Незабудки

Незабудки

...когда он молил о чуде

он думал

вся эта пакость обречена

а утром случилось чудо

в ноябрьской полутьме

из рваных ран облаков

как теплый лазурный снег

посыпались незабудки

и падали десять дней...

Дана Сидерос.

— Но послушай. Если они зло, а мы добро – а мы точно добро, в этом я даже не сомневаюсь, — то почему мы до сих пор не победили?

— Мы уже победили…

— Просто это еще не так заметно, — хмыкает Юзька и кулаком утирает красный от холода нос.

— Ну да, — соглашаюсь я. – Будет тут заметно, когда кругом такое творится.

Юзька снова хлюпает носом и ежится, вбирает голову в плечи, стараясь сохранить остатки тепла.

— Ты не понял, — говорит она мне с легкой досадой, как ребенку, которому приходится все разъяснять, когда на это нет ни лишнего времени, ни сил. – Если они зло, а мы добро, то почему тогда мы убегаем, а они гонятся за нами?

На самом деле они просто на нас охотятся, загоняют, как дичь, как подстреленного зверя, но если я скажу сейчас это Юзьке, будет только хуже. А нам надо быть бодрыми. Бодрыми, и уверенными в себе, потому что когда ты растерян, силы тают, как мороженое под солнцем.

Господи, когда это было – солнце, и мороженое, и летний парк, пронизанный светом до самой последней травинки.

Так, стоп.

— Потому что их больше, — возражаю я. – Их тупо больше. Но я тебе клянусь: когда мы окончательно победим, ты сразу это поймешь.

Совсем недавно мы ползли, прижимаясь к земле, вдоль теплотрассы, а потом, перевалившись сквозь толстую, обмотанную серебристой изоляцией трубу, мимо железнодорожных рельс, мимо цистерн и черных контейнеров, и платформ с укрытыми брезентом не то танками, не то уборочными комбайнами. И теперь на лице Юзьки проступает странное выражение — сквозь грязь и пятна мазута. Не то мечтательность, не то горькая усмешка.

— Как? – настаивает она. – Как я это пойму?

— Ты выйдешь на улицу и увидишь, как с неба падают незабудки.

Мы прячемся в подвале пятиэтажки на самой окраине Тракторного поселка, уже больше пяти часов, хотя когда сидишь вот так, неподвижно, стараясь даже дышать через раз, разговаривая одними губами, время идет совершенно неощутимо. Тебе может казаться, что прошло пять минут, а в действительности — больше часа. И наоборот. Телефонной связи здесь нет, над нами нависают простеганные стальной арматурой бетонные блоки, которые намертво глушат сигнал. К тому же, включать телефон просто опасно: свет от экрана может быть видно в подвальное окошко, и тогда нас запросто найдут. Но у Юзьки есть часы, со светящимися стрелками на циферблате. К тому же, иногда в окошко заглядывает фонарь перед подъездом – когда ветер качает его особенно сильно. Тогда в выбитое стекло задувает еще и колючий мелкий снег и Юзька еще плотнее вжимается в стенку. В такие минуты я испытываю по отношению к ней какую-то особенную злость. О чем она думала, когда вышла из дома в тоненькой, совсем не зимней курточке и легких ботинках. Они хоть и удобные, а хлипкие даже на вид, из щегольской темно-зеленой замши, с кожаной подошвой, совершенно не подходящие для… прогулок по городу, скажем так.

Но я сдерживаюсь от упреков.

Иногда Юзька забывается коротким сном. Тогда я осторожно снимаюсь со своего места и, подтянувшись, стараясь не сдвинуть ногами битую кирпичную крошку на земляном полу, выглядываю через оконце наружу.

Каждый раз я вижу пустой двор, сломанные качели и засыпанную снегом детскую горку, мусорные баки, почти сходящиеся кронами над дорожкой высокие кусты боярышника. По этой дорожке в прежние, мирные времена, все ходили мимо школы в магазин и на маленький рыночек на задах местного кинотеатра, покупали там клубнику, молодую картошку, лохматые и мокрые пучки укропа. Выворачивая за кварталы пятиэтажек, дорожка заканчивается пустырем. На нем никогда не косят траву, и местные собачники любят выгуливать там своих псов. По вечерам те носятся в травяном море, их голоса гулко отражаются от стен ближайших домов, и над всем этим висит глубокий и прозрачный купол неба, слегка лиловый от заходящего солнца.

Но это бывает весной и ранним летом. Сейчас – ноябрь.

Я стараюсь не думать о том, что творится в городе. Только о том, что происходит здесь и сейчас. Пытаюсь представить себе ту новую реальность, в которой мы оказались.

Вот дом, в котором мы прячемся, он окружен рядами таких же старых пятиэтажек, вот сеть дворов, соединенная между собой теряющимися под сугробами тропинок. Ячейки этой странной сети полны тех, кто выискивает здесь таких же, как мы с Юзькой. Сидящих по подвалам, замерших на лестничных клетках чужих подъездов, пытающихся короткими перебежками добраться незамеченными до метро или автобусных остановок, в робкой надежде, что транспорт снова пустили, и можно успеть добраться до дома, пока город окончательно не замер до завтрашнего утра.

И улицы окраин, и особенно дворы полны тех, кто изо всех своих сил старается этому помешать.

Они носят черную форму – куртки, брюки и такие же черные бронежилеты, обуты в тяжелые ботинки военного образца, лица спрятаны под черными пластиковыми шлемами, я помню, что в каком-то из старых фантастических фильмов в таких же расхаживали имперские гвардейцы. Но если про гвардейцев было точно понятно, что они по крайней мере люди, то относительно этих никакой уверенности нет. Я не удивлюсь, если в какой-то момент обнаружится, что под шлемами у них крысиные морды. Или волчьи клыки.

А еще они вооружены тяжелыми короткоствольными винтовками, и сегодняшней ночью они получили добро в случае малейшего неповиновения стрелять на поражение, не особенно предупреждая. Так что лучше нам с Юзькой сидеть и не рыпаться. Эта облава не может продолжаться вечность. Любому живому существу нужно есть и спать, а это значит, что можно надеяться: максимум к завтрашнему вечеру мы сможем попасть домой.

Человек может прожить без еды не одну неделю, и даже без воды трое суток, и если придется совсем уж туго, мы наскребем снега с оконной рамы. Или я попытаюсь пробраться в подъезд, и позвонить в какую-нибудь квартиру, и что-то мне подсказывает, что жильцы любой из них – ну, почти любой! – вряд ли откажут нам в помощи.

Нам нужно просто продержаться. Еще часов десять. Это примерно два раза по столько, сколько мы уже просидели вот тут. И по крайней мере Юзьке не нужно никуда ехать, ее дом совсем неподалеку, в паре дворов отсюда.

И даже не слишком холодно, хотя Юзьке наверняка холоднее, чем мне.

Дурочка, о чем она только думала, выходя из дома сегодня днем.

***

Мы познакомились с Юзькой в августе, поздним вечером. Жара в те дни стояла такая, что даже сейчас, в промозглом подвале, когда за самый крохотный кусочек тепла душу готов продать, и то вспоминать жутко. Небо тогда превратилось в вылинявшую тряпку, а листья на липах вдоль проспектов сперва свернулись в коричневые трубочки, а потом с сухим шорохом осыпались на раскаленный асфальт. Трава на пустыре между школой и рыночком выгорела до самых корней, в автобусах невозможно было дышать, метро казалось спасением и благодатью – там по перронам просвистывал ледяной хлесткий ветер. В городе примерно неделю спустя все более-менее успокоилось, стрелять почти перестали, но нельзя сказать, чтобы от этого сделалось как-то легче.

Я тогда пристроился в супермаркет, в тот самый, что за пустырем со школой и перед рынком. И вовсе не из-за того, что жрать было совсем нечего, с этим у меня как раз никогда проблем не возникало. Но из-за обстановки на улицах и особенно во дворах прохладные подвалы сделались недоступными, а в супермаркете с раннего утра и до поздней ночи работали кондиционеры. Так что я сдался. В конце концов, это не навсегда, сказал я себе. Когда-нибудь настанут лучшие времена.

Юзьку я заметил примерно на третий день, около одиннадцати, почти перед самым закрытием. Эти крысы в черном опять устроили облаву, хватали без разбору всех, случайных людей, и тех, кто выходит из магазинов, тоже. Потому что в магазинах тогда прятались многие, и поди отличи одних от других, особенно если всех опознавательных знаков – белая ленточка на запястье.

Она вышла на крыльцо и стояла, прижимая к груди обеими руками рюкзачок, на лямке одного из них белела растрепанными концами, слабо колебалась от ветерка капроновая лента, похожая на те, которые вплетают первоклассницам в косы для парадных линеек.

— Не оборачивайся, — шепотом сказал я, подходя к Юзьке сзади. Тогда я еще не знал, как ее зовут. – Не оборачивайся и не смотри на меня. Делай то, что я буду говорить.

Она едва заметно кивнула. Прикусила губу.

Пространство перед супермаркетом было залито оранжевым светом фонарей. Широкая лестница спускалась вниз к проспекту. Еще полчаса назад по нему нескончаемым потоком ехали машины. Почти все из них сигналили. Уши закладывало от воя клаксонов. Потом проспект перекрыли.

За несколько коротких дней, прошедших от начала тех августовских событий, мы все успели выучить: после того, как перекрывают улицу, «крысы» начинают облаву в близлежащих магазинах и кафе, обшаривают дворы, подъезды домов. Они очень быстро соображают, учатся друг у друга и у нас тоже, и очень глупо думать, будто в их головах, упрятанных под черными шлемами, совершенно не осталось места для мозгов. За такое легкомыслие потом дорого платить приходится.

Но я провел в этих дворах примерно треть своей идиотской жизни. А они пришли со стороны.

— Возвращаемся в магазин, — коротко приказываю я. Если она сейчас не послушает, будет очень обидно. А медлить нельзя. Сейчас магазинное начальство сообразит закрыть за вышедшими на улицу покупателями двери, или «крысы» заблокируют выход.

Но Юзька, решительно просунув руки в рюкзачные лямки, быстро шагает назад, я протискиваюсь следом, стеклянные двери закрываются за нами, отражая рыжие огни фонарей.

Через десять секунд я слышу звон разбиваемого стекла.

Но мы с Юзькой уже бежим длинным коридором подсобки.

Выскакиваем наружу на заднем дворе, здесь почти темно, одинокий фонарь горит над воротами из железной сетки, под ним скучает с папиросой какой-то мужик, скорей всего, сторож.

— Идем к воротам, — командую я. – Очень спокойно. Мы здесь работаем. У нас просто закончилась смена.

Никто не окликает нас по дороге.

Потом дворы, небо над головами кажется еще черней от светящихся рыжим окон, воздух пахнет то горелым, то почему-то свежей сдобой – неужели кто-то сейчас способен печь булочки с ванилью?! – а еще сухой травой, остывающим железом. Запах мыши, только что перебежавшей мимо нас тропинку, проносится над землей серо-коричневой струйкой. Очень сильно кружится голова.

— Который дом?

Юзька молча показывает рукой. В ладони зажат телефон, но с того момента, как мы встретились на крыльце супермаркета, она ни разу его не включала. Сперва некогда было, потом боялась, что свет экрана выдаст. Молодец, быстро соображает, думаю я.

В ее дворе пусто, подъездная дверь, обыкновенно запертая на кодовый замок, сейчас открыта нараспашку и для верности подперта кирпичом. Это значит, что по крайней мере никто из жильцов нас не выдаст, даже если сообразит, откуда именно мы вернулись.

Впрочем, что это я. Мы просто ходили в магазин.

Просто ходили в магазин.

У нас еда кончилась. Мы всего лишь вышли за продуктами. Хлеб, молоко и пачка пельменей. А потом местные хулиганы отняли у нас пакет.

— Эй, — останавливает меня Юзька. – Ты что.

Я замираю на полуслове.

Присев на корточки, она пристально смотрит на меня. Потом протягивает руку.

— Ты меня спас.

— Ну… да. — Я осторожно уклоняюсь от ее ладони.

— Успокойся.

— Все хорошо…

— Пойдем домой.

— Как тебя зовут? – спрашиваю я. Не потому, что меня действительно интересует ее имя. Ну, так принято же – знакомиться, особенно когда понимаешь, что ваши странные отношения вот в этой точке не заканчиваются.

— Юзефа Хацкевич. Можно просто Юзька.

— Мартин, — говорю я тогда и жду, когда на юзькином лице проступит давно ставшее мне привычным веселое изумление. Люди реагируют одинаково. Почти всегда.

Потому что меня назвали в честь гуся. Сумасшедшего домашнего гуся, которому надоел его двор, и вечное корыто с отрубями, и висящая над головой перспектива быть зажаренному с яблоками к рождеству. Через год или через два, какая разница. Он, конечно, был большой молодец, этот гусь Мартин... но я-то — не гусь! Хотя, надо признать, что недостатки у нас с Мартином одинаковые.

Излишняя доверчивость, например.

В темной квартире Юзефа молча, нога об ногу, скидывает у порога тряпичные кеды, по прохладному линолеуму босиком шлепает в кухню. Открывает холодильник. Я подхожу и тоже смотрю в его светящееся равнодушным желтым светом нутро.

— Мда, — вздыхает Юзька. – Тот самый момент, когда очень жалко, что вранье не может стать правдой. Пачка пельменей сейчас бы не помешала.

— Молоко, — говорю я, слегка касаясь ее плеча. – Просто налей мне молока.

***

Нет, мы, разумеется, его не выбирали. Ни в этот раз, ни в предыдущие – сколько их там было, четыре или пять, кто теперь точно вспомнит. И дело не в том, что мы действительно сделали другой выбор или еще что-то в том же духе. Дело в том, что его в принципе невозможно выбрать или нет. Как погоду. Дождь завтра будет или солнце станет светить – от тебя лично не зависит ни в малейшей степени. Так и тут. Просто данность, один из параметров окружающей среды.

Вот есть страна, и ею правит дракон. Откуда взялся – да черт его знает, не так уж это и важно. Вполне вероятно, что жители его сами и позвали. Это же офигеть как удобно, когда на силу ты можешь ответить не уговорами и мольбами, а плюнуть огнем со всей дури, сжечь пару городов, погрозить когтем и пообещать, что в следующий раз огнь и смерть с небес раем покажутся. Ну, расплачиваться за такие удобства всегда недешево, конечно, но кто об этом думает поначалу. А потом привыкаешь. Вносишь плату в список повседневных трат и говоришь себе, что никаких проблем нет, и вообще, это не проблемы, а расходы.

И раз в пять лет всенародно подтверждаешь: да, мы сами его позвали. И продолжаешь верить, что это наилучший способ защиты от внешних бед.

Что заставило этим летом кого-то усомниться в том, что всенародная любовь не иссякла, я, честно говоря, так и не понял. Оно как-то исподволь случилось, незаметно, но уже к июню было понятно, что добром все это не кончится. Но все почему-то продолжали жить в убеждении, что в народ стрелять они не посмеют. Как будто мало было примеров в учебниках истории. А может, верили, что уж кто-кто, а мы точно бессмертные, ни пуля нас не берет, ни драконово пламя. Потому что отеческая любовь и вот это вот все.

Глупость, самонадеянность и наивность. Нет, я тоже верил, но почему-то до сих пор обидно. Как можно было так заблуждаться.

А потом, уже в августе, в то самое воскресенье, мы все стояли до поздней ночи кто под подъездами школ, кто перед домами культуры, где, собственно, и происходило весь день, так сказать, изъявление народной любви. Ну, то есть это они думали – что любви, мы-то все знали совершенно обратное. И рассчитывали отстоять свою точку зрения. Свернутые гармошками бюллетени, независимые наблюдатели, которых они даже на порог участков для голосования не пускали, независимый референдум в сети. Это же было так очевидно. И каждый, кто там был, ни секунды не сомневался, что мы уже победили, и главное теперь – не дать замолчать нашу победу. Наша вера была огромна, как черное небо над дворами, над городом, над страной.

И все мы знали, каждый знал, что до утра доживут не все.

Над драконьим логовом стояло багровое зарево.

Кто первый сказал, когда они начали стрелять в толпу, что дракона, возможно, давным-давно нет? А может, и не было никогда.

Парни, с которыми я был тогда в одной компании, твердили в один голос, что так оно и есть. Что он вообще не дракон. А потом я сам увидел. Когда он спустился с неба в толпу – не слетел, закрывая огромными крыльями небо, а вышел из вертолета, приземлившегося на площадке в его резиденции на окраине города.

Нам показывали по телевизору.

Я потом несколько дней вообще разговаривать ни с кем не мог, так это было удивительно. И обидно – даже не до слез, а просто в горле стоял тяжелый горький ком, удушливо пахнущий пеплом.

Не может быть. Просто вот не может быть – и все.

Я тогда думал, что убить его – проще простого. Я даже представлял, как это могло бы быть. Один удар, и конец.

Я не перестаю об этом думать до сих пор. Хотя, если честно, на какой-то момент это перестало быть для меня важным. До тех пор, пока не познакомился с Юзькой.

***

Мы сидим в подвале старой пятиэтажки, где-то из прохудившихся труб капает вода, за окном медленно сереет воздух, и я думаю, что если Юзьку повяжут, я его убью.

Потом ее сон становится непрочным, она пытается пошевелиться, едва слышно стонет от боли в затекших плечах и пояснице, и я понимаю, что нет никакого смысла ждать.

Если я его не убью, это никогда не кончится. Мы все так и будем ныкаться по подвалам, по чужим квартирам, будем обмирать от ужаса, выходя из магазина, куда выскочили из дома на пять минут за хлебом, молоком и сигаретами. Будем шарахаться при виде микроавтобусов с затемненными стеклами, будем оставлять дома телефоны, выходя на воскресную прогулку. Будем взвешивать на невидимых весах каждое слово, прежде чем заговорить с коллегами на работе, у врача в кабинете, в домоуправлении или в налоговой.

Будем все время помнить, что нелюбовь имеет гораздо более тяжкие последствия, чем любовь, и станем готовы расплачиваться за эту нелюбовь каждую секунду.

Было бы с кем.

Он никто.

Когда все закончится, может быть, мне даже орден дадут. Хотя плевал я на орден.

***

Примерно за полгода до того, как это все началось, зимой еще, хлопцы, с которыми я тогда подружился, рассказывали про одного… он в охране нашего лучезарного работал в то время, в одной из его резиденций. Уволили его тогда, выгнали с треском, а было бы за что. Он ведь по инструкции все сделал, в точности вот, а его ногой под зад. Показывают камеры движение по участку – а нет никого. Он послал проверить – никто не вернулся. Он тревогу объявил по всему объекту; суматоха, сирены воют, прожекторы полосуют небо, все бегают, орут, в воздух стреляют. Так никого и не нашли. А утром, когда снег лег, все и обнаружилось. По газонам перед самой резиденцией – цепочки заячьих следов, да много, как кружево переплетаются и исчезают за рядом елок, что возле чугунной ограды посажены.

Заяц, значит. В центре столицы.

Обалдеть, как смешно.

А самое главное – они тогда мудрое решение приняли. На движущиеся живые объекты массой меньше десяти килограммов не реагировать.

Я не знаю, в силе ли это решение до сих пор – те хлопцы, которые мне тогда это рассказывали, уже понятно где, кто на сутках, а кто и подольше там задержится, спросить не у кого. Но почему-то мне кажется, что никто его не отменял – не того оно веса, чтобы в нынешние хлопотные времена о таком помнить.

Я, конечно, не заяц, но в это зимнее утро мне почему-то кажется, что все у меня получится.

Черт, как снег некстати пошел.

***

После полумрака подвала дневной свет кажется непереносимо ярким, звуки и запахи оглушают, и какое-то время я просто стою перед подъездом, глотая очень холодный воздух. С водосточной трубы, сток которой почему-то установлен над подъездным козырьком, капает вода. Тяжелые, отдающие железом и льдом капли буровят неглубокий сугроб, и я просто всем собой чувствую, как из лунок, которые они оставляют в его ноздреватой толще, пробивается запах земли.

Еще почему-то пахнет мышами. Не этими, подвальными, с бурой шерстью, торчащей вдоль хребта, как чешуя, а настоящими. Серыми полевками.

От слабости слегка кружится голова.

Во дворе пусто, на площадке возле помойных баков топчутся голуби, шпыняют по снежной каше хлебную корку: кто-то из жильцов недавно выносил мусор, и подвальные коты уже успели разорвать пакеты. Это значит, что жизнь катится своим чередом. Запах мокрых птичьих перьев забивает нос, рот; я глотаю и глотаю воздух и не могу вдохнуть. Очень сильно тошнит. Потом радужная пелена перед глазами опадает, и я вижу, как по дорожке между кустами боярышника в сторону нашего дома идут трое – в оливковой форме, в пластиковых шлемах на кажущихся от этого слишком больших головах.

Надо уходить.

Дворами, мимо рынка, мимо пока еще пустого входа в магазин, я выбираюсь к метро. На проспекте дворники убирают оставшийся после ночных событий мусор. Машин еще мало, я тороплюсь ко входу в метро, потом соображаю: в метро нельзя, там повсюду камеры. По гулкому подземному переходу выхожу к автобусной остановке, подкатывает троллейбус, я сажусь, не раздумывая. Главное сейчас – убраться с улицы. Немногочисленные пассажиры шарахаются, сторонятся меня, как чумного. Не то жалеют, не то наоборот, но связываться не хотят. Подходит кондукторша, долго смотрит на меня, потом говорит:

— На заднюю площадку иди. И кровь вытри, у тебя ухо разорвано.

Троллейбус швыряет в сторону – это мы лихо пролетаем поворот с проспекта, я вижу, как в запотевших стеклах плывут назад черные ели за кирпичной стеной старого кладбища. Черт, не туда. Я перепутал маршрут.

Кровь горячими каплями скатывается по шее. Кондукторша протягивает мне замызганный платок. Белый. В углу синими нитками вышит какой-то цветок.

Незабудка, думаю я. Когда мы победим, с неба будут падать незабудки, так я пообещал Юзьке вчера, просто затем, чтобы ее отвлечь. Ни на единую секунду я не представляю себе, как это может сделаться возможным.

Я стараюсь не думать о том, что оставил ее в подвале. Через пару часов она проснется, обнаружит мое отсутствие, потом выглянет в окно, увидит, что все успокоилось, выберется и пойдет домой. Если все будет хорошо и она нигде не попалась на камеры, ее никто не тронет. Она вернется в свою квартиру, скинет в коридоре мокрые ботинки и куртку и прямиком отправится в ванную. Напустит туда горячей воды и выльет до дна бутылку с какой-нибудь душистой пеной, а потом будет сидеть в этой пене, прижав ладони к лицу, и рыдать.

Троллейбус лихо подкатывает к остановке, открываются с лязгом двери, я выхожу.

И спустя минуту, отдышавшись под стеклянным козырьком, обнаруживаю, что я – перед резиденцией.

Отступать некуда.

***

Длинный, очень длинный забор – чугунные прутья с острыми наконечниками-пиками, накрепко врытое в землю бетонное основание. Мышь не пролезет, куда уж мне-то. Газон перед забором засыпан свежевыпавшим снегом, на котором будто смазанными штрихами прорисованы птичьи следы. Низкое ноябрьское небо нависает над городом, его свинцовое брюхо почти задевает верхушки сосен в близком парке за узкой протокой. На противоположном от резиденции берегу – песчаный пляж, летом горожане там любят купаться, а мальчишки прыгают в воду с каменного волнолома, удивительно, как шею никто себе не свернул, там же совсем мелко…

Господи, о чем я думаю.

На самом деле, я думаю о чем угодно. Я вспоминаю белый песок, полосатую палатку у кромки пляжа и парка, в которой продают пиво и пирожки с мясом, я вспоминаю, как льется вода из фонтанчика для питья, облупившуюся синюю краску на его железных боках, игру света и тени на гравии дорожек, горький запах подсыхающих тополевых листьев…

Двери выкрашенного охрой домика, где помещается контрольно-пропускной пункт на территорию резиденции, закрыты. Я пристраиваюсь под стеной, закрываю глаза и начинаю ждать.

Меня не существует.

Я повторяю это, как заклинание, и оно, кажется, срабатывает. На меня никто не обращает внимания.

На дорожку, ведущую ко входу, сворачивает черный автомобиль, резко тормозит, с заднего сидения наружу с кряхтением выбирается тучный мужчина. Машет рукой водителю и охраннику, чтобы оставались внутри, и быстро идет к дверям. Мотаются по ветру полы серого кашемирового пальто, в воздухе остается резкий след дорогого одеколона, сигарет и страха. Я подрываюсь следом за ним, проскальзываю в открывшуюся щель, резко прыгаю к вертушке, отделяющей коридор контрольно-пропускного пункта от засыпанной снегом территории резиденции. Прыгаю с выложенной розоватой плиткой дорожки прямо в сугроб. Несколько скачков – и я у забора, меня уже не видно. Но тут визгом взрываются сирены, вспыхивают, перекрещиваясь в туманном воздухе, белые лучи прожекторов.

Я бегу, небо надо мной полыхает и взрывается разноцветными огнями, и кажется, что вокруг черная ночь, разорванная праздничным салютом. Но я знаю, что это просто от нехватки воздуха темно в глазах. Вокруг пасмурное ноябрьское утро, где-то за еловыми верхушками растворяются в тучах последние отголоски рассвета – розовые, как перья сказочных птиц.

Я влетаю в обшитый мрамором вестибюль резиденции, попадаю в водоворот горячего воздуха из вентиляционных решеток справа и слева, на мгновение забываю дышать, но быстро прихожу в себя, снова, как только что в «контрольке», ныряю под турникет и мгновение спустя уже знаю: никто меня не видел, потому что все были слишком заняты переполохом во дворе, за внутренними камерами никто не следит.

Вот и отлично.

Только не задумываться сейчас о том, что нужно делать дальше.

Нелюбовь, думаю я, торопливо пересекая широкую залу приемов. Свет из высоких, занавешенных плоеным тюлем окон — от пола до уходящего в жуткую высь потолка – отражается в глянцевом сером мраморе пола, и от этого кажется, что пространство вокруг просто залито водой. Нелюбовь. Жуткая в своей неотменимости штука. Из любви можно произвести что угодно, от нежности до ненависти. Можно убить человека, или присвоить его, или заставить ежесекундно умирать от счастья; а можно просто жить рядом и быть благодарным только за то, что дышишь с ним одним воздухом. Словом, множество вариантов.

Из нелюбви произвести можно только равнодушие.

Собственные мысли производят на меня разрушающее действие. Так, что на мгновение я даже замираю, и когда спустя секунду вдруг вижу свое отражение в зеркалах на дальней стене залы, не сразу соображаю, что это именно я.

Это и вправду я?! И я могу сделать то, что задумал? Господи, у тебя странные шутки.

От растерянности я какое-то время не могу сообразить, куда дальше, но память услужливо подсовывает многократно виденные по телевизору картинки. Зал для приемов, переходящий в неширокий коридор, в конце его лестница на второй этаж, хрустальная люстра, ручейком стекающая с потолка в пролет, покачивает подвесками-каплями. Балкон, еще лестницы, лестницы и коридоры, и вот я толкаю первую попавшуюся дверь и оказываюсь в маленькой, совсем не парадной комнатке.

Больше всего она похожа на кабинет начальника домоуправления, где я однажды безвылазно просидел почти неделю. Тогда мне было абсолютно некуда податься, а на улице стояли лютые морозы, так что пришлось смириться, к тому же тетка – хозяйка кабинетика – меня подкармливала. В основном молоком, хотя молоко я и раньше не переносил, а после этого и подавно. Но слава богу, там, в недрах пыльных шкафов с бумагами, и под скрипучими половицами, и в подвале, было чем поживиться…

Нет.

Это не может быть правдой.

Вот этот затхлый кабинет, и облезлый диван в углу, и канцелярский стол с рядом телефонных аппаратов под лампой с железным абажуром, и электрическая печатная машинка «Ятрань», в которую вставлен пожелтевший от старости лист бумаги. Как будто его начали печатать лет двадцать назад, да так и забыли.

Перед машинкой, прямо на столе, сидит огромная серая крыса. Когда я влетаю в кабинет, дверь за моей спиной с оттяжкой хлопает, тяжелая каретка со звоном сдвигается с места, и крыса просыпается, и смотрит на меня белесыми пуговицами-глазами. Втягивает в себя пахнущий плесенью воздух, шевелит усами. Шкура на ее спине будто отслаивается клочьями, морда покрыта давно зажившими шрамами. Больше всего она напоминает клок пыли, который тряпкой вымели из-под шкафа. И когда я смотрю на нее, то думаю только об одном: чтобы убить ее, мне достаточно одного удара, но я не представляю, кем нужно быть, чтобы суметь это сделать.

Не потому, что жалость не позволяет убивать того, кто заведомо тебя слабее.

А потому, что этого существа отвратительно даже коснуться.

… а мы думали – дракон, мы видели, как он спустился с неба, мы не выбирали его, но были твердо уверены в незыблемости существующего порядка вещей. До той августовской ночи.

А кое-кто – и гораздо дольше. Но мне хочется думать, что именно сейчас – это неважно.

Я могу убить его просто одним касанием. Но тогда чем я буду лучше тех, кто охотится на безоружных людей на наших улицах и в наших дворах?!

Я медлю. Крыса глядит на меня равнодушными белыми глазами.

На противоположной стене кабинета висит огромный монитор видеонаблюдения. В каждом квадратике открытых на нем окон — застывшая в ненастоящей неподвижности картинка. Двор резиденции, парадный зал приемов, какие-то коридоры, кабинеты, контрольный пункт перед воротами: тот самый, где я так ловко сумел проскользнуть через турникет. Не сразу, но я замечаю, что именно в этом окне видеозаписи происходит какое-то движение. Приглядываюсь – между крысьих ушей, преодолевая раздражение и брезгливость. Обхожу стол, сдвигаю забеспокоившуюся крысу одним движением, она пытается укусить меня за ребро ладони, но получает по морде и со злобным писком откатывается в сторону, падает со стола, увлекая за собой стопку документов.

Я нахожу консоль управления, щелкаю наугад по клавишам, и картинка с «контрольки» приближается, заполняет собой весь экран. Я вижу на нем группу людей, они молча стоят перед воротами, с полными обреченной решимости лицами. Камера наплывает, и я вдруг вижу Юзьку, мою Юзьку, я узнаю ее безошибочно и сразу, несмотря на то, что лицо ее до самых глаз закрыто белой повязкой с красной полосой.

Почти наверняка, острым и страшным знанием, я понимаю, что сейчас произойдет.

Но увидеть этого наверняка не успеваю.

Дверь в кабинет с грохотом отлетает к стене, из коридора внутрь ползет облако удушливого и горького дыма, он почему-то пахнет сиренью и дождем.

— Всем на пол! Руки за голову!

Я послушно падаю на пол, вбираю голову в плечи, накрываю ладонями затылок. Но тем, кто врывается в кабинет, по всей видимости, это кажется недостаточным. Я успеваю услышать сначала один выстрел – предупредительный, в воздух, потом другой, правую щеку будто обжигает огнем, и я чувствую, как с этой стороны лицо становится очень горячим и будто немеет.

Еще один выстрел. От дыма нечем дышать.

Я вижу, как от прямого попадания крысиное тело будто взрывается изнутри, и отлетает к стене, и сдувается, будто воздушный шарик, из которого одним уколом выпустили весь воздух.

Потом наступает тишина.

***

Вертолет снижается, и ветер, поднятый его лопастями, гнет едва ли не до земли верхушки черных елей. Я смотрю, как они ходят в низком и сером небе, и от этого почему-то очень сильно кружится голова.

Я лежу навзничь на расстеленной прямо на земле чьей-то куртке, рядом со мной на коленях сидит Юзька. Пытается гладить меня по руке, по голове, пальцы ее дрожат, она плачет навзрыд и, кажется, ничего не видит перед собой.

Вертолет наконец садится. Откуда-то от ворот бегут люди – навстречу тем, кто выходит из его черного нутра. Пахнет медицинским спиртом и машинным маслом. Ветер морщит неровную поверхность луж – тех, что остались от еще утром выпавшего снега.

— Ветеринар! – кричит от ворот чей-то голос, требовательный и хриплый. – Ветеринар тут есть?! Кота спасите, пожалуйста!

Это про меня, понимаю я.

Из тяжелых туч, нависших над городом, медленно падают снежинки. Крупные, красивые, они опускаются все ниже и ниже, и в какой-то момент я замечаю, что они не белые.

Они голубые, как небесная синь, и синие в сердцевине, они дрожат и переливаются на ресницах, они засыпают собой все вокруг – и черные ели, и раскисшую от слякоти землю, и людей, и непонятно откуда взявшиеся перед воротами бронетранспортеры, и вертолет, и вообще весь мир.

Незабудки, говорит Юзька и улыбается мне сквозь слезы.

Помнишь, ты обещал мне незабудки с неба, когда мы окончательно победим.

Ну вот, мы победили.

Февраль-апрель 2021 года.

Old Bridge, NJ, USA.