Нетерпимость

Когда я собираюсь рассказать про папу, я вспоминаю пять историй. Я думаю, что число пять здесь не случайно. Я читал, что в искусстве фэн-шуй число "пять" означает пять стихий (огонь, вода, дерево, металл, земля).

Первая история.

Мы стоим с оркестром на площади около станции метро "Лермонтовская".

В нас дует ноябрьский штормовой ветер, на нас килограммами падает снег вперемешку с дождем, но папа… дует в трубу, а я стою, и держу ему записную книжку, куда он записал ноты. А там, где ручка перестала писать и начала царапать, он обвел другой ручкой, которую я ему дал из своего ранца.

Я уже замерз и тогда папа сказал, что больше меня с собой не возьмет.

Вторая история.

Я с папой и другие музыканты зашли в пивной бар «Ладья». Папа стоит за высоким столом, на который поставил две кружки с пивом, и пока из них выливается пена, он стоит и чистит воблу. А я стою под столом и караулю трубу в футляре, потому что вокруг нас стоят уголовники (это бандиты так называются), артисты, художники, поэты и студенты.

Папа после концерта на площади около станции метро "Лермонтовская" устал и отдыхает, он знает, что я еще на дежурстве. Папин друг мне сейчас скажет: "Может глотнешь?" А папа ему скажет: "Нет, он не будет". Конечно, лучше бы он сказал другу: «Нет, он на дежурстве».

Третья история.

Мы дома. Слушаем голос мамы. Мне ее жалко, ведь папа никогда ее не приглашает с нами на свой концерт и в бар «Ладья». Поэтому я сажусь рядом с мамой и смотрю телевизор. Она говорит: «Убавь звук». Папу она обвиняет, что он не принес деньги и нажрался. А меня обвиняет, что я пахну воблой.

Четвертая история.

В воскресенье папа приводит меня на Рoждественский бульвар, там сажает на санки, взятые у соседки Тамары Гавриловны: все равно Тамара Гавриловна кататься не ходит и дочь свою Стеллу не водит кататься. А без нее Стелла сама не идет, потому что она очень толстая. Но я ей сказал: это не так уж плохо, – падать с санок не больно. Я люблю съезжать щучкой и съезжал так, пока однажды не врезался в другого мальчика. В больнице сказали, что у меня сотрясение мозга, оказывается, это так здорово, потому что я мог не ходить в школу и у меня ничего не болело.

После этого мама не отпускала папу со мной кататься на санках, хотя папа на санках "щучкой" не съезжал и он не виноват.

Пятая история.

Папа стоит в большой комнате в шляпе, в которой играет на трубе, и ловит горшки с цветами, которые мама берет с подоконника и ему кидает. Мама при этом плачет и кричит: "Что б ты сдох!" А мне мама кричит: "Закрой дверь, придурок!"

Я на маму не обиделся, я только хотел сказать папе ловить мамины цветы в шляпу, так удобнее. Я сел играть на своем инструменте (это дудка – папин подарок), и уже не так расстроился.

Когда пять историй закончилось, папа от нас ушел вместе с трубой. Больше я его и его трубу не видел. Из этой квартиры мы съехали в другую, однокомнатную. Мама сказала, что это размен. Но после размена я переехал в больницу. В раздевалке мне сказали: с музыкальным инструментом в больницу нельзя, и я его сдал вместе со своей одеждой.

Мне выдали другую одежду: красные штаны и синюю футболку. Одежда меня устраивает, но штаны спадают. Наверное, их носил толстый мальчик. Еще мне не нравится каждый вечер мыть пол в палате и коридоре. Он все равно завтра будет грязный, и санитар будет ругаться. Мне сказали жить здесь, потому что, как говорит доктор, когда я вспоминаю папу, становлюсь очень беспокойным, совершаю беспорядочные движения головой, тереблю пуговицы на рубашке, плачу, громко дышу и задыхаюсь.

В палате я понял, почему мне сказали сдать мой музыкальный инструмент, – дверей-то нет, вдруг кому-то моя музыка не понравится.

Все, больше рассказать мне нечего. Не понимаю, зачем доктор после моего рассказа попросил меня складывать этот большой пазл, где зима, снег и ребята катаются с горки на санках, я ведь умею кататься с горки и на санках и на ледянке, – пусть доктор спросит у папы и тогда мне дадут другой пазл. Но он, наверное, не спрашивает из-за того, что папа тогда придет заберет меня в свой оркестр.

Да, еще вот что, мамина сестра – тетя Зоя говорит, что не надо было меня тогда отпускать с отцом играть на трубе, может я не был бы таким, но каким «таким» она не сказала.