Незавершённый круг

Глава первая. «Когда не пришла осень»

Босые ступни Милонеги утопали в холодной росной траве. Пальцы ног онемели от утренней сырости, но она не обращала на это внимания. Всё её существо было сосредоточено на межевом камне, к которому она прижималась обеими ладонями.

Камень был древним. Его поверхность, изъеденная временем и покрытая серо-зелёным мхом, хранила память о сотнях, если не о тысячах хранительниц. Её прабабки касались этого камня. Их прабабки тоже. Род Милонеги веками стоял на этом рубеже, где две реки сливались в одну, где Явь соприкасалась с Навью теснее, чем где-либо ещё. Здесь границы истончались. Здесь можно было услышать шёпот мёртвых, если прислушаться. Здесь нужно было держать равновесие, чтобы миры не смешались.

Но сегодня что-то было не так.

Милонега почувствовала это с самого пробуждения. Ощущение разбудило её задолго до рассвета, не давало уснуть, тянуло из тёплой постели, гнало босиком по тропе к этому месту. Она пыталась понять, что же не так, но тревога оставалась смутной, неясной, как предчувствие беды, которую ещё невозможно разглядеть в тумане.

Сейчас, когда её ладони лежали на шершавой поверхности камня, предчувствие обрело форму.

Вибрация.

Тонкая, почти неощутимая, но неправильная. Будто внутри камня что-то дрожало, билось, пыталось вырваться. Милонега сильнее прижала руки, пытаясь уловить источник дрожи, понять его природу. Вибрация усилилась. Она прошлась по костям рук, добралась до плеч, спустилась вниз по позвоночнику. Отозвалась ноющей тупой болью в зубах, от которой хотелось сжать челюсти и застонать.

Милонега не отпустила камень. Закрыла глаза, попыталась успокоить дыхание, вслушаться глубже. Камень был частью границы. Если с ним что-то не так, значит, сама граница нарушена. А это было хуже, чем что угодно.

Но понять, в чём именно заключается нарушение, она не могла. Дрожь была хаотичной, бессмысленной, словно сам мир забыл, как ему положено существовать.

Милонега медленно разжала пальцы и отступила на шаг. Ладони горели, будто она держала их над огнём. В груди было тяжело и тревожно.

Она огляделась, пытаясь найти хоть какие-то подсказки в окружающем мире.

Вода в реках текла медленно, лениво, без обычного весёлого журчания. Туман стелился низко над их поверхностью, но не рассеивался, хотя первые лучи солнца уже пробивались сквозь кроны деревьев на дальнем противоположном берегу. На ближней стороне росли берёзы, их белые стволы казались призрачными в утреннем полумраке. Милонега посмотрела на листву – зелёная. Всё ещё зелёная.

Листья не желтели, не краснели, не начинали опадать. Паутина, натянутая между ветвями, не серебрилась инеем. Трава под ногами была сочной, влажной, живой. Птицы не собирались в стаи – было слышно одинокое курлыканье где-то высоко над головой. Одна птица. Не сотни, готовящихся к долгому перелёту на юг.

Осень не пришла.

Милонега знала это, конечно. Все знали. Но стоя здесь, у границы, ощущая дрожь в костях от прикосновения к межевому камню, она впервые по-настоящему испугалась. Прошло уже семь лун с тех пор, как осень должна была наступить. Семь полных лун, а мир всё ещё прибывал в затянувшемся лете. Только это лето уже не пахло свежестью и цветами.

Милонега вдохнула глубже, и её нос наполнился тяжёлым, влажным воздухом. Пахло не прелой листвой, как должно пахнуть осенью. Пахло тиной. Стоячей водой. Болотной сыростью. Чем-то мёртвым, что слишком долго лежит в воде и начинает разлагаться.

Она поморщилась и снова посмотрела на реку. Именно в этот момент раздался всплеск. Слишком громкий для рыбы или выдры. Милонега замерла. Сердце ударило сильнее, гулко отдалось в ушах. Она медленно повернула голову в сторону звука, вглядываясь в туман над водой.

У противоположного берега что-то двигалось. Большое. Тёмное. Скользило под поверхностью воды, оставляя за собой широкую волну, которая расходилась неправильными кругами. Вода была слишком густой, слишком тяжёлой – волна разбивалась о камни медленно, словно это не вода вовсе, а что-то вязкое.

Милонега прищурилась, пытаясь разглядеть, что именно движется там, в глубине. Форма была неясной, расплывчатой. То погружалась глубже, то почти показывалась на поверхности – мелькала тёмная, скользкая спина, покрытая речной тиной и чем-то ещё, похожим на водоросли.

Водяной?

Мысль пришла сама собой, и Милонега тут же засомневалась. Водяные никогда не выходили при свете дня. Они сидели в своих омутах, в глубоких ямах на дне, где вода была холодной и тёмной. Выбирались только по ночам, когда луна пряталась за облаками. Требовали жертв – хлеба, соли, иногда живой курицы, брошенной в воду. Благодаря этому они держались на расстоянии от людских поселений, но не терпели чужаков рядом со своей обителью. Стоило какому-нибудь рыбаку зазеваться и его тут же утягивали в омут.

Именно так её муж утонул пять лет назад. Он поплыл в туман за оторвавшейся сетью и не вернулся. Тело нашли через неделю, прибитое к берегу ниже по течению. Водяной забрал его. Милонега знала это. Но даже тогда водяной не поднимался так близко к деревне. Он забрал мужа далеко, в омуте, где редко ступала нога человека.

А сейчас он здесь. Совсем близко. Средь бела дня.

Милонега стояла неподвижно, не в силах оторвать взгляд от тёмной фигуры в воде. Что-то большое медленно двигалось вдоль берега, не скрываясь, почти демонстративно. Страх холодным узлом сжался в животе. Она сглотнула, ощущая сухость во рту и резко отвернулась: смотреть на водяного слишком долго было опасно. Он мог почувствовать взгляд. Мог принять его за вызов. Или за приглашение.

Милонега перевела дыхание и подняла голову, собираясь уходить обратно к деревне и замерла.

На том берегу, прямо напротив неё, стоял человек.

Нет. Не просто человек.

Добрыня.

Старый ремесленник, которого она сама обмывала три дня назад. Которого одели в чистую рубаху, уложили в домовину, закопали за деревней, в роще, где хоронили всех умерших. Милонега сама читала заговоры. Сама окуривала тело можжевельником, чтобы душа нашла дорогу в Навь. Сама провожала его, как провожала десятки других.

Сейчас он стоял совершенно неподвижно по колено в воде. Голова странно запрокинута назад и вбок, будто шея переломлена. Руки висели вдоль тела плетьми. Одежда – та самая чистая рубаха, в которой его хоронили – была теперь вся в земле, насквозь мокрая и облепила тело. Кожа серая, восковая, как у утопленника, который слишком долго пролежал в воде.

Но он стоял.

И смотрел.

Милонега не могла разглядеть его глаза с этого расстояния, но чувствовала взгляд. Тяжёлый, пустой, невидящий. Мертвец смотрел в её сторону, не мигая, не шевелясь, словно ждал чего-то.

Сердце Милонеги колотилось где-то в горле, мешая дышать. Ноги налились свинцом, отказывались двигаться. Она стояла, вцепившись взглядом в фигуру на том берегу, и не могла пошевелиться.

– Добрыня? – позвала она, но голос прозвучал глухо, чужо, будто не её.

Мертвец дёрнулся.

Движение было резким, неестественным, словно кто-то дёрнул за невидимую верёвку, привязанную к его шее. Голова медленно, слишком медленно повернулась. Милонега слышала, как хрустят позвонки – сухой, ломкий звук, от которого по спине побежали мурашки.

Добрыня смотрел теперь прямо на неё. Челюсть отвисла, рот приоткрыт, из него текла вода – мутная, тёмная, с илом. Потом он начал идти. Не к ней. Вдоль берега. В сторону леса.

Шаги были тяжёлыми, волочащимися. Ноги поднимались с трудом, будто налитые свинцом. Руки всё так же висели плетьми, не двигались. Голова качалась на сломанной шее в такт шагам. С рубахи капала вода, оставляя за мертвецом мокрый след на прибрежных камнях.

Милонега смотрела, как он уходит. Как фигура становится всё меньше, всё расплывчатее в утреннем тумане. Как исчезает между тёмными стволами деревьев.

Только тогда она смогла вдохнуть.

Воздух ворвался в лёгкие с болью, будто она всё это время не дышала. Колени подогнулись, и Милонега едва не упала. Она оперлась рукой о межевой камень, чувствуя, как дрожь из камня снова переходит в её тело. Или это она сама дрожала. Уже не понять.

Это был не призрак. Не душа, которая не может найти дорогу в Навь. Не тень, оставшаяся в Яви.

Это было тело. Мёртвое тело, которое ходило. Которое не могло окончательно умереть.

Милонега закрыла глаза, пытаясь успокоить дыхание, унять дрожь в руках. Холод сковал её по рукам и ногам, забрался внутрь, поселился где-то в груди тяжёлым ледяным комом.

Она должна найти его. Упокоить. Это её долг. Долг хранительницы границ, долг её рода, который веками стоял на этом рубеже.

Но даже себе она не могла соврать.

Она понятия не имела, как это сделать.

Милонега направилась по тропе обратно к деревне. Ноги сами несли её, огибая знакомые камни и корни, перепрыгивая через ручьи. Сердце колотилось, дыхание сбивалось, но она не могла замедлиться. Образ мертвеца, идущего вдоль берега с запрокинутой головой, стоял перед глазами, не отпускал.

Она должна была что-то сделать. Собрать травы, подготовить обряд, найти способ упокоить Добрыню правильно. Но сначала нужно было вернуться домой. Проверить дочь.

Дом Милонеги стоял на краю деревни. Небольшая изба с потемневшими от времени брёвнами, с резными наличниками, которые когда-то вырезал её муж. Огород за домом, баня у пруда, сарай для коз. Всё как у всех.

Милонега толкнула дверь и замерла на пороге.

У самой стены, в углу, жался домовой.

Она видела его. Видела отчётливо, хотя раньше он всегда оставался невидим. Это было просто присутствие, ощущение, что кто-то есть рядом. Он скрипел по ночам в углах, помогал по хозяйству – хлеб не подгорал, молоко не скисало, потерянные вещи быстро находились. Милонега оставляла ему на ночь кашу в горшочке, иногда молоко. Он был частью дома, частью семьи.

Теперь он был виден.

Тень. Размытая, дрожащая тень в углу, не отбрасываемая ничем. Форма была неясной, будто она постоянно менялась – то казалось, что это маленький старичок, сгорбленный, с всклокоченной бородой, то просто сгусток тьмы, который сжимался и разжимался, как живое существо.

Домовой дрожал. Мелко, часто, как испуганный зверёк.

– Хозяин? – тихо позвала Милонега, делая шаг внутрь.

Тень дёрнулась, прижалась к стене ещё плотнее. Из неё донёсся тонкий, жалобный звук – не то скрип, не то всхлип.

Милонега медленно протянула руку, ладонью вверх. Жест примирения, жест доверия. Так она приручала диких зверей, когда была ребёнком. Так учила дочерей не бояться духов.

– Всё хорошо, – прошептала она. – Я не обижу. Это я, хозяюшка. Твоя.

Тень шарахнулась в сторону, метнулась к печи, спряталась за неё. Оттуда донёсся шорох, потом снова этот жалобный звук.

Милонега медленно опустила руку. В груди стало холодно. Даже духи дома, которые веками жили рядом с людьми, чувствовали, что что-то не так. Границы рушились. И домовой, привязанный к этому месту, к этому порогу, чувствовал это острее всех.

Она вздохнула и прошла в горницу.

Здесь было тихо и полутемно. Окна завешены холстом, чтобы больная не тревожилась от света. В воздухе пахло травами – ромашкой, мятой, чабрецом. Милонега вчера весь вечер окуривала горницу, пыталась вернуть душу дочери, но ничего не помогло.

На широкой лавке у окна лежала Зарина. Младшая дочь, двенадцать лет, тонкая, как тростинка, с длинными льняными волосами, которые Млада заплела в косу и уложила на грудь. Девочка была укрыта до подбородка шерстяным одеялом. Лицо бледное, восковое, губы слегка приоткрыты. Дыхание ровное, едва заметное.

Но она не просыпалась. Третий день.

Милонега подошла и опустилась на колени рядом с лавкой. Протянула руку, коснулась лба дочери.

Кожа была тёплой. Не горячей, как в лихорадке, и не холодной, как у мертвеца. Под пальцами Милонеги чувствовалось слабое биение – на виске, где кожа тонкая и нежная. Сердце билось ровно, спокойно. Всё было правильно.

Всё, кроме одного.

Милонега наклонилась ближе, всматриваясь в лицо дочери. Веки были закрыты, ресницы покоились на бледных щеках. Но под веками глаза не двигались. Совсем. Милонега знала, как выглядит спящий человек – глазные яблоки двигаются, бегают под веками, когда снятся сны. У Зарины ничего не двигалось. Глаза были неподвижны, будто вообще не существовали.

Нет снов.

Потому что нет души.

Милонега провела рукой по волосам дочери, поправила сбившуюся прядь. Горло сжалось, глаза защипало. Она знала, что произошло. Душа-птица Зарины улетела и не может вернуться. Такое случалось в местах, где граница была тонка, особенно с детьми и молодыми, чья связь души с телом ещё не окрепла. Обычно душа возвращалась сама, как только человек просыпался. Если нет – ведунья проводила обряд, звала душу обратно, помогала ей найти дорогу.

Вчера вечером Милонега провела такой обряд. Зажигала травы, пела заговоры, раскладывала вокруг лавки перья птиц, смазанные мёдом. Душа должна была почуять родное тело, услышать зов, вернуться.

Ничего не произошло.

Милонега даже не увидела птицу. Не услышала её щебетание. Ничего. Словно душа была так далеко, что не слышала зов. Или что-то мешало ей вернуться.

– Дождись, доченька, – прошептала Милонега, целуя дорогое сердцу лицо. – Дождись. Я найду способ. Обещаю.

Она встала, чувствуя, как тяжесть оседает на плечах. Ещё одна тяжесть, добавившаяся ко всему остальному.

В углу на широкой лавке спала Млада, старшая дочь. Она пришла из соседней деревни, как только узнала, что с Зариной беда. Пришла с грудным сыном, которого сейчас прижимала к себе во сне. Младенец сопел тихо, кулачки сжаты, личико спокойное. Млада обняла его одной рукой, другую подложила под голову. Волосы растрепались, упали на лицо. Она всегда была крепкой, спала глубоко, не просыпалась от шорохов.

Милонега не стала её будить. Млада и так всю ночь не спала, сидела с Зариной, поила её настоями, меняла припарки. Пусть хоть сейчас отдохнёт.

Милонега подошла к сундуку у стены, открыла его и достала суму. Старая кожаная сумка, потёртая, с ремнём через плечо. Внутри были холщовые мешочки с травами, связки сушёных корней, пузырьки с настоями, обережные узлы, кусочки воска для свечей, кремень и огниво. Всё, что нужно ведунье в дороге.

Она быстро проверила содержимое, добавила ещё полыни, можжевельника, немного соли в маленьком кожаном мешочке. Соль защищала от нечисти, полынь прогоняла злых духов, можжевельник помогал проводить мёртвых.

Милонега перекинула суму через плечо, ещё раз взглянула на спящую дочь, потом на Младу с внуком. Затем вышла из горницы, тихо отворяя дверь.

У порога она снова замерла.

Снаружи, прямо перед дверью, стоял водяной кувшин. Опрокинутый. Вода разлилась по земле, впиталась, оставив тёмное мокрое пятно.

Милонега нахмурилась. Она не роняла кувшин. Млада тоже не могла – она всю ночь была в горнице.

Домовой?

Но домовой не роняет вещи просто так. Если он что-то роняет – это знак. Предупреждение.

Вода – это путь. Течение. Дорога между мирами.

Опрокинутый кувшин – течение нарушено.

Милонега сглотнула, ощущая, как тревога снова поднимается откуда-то из живота, сжимает грудь. Она переступила через порог, старательно не наступая на мокрое пятно, и закрыла за собой дверь. Потом оглянулась и увидела его снова.

Домовой стоял за углом дома, почти сливаясь с тенью. Но Милонега видела, как дрожит его силуэт. Как он жмётся к стене, словно пытается спрятаться от чего-то страшного.

– Береги их, – сказала она тихо. – Я скоро вернусь.

Домовой не ответил и шмыгнул куда-то прочь.

Милонега развернулась и быстро зашагала по тропе к дому Мстиславы, вдовы Добрыни.

Тропа вела вдоль реки, потом сворачивала к небольшой гати – переправе из уложенных брёвен. Милонега шла быстро, не глядя по сторонам. Солнце уже поднялось выше, но тепла от него было мало. Воздух становился более тяжёлым, влажным, пропитанным запахом затхлости.

Вдруг из леса донёсся вой. Протяжный, долгий, голодный. Он начинался низко, гортанно, потом поднимался выше, переходил в тонкий, режущий ухо звук. Потом снова опускался вниз, и, наконец, оборвался.

Милонега повернула голову в сторону леса. Это был явно не волчий вой. Деревья стояли плотной стеной, между стволов темнело, ничего не разглядеть. Но она чувствовала, как оттуда тянет холодом. Как что-то там наблюдает. Ждёт.

Лесовики, кикиморы, полуночницы – все они должны сейчас прятаться в чащах, в оврагах, пока светит солнце. Самое раннее они выходили только в сумерках, когда граница между днём и ночью размывалась.

Но сейчас был день. Солнце стояло уже высоко, а нечисть всё равно выла.

Милонега сглотнула, ощущая сухость во рту, и ускорила шаг. Суму она прижала к боку, чувствуя сквозь кожу твёрдые узелки с травами. Они не спасут от нечисти, если та решит напасть. Но хоть какая-то защита.

Она почти бежала, перепрыгивая через корни, обходя лужи. Очередная гать промелькнула под ногами – бревна скрипнули, но выдержали. Тропа пошла в гору, между домами. Вот дом кузнеца, вот дом кожевника. И вот дом Мстиславы.

Небольшая изба на отшибе, у самого леса. Резные наличники, крепкий забор, баня у ручья. Добрыня был хорошим ремесленником, руки у него росли откуда надо. Всё в доме было складно, крепко, красиво.

Но сейчас у порога стояла Мстислава с топором в руках.

Милонега замедлила шаг, всматриваясь. Вдова была бледная, волосы растрепаны, выбились из-под платка. Глаза красные, опухшие от слёз. Руки, сжимающие топорище, дрожали.

– Мстислава? – окликнула Милонега, подходя ближе.

Вдова дёрнулась, обернулась. Увидела Милонегу – и на лице отразилось такое облегчение, что Милонега почувствовала, как сердце сжалось.

– Милушка! – Мстислава шагнула навстречу, чуть не выронив топор. – Милушка, что творится? Что это делается?!

– Что случилось? – Милонега подошла вплотную, положила руку на плечо вдовы. Под ладонью чувствовалась крупная дрожь. – Почему ты с топором?

Мстислава всхлипнула, утёрла лицо рукавом, потом ткнула топором в сторону дома.

– Он вернулся, – прохрипела она. – Чуть рассвело – пришёл. Зашёл в дом. Ходит там. Грохочет. А я… я не могу… – Голос сорвался. – Это же не он больше, Милушка. Это что-то другое. Чудище какое-то!

Милонега повернула голову к дому. Дверь была приоткрыта. Изнутри доносились звуки – что-то тяжёлое двигалось, грохотала посуда, скрипели половицы.

– Он внутри? – тихо спросила Милонега.

Мстислава кивнула, не в силах говорить.

Милонега медленно сняла суму с плеча, опустила на землю. Достала связку полыни, кремень, огниво. Зажгла траву – полынь затлела, едкий дым поднялся вверх.

– Стой здесь, – велела она Мстиславе. – Не заходи за мной.

Вдова кивнула, прижимая топор к груди.

Милонега подняла дымящуюся связку и медленно вошла в дом.

Внутри было темно и душно. Пахло сыростью, тиной, чем-то тухлым. В горнице действительно царил погром – на полу валялись черепки разбитых горшков, перевёрнута лавка, со стола смахнута посуда. В углу валялись луковицы, рассыпана мука.

И посреди всего этого стоял Добрыня.

Мертвец стоял спиной к двери, голова странно наклонена. Руки висели плетьми и слегка подёргивались. Рубаха всё ещё была мокрой, с неё капала вода, собиралась грязной лужей на полу. От него несло речной тиной и гнилью.

Милонега сделала шаг внутрь.

– Добрыня, – позвала она негромко, поднимая дымящуюся полынь выше. – Слышишь меня?

Мертвец дёрнулся.

Он начал поворачиваться медленно, механически. Тело двигалось неправильно – сначала голова, потом плечи, потом всё остальное, словно на шарнирах. Когда он наконец развернулся, Милонега увидела его лицо.

Серое. Восковое. Глаза мутные, белые, без зрачков. Рот приоткрыт. Кожа на щеке разодрана, виднеется кость.

Это был не Добрыня. Это было то, что от него осталось.

Милонега начала читать слова на старом языке. Негромко, но твёрдо. Слова уходили в глубь веков, к тем временам, когда её прабабки ещё только учились разговаривать с духами. Слова власти над мёртвыми, слова, которые должны были проводить душу в Навь, освободить её от тела.

Она окуривала воздух полынью, рисуя дымом знаки в воздухе. Знаки защиты, знаки проводов, знаки покоя.

Мертвец сделал шаг к ней.

Милонега продолжала читать, не останавливаясь, хотя сердце колотилось всё сильнее.

Ещё шаг.

Дым рассеивался неправильно. Вместо того чтобы окутать мертвеца, он уходил в стороны, будто что-то отталкивало его. Слова не цеплялись к знакам в воздухе. Обряд не работал.

Мертвец был уже в двух шагах. Он протянул руку – движение медленное, неуклюжее. Рука дрожала, пальцы скрючены.

Милонега отступила на шаг, потом ещё. Продолжала читать, хотя понимала – бесполезно. Душа мертвеца накрепко заперта в теле. Ведунья чувствовала, как она мечется внутри этой гниющей клетки, но ни один ключ не подходил к её дверце.

Добрыня остановился. Постоял, качаясь, тупо смотря сквозь Милонегу. Потом медленно повернулся и пошёл к двери.

Милонега замерла, наблюдая. Мертвец вышел из дома, ступил за порог. Снаружи вскрикнула Мстислава и отскочила в сторону, прижавшись спиной к забору.

Добрыня не обратил на неё внимания. Просто пошёл дальше. Мимо огорода. К лесу.

Милонега вышла следом, всё ещё держа дымящуюся полынь. Смотрела, как мертвец уходит. Как исчезает между деревьев.

– Милушка… – Мстислава схватила её за рукав, пальцы впились, как когти. – Что это? Что с ним?!

Милонега медленно опустила полынь, затоптала тлеющий конец ногой. Повернулась к вдове. Лицо Мстиславы было искажено ужасом и мольбой одновременно.

– Это уже больше не твой муж, – сказала Милонега тихо, но твёрдо. – Измученная душа превращается во… что-то другое.

– Изгони его! – Мстислава тряхнула её за рукав. – Прошу, Милушка! Сделай что-нибудь! Он вернётся! Он придёт опять!

Милонега молчала. Горло сжалось. Она не знала, что сказать. Не знала, что делать. Обряды не работали. Мертвецы ходили, хотя должны лежать в земле. Души живых не возвращались в тела, хотя должны были откликнуться по первому зову.

Всё сломалось. Всё рухнуло. И она не знала, как это исправить.

– Я вернусь вечером, – сказала она наконец, освобождая рукав из хватки Мстиславы. – Я обязательно что-нибудь придумаю.

Это была ложь. Она не знала, какие средства могут помочь. Но Мстислава нуждалась хоть в какой-то надежде.

Вдова кивнула, всхлипывая, утирая лицо рукавом.

Милонега подняла суму с земли, перекинула через плечо и пошла дальше по деревне. Нужно было проверить остальных. Узнать, сколько ещё потерянных душ и нет ли других вернувшихся мертвецов.

Недалеко от дома лекаря Радомира Милонегу встретил местный мальчишка – Ясень, сын кожевника. Тощий, длинноногий, с копной рыжих волос и веснушками на носу. Он выскочил откуда-то из-за угла, схватил Милонегу за рукав и потащил за собой, ничего не объясняя, только твердил: «Быстрее, быстрее, тётя Мила!»

Милонега едва поспевала за ним. Ясень петлял между домами, перепрыгивал через заборы, пролезал в узкие проходы, которые ведунье приходилось преодолевать с большим трудом. Наконец они выбежали к дому Радомира – большой, добротной избе в центре деревни, где лекарь принимал больных и хранил свои травы.

Ещё с улицы были слышны причитания.

Милонега ускорила шаг, толкнула дверь и вошла внутрь.

В горнице царил полумрак. Окна были завешены, свет проникал только через щели в ставнях. Пахло лекарственными травами – зверобоем, ромашкой, дым-травой. На лавках стояли горшки с настоями, на полках сушились связки трав, на столе лежали корни, кора, какие-то порошки в кожаных мешочках.

Посреди всего этого на полу сидела Любава, жена лекаря.

Она сидела в углу, прижавшись спиной к стене, обхватив колени руками. Голова опущена, волосы растрепаны, упали на лицо. Рубаха измята, на подоле грязные пятна. Она не двигалась. Просто сидела, глядя в одну точку перед собой.

Рядом с ней на коленях стоял Радомир.

Лекарь был мужчиной лет тридцати, широкоплечим, крепко сбитым, с тёмной бородой и умными карими глазами. Милонега знала его с детства – они росли в одной деревне, вместе бегали к реке, лазили по деревьям. Потом Радомир уехал учиться к старому лекарю в соседнем селе, вернулся уже мастером своего дела. Женился на Любаве, дочери местного кузнеца. Она была красивой – высокой, стройной, с длинными каштановыми волосами и смеющимися серыми глазами. Все её знали весёлой и звонкой, как колокольчик.

Сейчас Радомир тряс её за плечи, всматривался в лицо, пытался поймать взгляд.

– Люба! Любушка, слышишь меня? Это я, Радо! Посмотри на меня!

Любава не реагировала. Глаза открыты, но смотрят сквозь, мимо. Не моргают. Не фокусируются ни на чём.

Радомир повернул голову, услышав шаги. Увидел Милонегу – и на лице отразилась отчаянная надежда.

– Нежа! – Он вскочил на ноги, сделал шаг к ней. – Негушка, помоги! Она… она с самого утра такая! Проснулась, встала, позавтракала, вроде всё как обычно. Потом вдруг села вот так! Не отвечает, не узнаёт меня! Я пробовал дым-траву, пробовал настои – ничего не помогает!

Голос его срывался. Руки дрожали. Милонега видела, что он на грани – ещё немного, и сорвётся, начнёт кричать или плакать.

Она положила руку ему на плечо, сжала.

– Дай мне посмотреть, – сказала негромко, но твёрдо.

Радомир кивнул, отступил в сторону. Вцепился руками в край стола, костяшки побелели.

Милонега опустилась на колени перед Любавой. Присмотрелась к её лицу.

Кожа бледная, но не мертвенно-серая. Щёки розовели, значит, кровь течёт нормально. Губы слегка приоткрыты, дыхание ровное. Глаза открыты, но пустые. Зрачки широкие.

Милонега провела ладонью перед лицом Любавы – та не моргнула. Коснулась её руки – та была тёплой, но не дёрнулась от прикосновения.

Тело живо. Душа ушла. Прямо как у Зарины.

Милонега встала, подошла к столу, где стояли горшки с травами. Нашла то, что нужно – сухой шалфей, полынь, немного можжевельника. Взяла щепоть каждой травы, смешала в ладони, высыпала в глиняную чашку. Достала из сумы кремень и огниво, высекла искру.

Травы затлелись. Едкий дым поднялся вверх, заструился по горнице. Милонега подняла чашку, поднесла ко рту, негромко прошептала слова – древние слова, которым её учила бабка. Слова, которые делают дым видящим.

Потом она закрыла глаза и вдохнула дым глубоко.

Мир изменился.

Горница размылась, стены стали полупрозрачными. Сквозь них проступали контуры других пространств – теней, наложенных друг на друга. Милонега видела Явь и то, что за её пределами. Границу между мирами.

Она открыла глаза и посмотрела на Любаву.

Тело сидело на месте, но над ним, высоко под потолком, металась маленькая птица.

Синица. Душа-птица Любавы.

Она кружила под самыми балками, билась о них, падала вниз, снова взмывала вверх. Крылья мелькали отчаянно, беспорядочно. Из клюва вырывались тонкие, жалобные звуки.

Милонега протянула руку вверх, раскрыла ладонь.

– Иди сюда, – позвала тихо. – Иди, не бойся.

Синица дёрнулась в её сторону, снизилась, закружила над головой Милонеги. Подлетела ближе, почти коснулась ладони.

И шарахнулась прочь.

Снова взмыла под потолок, заметалась ещё отчаяннее.

Милонега нахмурилась. Попробовала ещё раз. Достала из сумы мешочек с мёдом, смазала им пальцы. Мёд приманивает души, даёт им силы вернуться. Она поднесла руку к губам Любавы, прошептала слова-приманки – ласковые, зовущие, как колыбельная.

Синица снова подлетела. Кружила над ладонью, почти села и снова шарахнулась. Словно что-то отталкивало её. Невидимая преграда между душой и телом.

Милонега опустила руку. Дым рассеялся, видение померкло. Мир вернулся в обычное состояние. Она повернулась к Радомиру. Тот смотрел на неё с отчаянной надеждой.

– Ну? – спросил хрипло. – Ты… ты можешь помочь?

Милонега открыла рот, чтобы ответить. И не знала, что сказать.

Душа рядом. Совсем близко. Но вернуть её не получается. Что-то мешает. Что-то сломалось в самой основе, в том, как устроен мир.

– Я… попробую ещё, – выдавила она наконец. – Мне нужно время. Нужно подумать.

Это была полуправда. Она действительно попробует. Но уже сейчас понимала – обычные обряды не работают.

Радомир кивнул. Провёл рукой по лицу, обречённо утёр выступивший пот.

– Хорошо. Хорошо. Я… я подожду. Сколько нужно – столько и подожду.

Милонега коснулась его плеча и дружески похлопала по нему. Потом подошла к Любаве, присела рядом, погладила по волосам.

– Дождись, – прошептала. – Твоя птица рядом. Она найдёт дорогу. Обещаю.

Любава не ответила. Продолжала сидеть неподвижно, глядя в пустоту.

Милонега поднялась, подхватила суму и вышла из дома.

На улице было душно. Солнце поднялось уже совсем высоко – светило тускло, сквозь какую-то дымку. Воздух был неподвижный, тяжёлый и давил на плечи.

Ясень ждал у крыльца, переминался с ноги на ногу.

– Тётя Мила, – позвал он тихо. – А дочь кузнеца тоже… такая же. И Ярополк, мой друг. Они не просыпаются.

Милонега кивнула.

– Веди, – сказала коротко.

Следующий час она провела, переходя от дома к дому. Дочь кузнеца лежала на лавке, бледная, с закрытыми глазами. Ярополк, тоже спал и не просыпался. Обоим было лет по пятнадцать-шестнадцать. Не дети уже, но ещё не взрослые.

У каждого Милонега видела одну и ту же картину.

Зажигала травы, вдыхала дым, смотрела сквозь границу. И видела души-птицы. Они метались рядом с телами, кружили, пытались вернуться. Но не могли. Словно между душой и телом возникла стена. Невидимая, неосязаемая, но непреодолимая.

Милонега пробовала разные обряды. Окуривала больных, пела заговоры, раскладывала обережные травы вокруг. Души подлетали ближе, но возвратиться не могли.

К полудню она была измотана. Руки дрожали от потраченной силы. Голова кружилась. Милонега шла, спотыкаясь, почти не разбирая дороги. Она вышла к священной ели в центре деревни. Огромное дерево, под которым собирались на вече, под которым приносили жертвы духам. Корни ели уходили глубоко в землю, связываясь с Явью и Навью.

Милонега опустилась на траву под деревом, прислонилась спиной к стволу. Закрыла глаза, пытаясь отдышаться, собрать мысли.

Что происходит? Почему обряды не работают? Что сломалось?

Осень не пришла.

Но почему это влияет на души? На мёртвых?

Милонега не знала. Её учили работать с границей миров, провожать души, совершать обряды. Но о таком ей никто из ведуний никогда не рассказывал.

Из леса донёсся треск.

Милонега открыла глаза, резко обернулась. Между стволами мелькнуло что-то зелёное. Она замерла, всматриваясь. Сердце снова забилось чаще. Из чащи выглядывал лесовик.

Высокий, почти в рост человека, но не человек. Весь покрытый мхом, корой, лишайником. Руки длинные, узловатые, как ветви. Лицо едва различимо под наростами – провалы глаз, узкая щель рта. Легкий порыв ветра донёс от него запах сырости, грибов и перегнившей листвы.

Встретить лесовика у самой деревни – дурной знак.

Лесовик смотрел на неё долго. Молча. Неподвижно. Потом медленно отступил назад, скрылся за стволами.

Но Милонега чувствовала – он не ушёл. Стоит там, за деревьями, наблюдает.

Холод пробежал по спине ведуньи. Даже духи леса что-то чуют. Подходят ближе, наблюдают, чего-то ждут.

– Милонегушка! Душа моя!

Милонега обернулась. К ней бежала Дарина, соседка, живущая в три дома от неё. Полная, румяная женщина лет сорока, мать пятерых детей. Обычно спокойная, рассудительная.

Сейчас она была бледна, растрепана, глаза красные.

– Милушка! – Дарина схватила её за плечи, затрясла. – Домовой! Он… он с ума сошёл! Бьётся о стены, сбросил все горшки! Что с ним?!

Милонега сглотнула.

– Веди, – сказала она устало.

Дарина потащила её по тропе к своему дому.

Изба Дарины была небольшой, но добротной. Муж её был бондарем, делал бочки, вёдра, кадки. Хорошо зарабатывал. Обычно в доме было чисто, ладно, везде порядок.

Сейчас в доме был погром.

На полу валялись черепки разбитых горшков. Зерно рассыпано по всей горнице. Стол перевёрнут. С окон сдёрнуты занавеси. На стенах царапины – глубокие, словно когтями.

И в углу, у печи, металась тень.

Домовой. Милонега видела его отчётливо – он больше не прятался, не скрывался, как и у неё дома. Маленький, сгорбленный, с всклокоченной седой бородой и горящими красными глазками. Руки длинные, заканчивались острыми когтями. Он метался из угла в угол, царапал стены, шипел, рычал.

– Хозяин, – позвала Милонега, входя внутрь. – Успокойся. Здесь все свои.

Домовой дёрнулся. Зашипел громче. Бросился в её сторону.

Милонега едва успела отступить. Домовой пролетел мимо, оставив на её руке длинную царапину. Кровь выступила тонкой полоской.

Ведунья ойкнула от боли, прижала руку к груди. Домовой метнулся обратно к печи, забился в угол, дрожал, скулил.

Домовые – духи дома, привязанные к очагу, к порогу, к месту. Они не могут уйти. Они часть дома, как фундамент, как стены. Если дом рушится – домовой рушится вместе с ним.

Сейчас граница междумирья была не в порядке. И домовые, чувствовали это острее многих.

Милонега отступила к двери. Дарина стояла на пороге, прижав руки к груди, лицо перекошено ужасом.

– Что с ним?! – прошептала она. – Что происходит?!

Милонега медленно покачала головой.

– Не знаю, – ответила честно. – Не знаю, Дарина. Прости. Такое творится по всей деревне. Мои заговоры не работают.

Она вышла из дома, оставив Дарину причитать на пороге. Зашагала дальше по деревне, сжимая окровавленную руку.

Нужно было собрать старейшин. Рассказать, что происходит. Решить, что делать дальше. Хотя внутри, в глубине души, Милонега уже знала. Проблема глубже. Больше. И чтобы это исправить, нужно что-то сильнее обычных ведовьих заговоров. Одна она не справится. Деревня не справится.

День клонился к вечеру, когда Милонега вернулась к священной ели.

Она шла медленно, едва переставляя ноги. Всё тело ломило от усталости. Голова кружилась. Царапина на руке от когтей домового горела, пульсировала болью в такт сердцебиению.

У ели люди уже собирались на созванное вече. Такое обычно происходило только в случае большой беды: война, мор, неурожай. Сейчас всё было даже хуже.

Милонега замедлила шаг, оглядывая собравшихся.

В центре, под самой елью, стоял Гостомысл. Староста деревни, мужчина лет пятидесяти, высокий, широкоплечий, с длинной седой бородой. Лицо обветренное, морщинистое, с глубокими бороздами у рта и меж бровей. Глаза умные, внимательные, серые, как речная галька. Одет в добротную льняную рубаху, подпоясанную кожаным ремнём с медной пряжкой, и тёмные порты. На плечах накинут широкий плащ из грубой шерсти – вечера стали холоднее, хоть осень и не пришла.

Гостомысл был справедливым старостой. Не жадным, не злым. Слушал людей, разбирал споры, заботился о деревне. Милонега знала его всю жизнь – он дружил с её отцом, помогал, когда умер муж, приносил дрова зимой.

Сейчас лицо старосты было мрачным, озабоченным. Он что-то говорил волхву Белояру, стоявшему рядом, жестикулировал, хмурился.

Белояр был моложе Гостомысла – лет сорока, не больше. Высокий, худощавый, жилистый. Лицо узкое, скуластое, с острым подбородком. Глаза светлые, почти бесцветные, пронзительные. Волосы длинные, тёмно-русые с проседью, собраны на затылке в узел. Борода редкая, клинышком. Одет в длинную белую рубаху, почти до колен, расшитую красными узорами по вороту и подолу. На шее – связка костяных амулетов, на запястьях – кожаные браслеты с вплетёнными травами.

Белояр служил Велесу. Был волхвом при капище за деревней. Проводил обряды, делал жертвоприношения, гадал, лечил. Милонега не любила его. Он был надменным, жёстким, считал, что боги требуют крови и страха. Что людям нужна твёрдая рука. Он часто смотрел на неё с неодобрением – Милонега работала с границей, с мёртвыми, и это было не совсем по его части. Он считал, что она слишком мягкая. Что пожалела бы мертвеца там, где нужно его уничтожить.

Рядом со старостой и волхвом стояли родовые старейшины.

И Мирослава, единственная женщина среди старейшин. Старейшина рода ткачих. Женщина лет шестидесяти, сухощавая, жилистая, с морщинистым лицом и пронзительными чёрными глазами. Волосы седые, собраны в тугой узел на затылке. Руки быстрые, постоянно что-то теребят – край платка, подол рубахи, амулет на шее. Говорит мало, но метко. Милонега уважала её – Мирослава была справедливой, не боялась сказать правду в лицо.

За старейшинами стояли остальные жители деревни. Человек пятьдесят, не меньше. Мужчины, женщины, подростки. Все напряжённые, испуганные. Переговаривались между собой, перебивали друг друга. Милонега слышала обрывки разговоров:

"...Добрыня ходит по лесу, видела своими глазами..."

"...домовой сбесился, разгромил весь дом..."

"...дочь её не просыпается, третий день лежит как мёртвая..."

"...из леса вой, жуткий такой..."

"...что будет дальше? Что нам делать?.."

Милонега вздохнула и подошла ближе. Люди расступились, пропуская её. Смотрели с надеждой и страхом. Она – хранительница границ, она должна знать, что делать.

Но она не знала.

Гостомысл увидел её, кивнул.

– Милонега. Хорошо, что пришла. Рассказывай, что творится.

Милонега остановилась в центре круга, под самой елью. Все смотрели на неё. Ждали.

Она медленно выдохнула и начала говорить.

Рассказала обо всём. О дрожи в межевом камне. О мертвеце Добрыне, который ходит по лесу. О душах-птицах, которые не могут вернуться в тела. О домовых, которые сходят с ума. О нечисти, которая выходит из леса средь бела дня.

Говорила коротко, без лишних слов. Люди слушали, притихнув. Кто-то шептал молитвы, кто-то плакал.

Когда она закончила, наступила тишина.

Потом все заговорили разом.

– Что же нам делать?!

– Это конец! Конец всему!

– Надо уходить! Бросать всё и уходить! Жизнь дороже!

– Куда уходить?! А коли везде так?

– Надо принести жертву Велесу!

– Молитвы не помогут! Боги отвернулись!

Гостомысл стукнул посохом о землю. Громко, резко. Все замолчали.

– Тише! – рявкнул он. – Тише, говорю! По одному!

Твердислав, старейшина рода кузнецов, выступил вперёд. Это был коренастый, приземистый муж, с могучими плечами и руками, обожжёнными огнём. Лицо красное, в копоти, борода чёрная с проседью, всклокоченная. Он мало говорил, но когда говорил – его слушали.

– Надо прогнать мертвеца, – сказал глухо. – Силой. Найти Добрыню, связать, сжечь тело. Пепел развеять над водой. Тогда он не вернётся.

Несколько человек закивали.

– Да! Сжечь!

– Огонь всё очистит!

Милонега покачала головой.

– Нет, – сказала устало. – Так его душа никогда не найдёт покоя. Она вечно будет бродить в наших лесах, мучиться, озлобляться. Станет настоящей опасностью.

– А сейчас он что?! – выкрикнул кто-то из толпы. – Мирный прогуливается?! Я слышал он курей в лес таскать начал и жрёт их там!

– Сейчас он просто мертвец, который не может упокоиться, – ответила Милонега. – Он не нападает. Не вредит. Просто ходит. Но если сжечь в таком состоянии, пока душа неспокойна – она может озлобиться. И тогда будет хуже.

Волхв Белояр выступил вперёд. Посмотрел на Милонегу холодным взглядом.

– Твой род веками оберегал нас от этих напастей, – сказал он, сложив руки на груди. – Веками держал границу. Провожал мёртвых в Навь. Задобрял духов. И вот теперь всё рухнуло. Что ты скажешь на это, хранительница?

В голосе звучало обвинение.

Милонега сжала кулаки. Царапина на руке полыхнула болью. Она посмотрела волхву в глаза.

– Я делаю всё, что могу, – сказала тихо, но твёрдо. – Я провожу обряды. Пытаюсь вернуть души. Укрепляю границу. Но ничего не работает. Что-то сломалось в самом основании мира. Не в моих силах это исправить.

– Тогда в чьих?! – воскликнул Белояр, повышая голос. – Ты хранительница! Ты должна знать!

– Не знаю! – Милонега тоже повысила голос, и все вздрогнули. Она редко кричала. – Не знаю, Белояр! Меня учили держать границу. Проводить души. Не давать мёртвым возвращаться. Но никто не учил, что делать, если сама граница рушится! Если сам миропорядок нарушен!

Повисла тишина. Напряжённая, гнетущая. Милонега покачала головой и продолжила в полголоса:

– Я пытаюсь. Каждый день. Каждую ночь. Но Морана не слышит. Или не хочет слышать. Я не знаю, как до неё достучаться.

Она чувствовала, как отчаяние сжимает горло. Как слёзы подступают к глазам. Она устала. Так устала.

Внезапно из леса раздался крик. Громкий. Протяжный. Все замерли. Обернулись к лесу. Крик повторился – режущий, полный боли и ярости. Потом оборвался.

Из чащи выбежала фигура.

Человек. Мужчина. Шатался, падал, вставал, бежал дальше. Он выбежал на поляну, и все увидели его.

Молодой, лет двадцати. Одежда изодрана, в крови. Лицо избито, рассечено. Левая рука прижата к груди, висит неестественно – сломана. Он бежал, спотыкаясь, падая на колени, поднимаясь снова.

– Помогите! – простонал он. – Помогите!

Гостомысл и несколько мужчин бросились к нему. Подхватили под руки, поддержали. Гонец осел на землю, тяжело дыша.

– Кто ты? Откуда? – Гостомысл опустился рядом на колени.

– Из... из Красного Холма, – выдавил гонец. – Меня... жрица Злата послала... разнести... весть...

Он сунул здоровую руку за пазуху, достал свернутый лист бересты, перевязанный ремешком. Протянул Гостомыслу.

Староста взял, развернул. Внутри кусок бересты был исписан углём. Гостомысл не умел читать. Он повернулся к Белояру.

– Читай.

Волхв взял бересту, поднёс ближе к лицу, всматриваясь в знаки. Потом начал читать вслух.

– «От жрицы Златы, служащей Велесу, к волхвам и ведуньям окрест. Слушайте. По всей округе мёртвые возвращаются. Живые теряют души. Нечисть сходит с ума. Границы рушатся. Это всюду. Морана не убила Ярило. Осень не пришла. Явь начала сливаться с Навью. Если это не исправить – мир погибнет. Я собираю сильных ведуний и волхвов в поход к богине Моране. Зову тех, кто не боится. Кто может держать обряды. Кто готов рискнуть жизнью ради мира. Завтра буду в вашей деревне. Без долгой остановки. Сразу идём дальше. Кто пойдёт – готовьтесь.»

Белояр закончил читать. Опустил бересту. Повисла тишина. Все молча смотрели друг на друга. В глазах – страх, сомнение, отчаяние.

Идти к Моране? К богине смерти? Требовать от неё ответа. Это было безумием. Самоубийством.

Боги не терпят дерзости. Морана тем более. Она – владычица Нави, повелительница мёртвых. Один её взгляд может убить. Одно слово – проклясть навечно.

Никто не заговорил. Никто не вызвался.

Милонега стояла, глядя на бересту в руках Белояра. Сердце колотилось. В ушах шумело.

Она вспомнила Зарину, лежащую без сознания дома. Вспомнила её бледное лицо, пустые глаза под закрытыми веками. Если ничего не сделать – дочь умрёт. Все умрут. Мир умрёт.

Милонега сделала шаг вперёд.

– Я пойду, – сказала она.

Все обернулись. Смотрели на неё.

Белояр нахмурился.

– Ты? – В голосе недоверие. – А деревня? А твоя дочь? Ты решила нас всех бросить?

Милонега встретила его взгляд.

– От меня здесь проку нет, – скрепя сердце призналась она. – Я согласна со Златой. Если богиня не слышит наших молитв, мы сами должны прийти к ней. Если мы ничего не сделаем, то рано или поздно нечисть станет смелее. Души перестанут возвращаться совсем. Мы все превратимся в пустые оболочки или в ходячих мертвецов. Нужно найти ответы. Нужно исправить то, что сломалось.

– Это безумие, – прошептал кто-то из толпы.

– Она убьёт тебя, – добавил другой.

– Может быть, – согласилась Милонега. – Но я хотя бы попытаюсь что-то изменить.

Гостомысл медленно поднялся с колен. Посмотрел на Милонегу долго, внимательно. Потом кивнул.

– Хорошо, – сказал он. – Милонега пойдёт. Кто ещё?

Молчание.

Никто не вызвался.

Гостомысл тяжело вздохнул.

– Ладно. Милонега, готовься. Злата будет завтра. Бери с собой всё, что нужно. Мы благословим тебя перед уходом.

Милонега кивнула. Горло сжалось. Она понимала – идёт, скорее всего, на смерть. Но другого выхода не было.

Белояр подошёл ближе. Смотрел недовольно.

– А кто будет держать защиту деревни, пока тебя нет? – спросил он. – Ты думала об этом?

Милонега повернулась к нему.

– Ты, – сказала просто. – Ты волхв. Знаешь обряды. Я научу тебя, как укреплять границу у межевого камня. Как проводить мёртвых, если они вернутся. Как звать души обратно. Это не сложно. Просто нужна воля и постоянство.

Белояр поджал губы, но кивнул.

– Хорошо. Научишь.

Милонега обвела взглядом собравшихся.

– За дочь мою присмотрите, – сказала тихо. – Млада останется с ней. Но…

– Не переживай, Милонена, – соседка Дарина подошла, положила руку на плечо. – Деревня сбережёт твою дочь. И тебя встретим, когда вернёшься.

«Если вернусь» – подумала Милонега, но вслух не сказала.

Гостомысл стукнул посохом.

– Значит, решено, – сказал он громче, чтобы все слышали. – Наши молитвы будут с тобой, Хранительница. Ступай с Велесом и всеми духами-защитниками. Пусть нити твоей судьбы приведут тебя к твоей цели и обратно живой и невредимой.

Милонега склонила голову в знак благодарности.

Вече закончилось. Люди расходились медленно, неохотно. Переговаривались, оглядывались на Милонегу. Кто-то с состраданием. Кто-то с облегчением – лучше она, чем я.

Милонега осталась стоять под священной елью одна. Смотрела на темнеющий лес, из которого доносился далёкий вой.

Завтра она уйдёт. Оставит дом, дочь, деревню. Пойдёт по рубежам, через опасные земли, к самой Моране.

Милонега не знала, что найдёт там. Не знала, сможет ли вернуться.

Но она должна была попытаться.