелегкая на его путь одного из деревенских дружков, с которыми выпивал частенько. Предложил он обмыть обновку, проводить холостяцкую свободную жизнь. Не хотел Егор, да согласился, один раз-то можно. А где одна рюмочка, там и вторая, а где вторая, там и третья. На автостанции билет-то ему продали, только не пустили в автобус. Полная грузная билетерша встала на ступеньках, уперла руки в бока и ни в какую не соглашалась пропустить нетрезвого пассажира. А когда решил Егор оттолкнуть грозную бабищу в сторону, она не спасовала. Пихнула его как следует в плечо, и полетел он со ступенек кубарем, прямо головой о металлический штырь, торчащий из земли. Трое суток пролежал в больнице, да так и умер, не приходя в сознание.

В этот раз Анна горевала молча, не было сил ни плакать, ни причитать. На похоронах за нее кричали в голос бабки-плакальщицы. А она стояла на коленях под иконами и одними губами спрашивала у Бога: «За что?».

***

Вскоре грянула в стране перестройка, колхозы никому не нужны стали, народ в город потянулся. А чего на селе делать, если работы нет. В Алексеевке и вовсе осталось три жилых двора. Только летом народу прибавлялось, благодаря дачникам. Вот для них и старалась Анна, корову доила, продавала молоко, сметану да масло била, собирала ягоды, угощая чужих ребятишек.

Часто со слезами сидела она вечером на завалинке и любовалась на загорелых мальчишек, как носятся они, не зная усталости, как шалят да проказничают. И вспоминала своего Кирюшеньку, ведь взрослый уже совсем. За эти годы ни письма, ни весточки не было ни от снохи, ни от внука. Только грела душу мысль, что живет там вдали родная кровинушка, может, вспоминает иногда про деда с бабкой. Каждый вечер за него молилась, чтобы послала ему Пресвятая Богородица здоровья да счастья в жизни. Чтобы умненький да удачливый был, чтобы весь в отца.

А однажды зимой прибежала уж в вечернюю пору, по самой темноте, молоденькая почтальонша Катерина. С порога закричала:

– Баба Нюра! Деда Миша! Телеграмма вам! Срочная!

Перевернулось все в душе у Анны, только с мужем переглянулась, но ничего вслух не сказала. Михаил встал с лавки, как тогда, очки нацепил и протянул дрожащую руку за крохотным листочком. «Бабушка тчк можно жить к вам приеду тчк умерла мамка». Прочитал он вслух и опустился тяжело на лавку.

А Анна долго-долго молчала, потом дрожащей рукой перекрестилась на икону и прошептала тихонько:

– Упокой душу рабы божьей Елены.

Повернулась к Катерине, а в глазах у нее прямо искорки зажглись:

– Катенька, ты пошли от нас телеграмму. Пущай приезжает, рады будем. Как же мы кровинушку родную не примем. И ежели денег надо на билет, то переводом пошлем. Напишешь, Катюш?

– Конечно, напишу. Прямо утром ранехонько и отправлю!

Вмиг расцвела Анна, жизнь ее заиграла яркими красками. Она с радости достала из сундука новый платок с красными маками и принялась примерять его перед зеркалом. И все приговаривала мужу:

– Ну вот, Мишенька, не было бы счастья, да несчастье помогло! Жаль Елену, да раз Господь прибрал – ничего не поделаешь. Зато нам с тобой хоть маленько радости на старости лет.

Михаил согласно кивал, на лице-то его ни один мускул не дрогнул, а в душе он рад был, и не только тому, что родной внучок жить приедет, а ведь молодой, сильный да выносливый, поможет в хозяйстве, подсобит. У самих-то силенок уже поубавилось, а корове пропитание нужно. Да и дом покосился, одному не сладить. Крепкие руки в деревне всегда кстати.

Ради встречи внука, Михаил попросил в соседнем селе лошадь, негоже заставлять парнишку топать четыре километра в первый же день. Бросив в телегу несколько охапок свежего душистого сена, они загодя отправились в путь. Анна до боли в глазах вглядывалась в дорогу, ожидая появления автобуса. Наконец он вырулил из-за деревьев, и у женщины сердце сжалось от волнения.

Кирилл шагнул со ступенек последним и растерянно огляделся вокруг. А как же еще, бабушку-то в последний раз видел много лет назад, и память давно стерла знакомые черты, а деда-то видел только на похоронах отца, и все. Зато Анна узнала его мгновенно, похож он стал на Ванюшу, особенно глазами, такими же большущими и добрыми, и улыбался также, чуть смущенно.

Анна пыталась, как могла, сдержать себя, все же молодой человек из большого города приехал, да не смогла. Бросилась со слезами к Кириллу, прижала к себе и затряслась вся, причитая:

– Родненький, Кириллушка. Мальчик ты мой хороший. Подарил бабке счастье на старости лет.

А он стоял, крепко держа в руках небольшую сумку и молчал. Может в душе и хотелось ему обнять бабушку, да стеснялся он чужих глаз, коих на станции собралось немало. Кто с улыбкой глядел на них с Анной, кто прижимал к глазам платок, искренне радуясь за женщину.

– Ну хватит, мать, – положил ей на плечо руку Михаил, – ну чего смущаешь парнишку. Он, поди-ка, не привык к вашим бабьим слезам безо всякого повода. Домой поехали, там нарыдаешься.

– Ох, ведь и верно, – всхлипнула она, отстраняясь, но продолжая с радостью вглядываться в черты внука. – Худенький какой, ну вылитый Ванюша.

Михаил же протянул руку и сухо произнес:

– Ну здорово, внук. Поехали, с дороги отдохнуть полагается, а у тебя она не близкая была. Закидывай сумку на телегу, небось ни разу в жизни на лошади-то не катался.

Кирилл снова смущенно улыбнулся и помотал головой.

– Ну я так и знал. Садись-ка на мягкое сенцо. И ты мать, давай, садись, чай не театр приехали устраивать.

Оказался Кирилл стеснительным и молчаливым, говорил о себе мало, да с неохотой. О том, что случилось с матерью, сумел поведать только, когда Михаил накатил ему сто грамм самогону. Анна была категорически против, не любила она это дело, сгубившее Егора, но дед дождался-таки пока уйдет доить корову и потихоньку выволок из подпола полулитровую бутыль.

– Вижу, надобно тебе выговориться. Да рассказчик из тебя никудышный. А ведь на душе-то тошно, коли носишь там тяжесть такую. Давай-ка по-мужицки побалакаем, пока бабка наша на дворе.

После ста грамм Кирилл немного разомлел, а после тарелки жаренной с лучком картошки да домашних маринованных опят и вовсе стал словоохотливым. Рассказал, что поначалу жили они лучше некуда, отец на хорошей должности, зарабатывал, все у них было и даже летом на курорт отдыхать ездили. А после его смерти, мать как с цепи сорвалась. Сначала молча горевала, рыдая по ночам в подушку, а позже пить стала. Назанимала денег в долг, с работы ее выгнали, и пришлось им большую квартиру разменять. Переехали они на самую окраину в крохотную однушку, а остальные деньги мать раздала.

На этом самом месте вернулась Анна с полным ведром парного молока, увидела бутыль на столе, да хотела деда отругать, но тот лишь палец к губам приложил. Тогда она тихонько присела на приступку возле печки и тоже принялась слушать.

А Кирилл все рассказывал деду, как не заладились дела в новой школе, как драться приходилось едва ли не каждый день, потому что не приняли ребята, не понравился он им. Тогда связался он с другой компанией, с той, которую в школе побаивались да стороной обходили. В школе-то от него сразу отстали, но случился привод в милицию за мелкое хулиганство.

Пока он свои дела решал, мать пила не просыхая. Кавалеров водила и старался Кирилл приходить домой попозже, когда она уже пьяная в стельку спала беспробудным сном среди горы бутылок. Жалко ее было, только наутро и слышать не хотела ничего, обещала, что как горе отпустит, так и завяжет она с этим делом. Но зимы в Сибири жестокие, и однажды упала она в снегу, да больше не проснулась.

Анна тихонько всхлипнула, не стерпела, встала и прижала к себе парнишку. А он в этот раз и не сопротивлялся, напротив, уткнулся в ее пропахнувший хлебом и молоком передник и замолчал. Только плечи его пару раз тихонько вздрогнули.

Работящим парнем оказался Кирилл. Везде и всюду ходил за дедом и помогал, чем мог. Выучился и косу отбивать, и нежную зеленую траву по росе срезать, и за плугом в огороде шел ровнехонько, пока дед вел под уздцы длинноногую серую в яблоках лошадь, одолженную у товарища в селе. Поправили они с Кириллом дом, новехонький сарай отстроили, и крышу на дворе перекрыли, чтобы не попадала вода в коровий да овечий катухи.

***

Анна радовалась и по прежнему Богу молилась, уж теперь-то наконец пришло счастье в ее дом. И вороны больше не прилетали ни разу, не кружились над крышей, да не строили гнезд на высокой березе. Да только-только упрятала Анна поглубже в памяти мысли о безвременной кончине сыновей, как нагрянула новая беда.

Михаил упал на дворе, нес овцам охапку свежего сена на ночь, и ноги его не удержали. Когда нашел его Кирилл, да в дом притащил, тихонько трепыхалось еще в груди сердечко, только бледный лоб покрывала блестящими точками испарина. Но покуда сбегал парнишка в село за фельдшером, Михаил тихо умер, даже прощального слова Анне не сказал. Она сидела подле мужа, и закусив губу, тихонько подвывала, будто раненая волчица. А Кирилл никак не мог отдышаться и смяв шапку в руках, ошалело смотрел на торчащую из-под одеяла бледную дедову руку.

– Анна Григорьевна, ну чего же тут поделать-то, – всплеснула руками фельдшер. – Сердечко-то у него никудышное было, работа всю жизнь тяжелая, и выпить, пожалуй, не прочь был.

– Да никогда он без меры не пил, – всхлипнула Анна, махнув докторше рукой. – Нечего наговаривать.

А фельдшер что, она только плечами пожала, да бумагу выписала. Старики в деревне уходили потихоньку, жалко их было, только такова уж судьба человеческая – сколько не живи, а смерть, все одно, заглянет в каждый дом.

Теперь остались они вдвоем с Кириллом. Корову продали за ненадобностью, сена ей много требовалось, и доить дело нелегкое, да пастуху приплачивать, который большое сельское стадо на выпас гонял. Следом овец перевели, незачем им столько мяса. Решили козу купить, привязывать ее на соседнем участке к колышку, она бы и ходила возле дома. И кур оставили, им всего и надо было на зиму несколько мешков зерна, а летом-то они с раннего утра до самого темного времени лазили по двору, в земле ковырялись, выискивая червяков.

Переживал только Кирилл, что живут они на бабушкину пенсию. Он где мог, за копеечку помогал в соседнем селе, кому уборкой сена, кому с мелким ремонтом. Летом в Алексеевке дачники нередко помощи просили. Но все его тревожило – вдруг с бабушкой чего случиться, не дай Бог конечно, так ведь он и профессии никакой не обучен.

Раз возвращались с Анной из сельпо, встретили школьного учителя, у которого когда-то Ваня учился. Тот старенький уже был, полуслепой, еле-еле ногами двигал, но лучших своих учеников помнил по именам. Постояли, повспоминали, поведал он Кириллу, какой папка его молодец был, да как знания на лету схватывал. А когда узнал, что после школы паренек никуда не поступал, так и предложил хотя бы в ПТУ в городке поступить, как-никак – специальность.

С тяжелым сердцем отпустила Анна внука учиться, не хотелось ей с ним расставаться. Но он с легкостью сдал вступительные экзамены, знания стал получать с удовольствием, и хвалился бабушке зачетной книжкой с размашистыми буквами «отл». Приезжал Кирилл каждые выходные домой, чтобы бабушка не скучала, к тому времени во всей деревушке осталась она одна-одинешенька.

А через год, по осени, когда все дачники уже поразъехались, пожар случился. В деревне – это беда непоправимая. Повезло Анне, что ее дом на окраине стоял, пока огонь с одного жилища на другое перебрасывался, успела-таки из городка доехать пожарная машина. За два двора от Анны сумели остановить разбушевавшуюся стихию. Она все это время стояла чуть поодаль, под той самой березой, и наблюдала, прижав ладони к лицу. Огонь, он ничего не оставляет, одни почерневшие остовы печек да горы головешек.

Осталось теперь в Алексеевке всего три дома. Зазывали знакомые Анну в село переехать, там уже много брошенных домов было, никто их ни продавать, ни покупать не собирался, но она отказывалась. Говорила, что в родном доме и стены помогают.

Так она и проводила в одиночестве неделю за неделей, руки хоть уже и не слушались, но брала у знакомых клоки овечьей шерсти и пряла помаленьку. Благо прялка все эти годы вместе с десятком веретен в чулане пылилась, а теперь вот пригодилась. Вытягивала Анна потихоньку тонкую нить, вращала веретеном и напевала старую-старую колыбельную, которую ей еще мать с бабушкой пели. Время шло день за днем, а там и выходные, там и приезд Кирилла.

В какой-то миг промелькнула мысль, пусть и прибрал у нее Господь дорогих людей, да жизнь ведь на этом не кончилась. Вот ради внука можно и хозяйство держать, дела потихоньку делать и ждать. Он у нее паренек хороший, профессию освоит, женится. Может и в городе осядет, чего ему тут торчать-то в безлюдной деревне, но приезжать точно будет, не забудет родную бабку. И как пришла эта мысль, так будто нарушила качели мироздания, будто разлетелась вдребезги с печальным звоном хрустальная основа весов бытия, сдвинула их снова в горестную черноту бед и несчастий.

Вернулся черный ворон. Так же как в далекую ночь восемьдесят пятого, скорчился на толстой ветке березы и принялся с надрывом орать. Эх, был бы Кирилл дома, достал бы дедово охотничье ружье, припрятанное в чулане, и изничтожил зловещую птицу. Но то были лишь мысли, на самом деле стояла Анна на коленях под иконами и опять молилась, молилась всю ночь, уговаривая Царицу Небесную пожалеть парнишку. Сама готова была положить жизнь, а у Кирилла еще столько всего впереди, пусть свету белому радуется.

Только судьба рассуждала иначе. Может быть, однажды, отобрав у человека право на счастье, считала она его закаленным, подготовленным к злодейским своим козням, зачерствевшим душой. Лишала этого права с безмятежной легкостью на веки вечные.

Не удалось Анне вымолить единственного внука у судьбы-злодейки. Каждому известна пословица: знал бы где упасть – соломки подстелил. Встретилась на пути Кирилла гадкая компания, как обычно, попросили закурить. Совершенно безо всякой злости, с искренней улыбкой на лице, ответил он ребятам, что не курит. И даже душой не кривил. Видимо этой своей открытостью и сердечностью только сильнее раззадорил хулиганов, блеснул в руке одного из них нож. Если бы вовремя подоспели прохожие, если бы вовремя приехала скорая, если бы пошел Кирилл домой другой дорогой, если бы…

Самое страшное, что на похоронах Анна не плакала, застряли слезы, будто закончились вмиг. С почерневшим и осунувшимся лицом, сидела она возле гроба, глядя в одну точку и покачивалась взад-вперед, словно эти движения будили в памяти далекие-далекие моменты из детства, когда мать толкала подвешенную к потолку колыбку. Вокруг стояли люди, кто-то всхлипывал, читалка, раздавая пришедшим тоненькие желтые свечки, тихонько тянула:

– Святый Боже… Святый крепкий… Святый бессмертный… Помилуй нас…

А потом стояла Анна на кладбище и переводила взгляд с одной фотографии на другую. О чем она думала, о чем вспоминала – невозможно угадать, отрешенный взгляд был направлен глубоко внутрь себя, и не замечала она ничего вокруг.

Улыбался с фотографии Ванюша, смотрел исподлобья Егорка, с печальным видом застыл в овальном окошке памятника Михаил…

***

На тот момент исполнилось Анне, бабе Нюре, как звали ее в округе, семьдесят шесть лет. Уговорили ее, наконец, старушки, переехать в соседнее село. Получала баба Нюра пенсию, ходила в небольшой магазинчик за продуктами и частенько, остановившись с кем-нибудь из покупателей, расспрашивала их про житье-бытье, о детях, о внуках, о правнуках. Сама же тихонько смахивала слезу и печально улыбалась. Как-то раз лишь сказала кому-то в сердцах:

– Да пущай больной, пущай инвалид, зато живой. Цени то счастье, да радуйся, успеть не всякому дано. Не всякому.

Будто стальной стержень воткнули в эту женщину при рождении, не смогла сломать ее судьба, сколько не пыталась. Часто сидела она на лавочке возле своего дома и вспоминала интересные истории из собственной жизни, даже веселые порой, ведь у каждого человека на тысячу несчастий хоть одна радость да случается. Рассказывала соседским девочкам о кукле Ляле, о платьях, которые пошивала сама в далекой молодости; о теплых поросятках и крохотных ягнятках, которых в сильные морозы приносили в дом погреться у теплой печки; о первом своем полете на громадном Боинге; о приезде Кирилла в деревню.

И смеялась, если кто из подруг рассказывал что-то веселое. Искренне смеялась, хоть и застыла навечно в ее глазах невыплаканная тоска. В своем уме и полнейшей памяти ушла тихонько из жизни в возрасте восьмидесяти пяти лет, прожив длинную и сложную жизнь. Жизнь, которой можно было задать лишь один вопрос, если она создана для счастья, то почему именно ее – Аню, Анну, бабу Нюру – счастье обошло стороной?

Февраль 2021г.