Ни праведник, ни грешник

Пролог:

Я лежу в тишине. Не той, что предшествует шуму, а тишине после. Тишине выжженной пустыни, где даже эхо померкло в пучине. Она не просто окружает меня – она просочилась внутрь, заполнила каждую трещинку сознания, вытеснив даже мысль о звуке. Мой слух, словно последний уцелевший механизм в заброшенном городе, наполняет ровный, бездушный гул. Это не один звук, а симфония механического безмолвия: мерное шипение кислорода, монотонное пиканье кардиомонитора, ставшее саундтреком к моему закату, глухое гудение чего-то большого и холодного за стеной. Их голоса, врачей, доносятся сквозь этот гул, как сквозь толщу воды. Они лишены тембра, эмоций, индивидуальности – лишь отдаленные, искаженные обрывки фраз, словно эхо, пойманное в пустой, гигантской раковине: "...показатели падают...", "...поддерживающая терапия...", "...семья уведомлена?". Слова теряют смысл, превращаясь в абстрактные звуковые волны. Больничные стены, ослепительно белые, как страницы, оставленные под палящим солнцем вечности, начинают терять форму. Края расплываются, цвета выцветают в одно матовое, безликое сияние. Они плавятся, словно воск от невидимой свечи, стекая вниз невесомыми каплями света, превращаясь в бесформенное, пульсирующее марево. Реальность отступает, уступая место этому призрачному свечению.

И тогда начинается главное. Каждое биение моего сердца – не пульс жизни, а удар тяжелым молотом по хрупкому, ледяному стеклу. Тук. Трещина. Тук. Трещина множится, ветвится, как паутина смерти. Тук. Стекло стонет, крошится по краям, но не разбивается. Я чувствую, как внутри меня что-то неумолимо выключается. Системы отказывают одна за другой, как фонарики в тонущем в пучине корабле. Сначала уходят запахи – антисептик, лекарства, сладковатый запах тления под маской кислорода – всё растворяется в стерильной пустоте. Потом осязание – я больше не чувствую тяжести одеяла, холода капельницы в вене, прикосновения простыни. Моя плоть становится невесомым призраком. Затем вкус – металлический привкус страха, сухость во рту – все исчезает, оставляя пустоту.

Зрение держится дольше всех, цепляясь за ускользающий мир. И тогда – вспышка. Не яркая, не болезненная, а абсолютно белая, как чистый лист в самом начале. Она заполняет все, стирая марево стен, тени врачей, мерцание аппаратов. И в этот миг абсолютной, ослепительной белизны приходит не страх, а холодное, кристальное понимание: это не падение вниз, в темноту. Это падение вглубь. Вглубь самого себя, в ту бездну, что всегда была под тонким льдом сознания. И лед этот треснул.

Глава 1: Воспоминания:

Воспоминания. Они не приходят по велению, не выстраиваются в хронологическую цепь. Они атакуют. Как волны в шторм – внезапные, неконтролируемые, несущие в себе всю мощь и хаос прожитого. Иногда они накатывают ласково, омывая берег сознания тёплой пеной давно забытого уюта. Но чаще – обрушиваются с такой сокрушительной силой, что выбивают почву из-под ног, оставляя задыхаться в соленом привкусе стыда, восторга или неразрешимой боли. Они не спрашивают разрешения. Они берут.

Вот одна волна, теплая, почти щемящая. Я стою на плоской, нагретой солнцем крыше старого деревянного дома в деревне у бабушки. Мне, наверное, лет десять. Воздух дрожит от марева и стрекотания кузнечиков. Под ногами – потрескавшаяся, серая от времени черепица. В руках – маленькая, дрожащая коробка из-под обуви. Внутри, на тряпичной подстилке, свернулся крошечный комочек – котенок, подобранный в кустах у дороги. Его едва не сбила машина. Он жалобно пищит. Я заглядываю в коробку. И его глаза – синие, мутные щелочки – открываются. Не просто смотрят. Они упираются в мои. В них – первобытный, бездонный страх и абсолютное доверие одновременно. В этом взгляде – целый мир, беззащитный и требующий спасения. Я не думал тогда. Просто сердце сжалось в комок, и ноги сами понесли вниз, по скрипучим ступеням чердака, через кухню, где пахло пирогами, в сад. Я помню, как трава была высокая, зеленая, сочная, как я поставил коробку у старой яблони, аккуратно вытащил котенка и положил его на мягкую подстилку из листьев. Как он неуклюже пополз, тычась носом в стебли. Как я отошел, спрятался за углом дома и смотрел, пока мать-кошка, осторожно фыркая, не подобрала его. Тогда было чувство – легкое, почти летящее, – что сделал что-то настоящее. Капля добра в безликом океане.

И тут же – резкий, ледяной удар другой волны. Воспоминание-обух. Я стою посреди комнаты. Не детской, уже взрослой. Городской квартиры. Напряжение висит в воздухе, густое, как смог, его можно резать ножом. Я кричу. Не просто повышаю голос – я ору, горлом рву этот удушливый воздух. Лицо передо мной – искажено гневом, обидой, болью. Чье? Жены? Друга? Босса? Детали стерты, осталась только гримаса, как маска театра ужасов. И я знаю – мое лицо – точное её отражение. Багровое, с перекошенным ртом, налитыми кровью глазами. Слова, которые летят из меня – острые, ядовитые, рассчитанные на поражение. Я не слышу их смысла, только свист этой словесной картечи. Я не спорил. Я уничтожал. Я хотел причинить боль, потому что сам был истерзан до предела. Я кого-то ударил. Повсюду кровь…

А потом – спад. Тишина, тяжелее крика. Разруха. И мучительная, гложущая годами неопределенность: кто зажег спичку? Кто разлил бензин? Кто был прав? Кто виноват? Анализ дает лишь один ответ: правды нет. Была лишь голая, неприкрытая человеческая грязь. Возможно, виноваты оба. Возможно – сама ситуация, сгусток обстоятельств, сломавший что-то хрупкое внутри нас. А возможно, виноватых нет вовсе. Есть только шрамы.

Они приходят, эти волны воспоминаний. И в них я разный. Порой я – герой на пьедестале собственного мифа. Вот я защищаю слабого, вот совершаю смелый поступок, вот дарю любовь, которая, кажется, могла осветить весь мир. Я вижу восхищение в чужих глазах, чувствую тепло собственной значимости. Я – хороший.

А в следующей волне – я монстр. Эгоист, предатель, трус. Вот я отворачиваюсь от нуждающегося в помощи, потому что спешил на важную встречу (которая оказалась пустой). Вот я лгу самым близким, прикрывая свою слабость красивыми словами. Вот я молчу, когда надо было кричать, и кричу, когда надо было молчать. Я вижу боль, которую причинил, отраженную в чужих глазах как укор. Я – плохой.

Но самое страшное – это волны, где я сам себе чужой. Где я смотрю на свои поступки, на свои слова, на свое лицо на старых фотографиях – и не узнаю. Кто этот человек, который так холодно расчетлив? Кто этот человек, который способен на такую мелкую подлость? Кто этот человек, который смеется в тот момент, когда надо плакать? Это я? Не может быть. Это не я. Но факты – упрямы. Поступок совершен. Слово сказано. След оставлен. И это непризнание себя – самое глубокое, самое леденящее одиночество. Оно страшнее любого обвинения извне. Это распад собственного "Я" прямо на глазах, в потоке неумолимых, хаотичных волн.

Глава 2: Переход:

Время в этой бездне – понятие эфемерное. Оно не течёт, не тянется. Оно существует, как плотный, неподвижный туман. Я не знаю, сколько прошло – мгновений или веков – с тех пор, как я начал падать вглубь самого себя, в этот океан воспоминаний, бьющихся о берега угасающего сознания. Хаотичный поток образов, чувств, лиц то накатывал с неистовой силой, то отступал, оставляя меня в зыбкой, беззвучной пустоте. Я был и героем, и монстром, и чужим самому себе. Я был всем и ничем. В миг безмолвного затишья, отзвучавшего эхом ушедших бурь, до меня дошло не через зрение или слух, а через самое нутро. То, что почти угасло, отозвалось в каждой клетке: я не один.

Осознание пришло не как шок, а как медленное проявление изображения на фотобумаге в проявителе. Оно было всегда? Или появилось только что? Непонятно. Но оно было здесь. Совсем рядом. И в то же время – бесконечно далеко. Как далекая звезда, свет которой касается тебя, хотя сама она мертва уже миллионы лет.

Оно не приближалось. Не отдалялось. Оно просто было. Занимало пространство не физическим присутствием, а… фактом своего наблюдения. Как будто само Внимание обрело форму и зависло в этой вневременной пустоте, обращенное на меня.

Попытки разглядеть Его были тщетны. Глаза, привыкшие к формам и контурам, скользили по Нему, не находя точки опоры. Он был не ангелом с сияющими крыльями и не демоном с копытами и рогами – эти детские ярлыки рассыпались в прах перед Его реальностью. Он был вне категорий добра и зла, вне привычных представлений о духовных сущностях. Он был иным. Абсолютно иным. Чистым Сознанием? Итогом всех моих поступков, собранным в одну точку? Моей собственной сутью, очищенной от шелухи иллюзий, страхов и социальных масок?

Ответа не было. Только Его присутствие. Его взгляд… Если это можно было назвать взглядом. Это не были глаза в привычном понимании. Скорее, ощущение фокусировки, направленного внимания колоссальной силы. Оно не обжигало, не давило. Оно просто… фиксировало. Как луч прожектора, высвечивающий пылинку в темном зале. В этом внимании не было ни осуждения, от которого сжимаются внутренности, ни одобрения, которое согревает душу. Не было даже любопытства. Была лишь… констатация. Факт моего существования здесь и сейчас, в этом переходном состоянии между был и уже нет.

Но иногда – или мне так казалось? – в этом безликом созерцании проскальзывали оттенки. Микроскопические колебания безмерного океана Его сознания. Тень чего-то, что можно было бы принять за жалость. Не сентиментальную, а глубокую, космическую жалость ко всему хрупкому, заблудшему, запутавшемуся в себе человеческому роду, частью которого был и я. А потом – холодная волна абсолютного, леденящего безразличия. Как если бы гигант, шагающий через вселенную, на миг остановился, заметив под ногой копошащегося муравья, и тут же двинулся дальше, не придав этому значения. Эти колебания были неуловимы, как дрожь воздуха над раскаленным асфальтом, но от них внутри – в том, что еще оставалось от моего «я» – сжималось что-то от ужаса и бессилия.

Я не спрашивал: «Кто ты?» Вопрос казался смехотворно мелким, детским лепетом перед лицом этой бездны. Он не принадлежал миру слов. Любой звук, даже мысленный, был бы осквернением этой абсолютной, величавой тишины, в которой существовало Его присутствие. Да и что мог бы Он ответить? Название? Оно ничего не объяснило бы. Символ? Он был бы лишь жалкой попыткой ума схватить непостижимое. Молчание было единственным адекватным языком.

Мы просто были. Две точки в бесконечности. Наблюдатель и Наблюдаемый. Субъект и Объект. Зеркало и Отражение. Граница между нами была призрачной, колеблющейся. Иногда казалось, что Он – это я, смотрящий на себя со стороны, с высоты, недоступной при жизни. Иногда – что я лишь сон, мимолетная мысль, промелькнувшая в Его вечном сознании. Эта двойственность не пугала, она была частью странного, гипнотического покоя, который начал окутывать меня в Его присутствии. Хаотичный вихрь воспоминаний утих. Они не исчезли, но замерли, как экспонаты в музее, ожидая безмолвной оценки.

В этой тишине, под слепым взглядом, началось самое странное. Воспоминания, которые я только что переживал с такой болезненной остротой, начали… меняться. Тот момент с котенком у дороги. Раньше в нем была чистота спонтанного добра. Теперь же, под Его взглядом, я увидел и другое: легкомысленность ребенка, не подумавшего о последствиях, о том, выживет ли котенок без кошки, от которой сам его и забрал, не раздавит ли его машина, под которую сам и бросил бедное животное. Не отменило ли это добро? Скорее всего добра и не было. И тот скандал, где я был монстром. Раньше – лишь моя ярость и разруха. Теперь, под Его безоценочным созерцанием, всплыли обстоятельства: чудовищная усталость, предательство, о котором я узнал накануне, многолетнее подавление – все то, что взорвалось, как нарыв. Оправдывало ли это? Нет. Но объясняло. Делало картину объемной, сложной, уходящей корнями в глубь времен и причин.

Он не говорил ни слова. Он просто смотрел. И в этом взгляде, лишенном всяческого осуждения, происходили странные метаморфозы. Мои «подвиги» теряли героический лоск, обнажая эгоизм, тщеславие или непонимание последствий. Мои «преступления» теряли абсолютную черноту, обретая оттенки отчаяния, слабости, заблуждения. Все расплющивалось, лишалось глянца и клейма, превращаясь в… просто жизнь. Человеческую жизнь. Со всей ее грязью и красотой, трусостью и храбростью, любовью и ненавистью, переплетенными в один хитросплетённый клубок.

Он смотрел. Я существовал под этим взглядом. И в этой тишине, в этом безмолвном диалоге между сущностью и ее отражением, начал рушиться последний бастион – моя настойчивая потребность в ярлыке: праведник я или грешник? В Его присутствии оба понятия казались нелепыми, детскими упрощениями невероятно сложной картины под названием «Я». Оставалось лишь сырое, нефильтрованное бытие, выставленное на всеобщее обозрение. И странным образом, это не было унизительно. Это было нечто… освобождающее. Как снятие тесных, грязных одежд после долгого пути.

Глава 3: Кульминация:

После того как понимание Его присутствия укоренилось во мне, как ледяной кристалл в сердце, наступила фаза ожидания. Но это было не то ожидание, что предшествует поезду или важной вести. Это было ожидание смысла. Ожидание итога. Я стоял – или лежал, или просто парил, понятия пространства и положения тела здесь растворились, как сахар в кипятке – в месте, лишенном всяких ориентиров.

Представьте бесконечность, лишенную звезд. Представьте пустоту, но не холодную и тёмную, а наполненную равномерным, рассеянным светом. Здесь не было горизонта, чтобы разделить небо и землю. Не было верха и низа, левого и правого. Свет и тьма не противостояли друг другу; они были двумя сторонами одной монеты, неразличимо слившимися в единую, безликую субстанцию. Она не слепила и не успокаивала. Она просто была, как фоновая радиация вселенной. В этом аморфном сиянии я существовал, застывший под Его взглядом, как насекомое в янтаре.

Оно не двигалось. Ни единого намека на движение, которое можно было бы уловить. Ни дыхания, ни смещения тени, хотя теней здесь не было, ни малейшего поворота того, что могло бы быть головой. Оно было статуей внимания, высеченной из самой тишины вечности. Его взгляд – или то, что я воспринимал как взгляд, фокус чистого, невероятно концентрированного осознания – удерживал меня с непреложной силой. Не как цепи, а как… гвоздь, прибивающий тень к стене. Я был зафиксирован. Пригвожден к самому факту своего существования, к необходимости быть здесь и сейчас, перед Ним – неподкупным судьёй.

И я томился. Томился с таким напряжением, что казалось, последние крупицы моего «я» вот-вот рассыплются в прах. Томился словом. Жестом. Знаком. Любого действия, которое дало бы понять правила игры. Что теперь будет? Куда меня поведут? Каким будет вердикт? «Праведник» – и тогда врата рая, свет, прощение? «Грешник» – и тогда бездна, огонь, вечное раскаяние? Любой вариант, даже самый страшный, был бы предпочтительнее этой леденящей неопределенности. Хоть какая-то определенность! Хоть какая-то черта, подведенная под суммой моей жизни!

Но Он молчал. Тишина была не просто отсутствием звука. Она была осязаемой сущностью, давящей, как толща воды на дне Марианской впадины. Она впитывала в себя самую возможность звука, мысли, вопроса. Она была Его языком, и Он говорил на нем с абсолютным мастерством – мастерством безмолвия.

И тогда, отчаявшись получить ответ извне, я обратился внутрь. Я начал судить себя сам. Я перебирал свою жизнь не как волны воспоминаний, а как бусины на бесконечной, извилистой нити. Я выхватывал моменты, события, поступки, пытаясь взвесить их на невидимых весах справедливости.
Вот бусина: я отдал последние деньги незнакомой женщине с плачущим ребенком на вокзале. Блестит золотом? Или это был лишь порыв тщеславия, желание почувствовать себя благодетелем? А вот другая: я солгал близкому другу, предав его доверие, чтобы спасти свою репутацию. Черная, как смоль? Или в этом была и доля отчаяния, страх краха, который поглотил бы не только меня? Вот бусина смелости: я вступился за коллегу, которого травили. Героизм? Или расчет, что это повысит мой авторитет, или просто вспышка гнева? А вот бусина трусости: я промолчал, когда несправедливо обвинили другого, потому что боялся за свою должность. Позор? Или инстинкт выживания, кормления семьи?

Я смотрел на эти бусины под разными углами, как ювелир на сомнительный алмаз. И ужас заключался в том, что одно и то же действие в зависимости от контекста, мотива, последствий, угла зрения – меняло цвет, вес, значение! То, что в одном свете казалось бесспорным добром, ведь я спас котенка от самого себя, в другом оборачивалось легкомысленностью или даже потенциальным вредом. То, что выглядело чёрным злом, как жестокие слова в ссоре, при ближайшем рассмотрении обнажало глубокую рану, отчаяние, многолетнее накопление боли, вырвавшееся наружу. Где был абсолютный критерий? Где эталон, к которому можно было бы приложить мою жизнь и получить однозначный ответ?

Нет весов! Осознание ударило, как обух. Нет божественных весов, где на одну чашу кладут перо истины, а на другую – сердце умершего! Нет единой меры! Нет безупречного судьи, знающего все тайные смыслы, все обстоятельства, все изгибы души! И если я, знавший все свои мотивы и обстоятельства, не мог вынести себе однозначного приговора, то как это могло быть возможно для кого-либо другого, даже для Него? Любой суд, даже Божественный, был бы упрощением, насилием над невероятной сложностью прожитого. Даже Он, это безмолвное существо, лишь созерцало. Оно видело всё – и мотивы, и последствия, и боль, которую я причинял, и боль, которую испытывал сам, и случайности, и преднамеренные удары. Оно видело сложность, запутанность, переплетение добра и зла в каждом моем шаге. И… не судило. Его безмолвие было не ожиданием, а признанием того, что решения в принципе не существует. Что сама идея суда над такой сложностью – абсурдна. Этой роли просто не существовало в Его реальности.
Отчаяние сменилось странной опустошенностью. Что остается, если нет суда? Если нет окончательного приговора? Если ярлыки «праведник» или «грешник» не просто не подходят, а теряют всякий смысл перед лицом невероятной сложности одной-единственной человеческой жизни?

Я стоял, пригвожденный Его взглядом к этой немыслимой пустоте без вердикта. Моя душа, лишенная последней надежды на категоризацию, металась, как птица в клетке без стен. Куда лететь? Зачем? Что теперь делать с этим грузом, который нельзя ни сбросить как грех, ни вознести как заслугу?
И тогда ощутилось в Нём движение. Не смещение в пространстве, а сдвиг самого внимания, подобный глубокому, беззвучному размышлению вселенной. Как будто гигантская линза его сознания чуть изменила фокус, и в этом новом угле преломилась вся тщетность человеческих попыток измерить себя линейкой добра и зла. В этом внутреннем сдвиге была бесконечная мудрость и бесконечная печаль.

А потом… Оно просто исчезло. Не растворилось постепенно. Не ушло. Просто… перестало быть. Как гаснет экран в пустой комнате. Его Присутствие, которое заполняло собой всё, которое было основой этого странного бытия, испарилось. Не оставив ни следа, ни эха, ни ощущения пустоты – потому что пустота была здесь всегда. Его не было. Будто и не существовало никогда.

Но осталось молчание. Оно висело в безликом свете, тяжелее свинца, звонче любого колокола. Это был не ответ. Это был отсутствие ответа как окончательная реальность. Суд без судьи состоялся. И приговором было… безмолвие. Отсутствие ярлыка. Отсутствие категории. Отсутствие окончательного смысла.

Глава 4: Конец:

Его исчезновение не оставило ничего. Оно оставило пустоту. Но не ту, что была до Него – пассивную, фоновую. Эта пустота была активной, ощутимой, как холод, пронизывающий до самых костей, которых у меня уже не было. Она была не отсутствием чего-то, а присутствием Ничего. Окончательного, непреложного Ничего. Вместо безмолвного судьи теперь правил бал абсолютный отсутствующий приговор.

Сначала был шок. Оцепенение. Как будто тебя годами готовили к грандиозному спектаклю – битве богов, страшному суду, космическому откровению – а занавес открыли, и на сцене оказалась лишь голая, пыльная доска. Ни аплодисментов, ни свиста. Тишина. И ты стоишь посреди этой пустоты, один, с билетом в руке, который больше никому не нужен. Что теперь? Куда идти? Зачем?

Страх – последний, цепкий инстинкт угасающего «я» – попытался заполнить эту пустоту привычными сценариями. Может, это испытание? Может, нужно покаяться громче? Искать Его? Но в этой новой реальности такие мысли отскакивали, как горох от бетонной стены. Не было инстанции, которой можно было бы покаяться. Не было высшего «слуха», чтобы услышать крик. Не было даже направления, куда идти. Пространство без горизонта поглотило саму идею пути.

И тогда страх начал растворяться. Не из-за мужества или просветления. Потому что ему не за что было зацепиться. Некуда было расти. Не было точки приложения. Он таял, как последний снег под бессолнечным небом, оставляя после себя лишь… тишину. Не ту тишину ожидания, что была при Нем, а тишину после. Тишину опустевшего храма, где больше нет божества.
В этой тишине я попытался сделать то, что всегда делал – вынести приговор самому себе. Кто я был? – спросил я то, что осталось от моего сознания. Мозг, этот старый, изношенный механизм, привыкший к категориям, попытался заработать. Суммируй! Оцени! Реши!

Но слова рассыпались, как песок сквозь пальцы. Праведник? Слишком просто. Слишком чисто. Вспоминались и эгоистичные поступки, и мелкие подлости, и равнодушие. Грешник? Слишком однобоко. Слишком черно. Вспоминались искренние порывы, жертвы, моменты чистой любви и сострадания. Ни одна формула не охватывала всей этой сложности, всей этой противоречивости. Ни то, ни другое? Это звучало как уклонение, как трусость. Но в свете безмолвного взгляда Существа, в свете Его отказа судить, это перестало быть уклонением. Это стало единственно возможной правдой.
И тогда, вместо суда, пришли образы. Не воспоминания-волны, а отдельные, острые, как осколки стекла, кадры. Они всплывали из глубины того, что еще помнило, а может, их выносило на поверхность само море чистого бытия, в которое я постепенно погружался. Они были квинтэссенцией прожитого, очищенной от сюжета и морали, оставляя лишь голое чувство.

Вот: лицо ребенка. Незнакомого малыша, стоящего зимой у заиндевевшего окна в старом деревянном доме. За окном – первый в его жизни настоящий снегопад. Хлопья, огромные, пушистые, как перья ангела, медленно падают в свете фонаря. Его глаза – широко распахнутые, влажные от восторга, почти невероятного. В них отражается падающий снег и чистая, первозданная радость бытия. Никакой мысли, никакого анализа – только чистое, безудержное чувство чуда. Это был не мой ребенок. Я просто случайно проходил мимо и заглянул в окно. Но этот взгляд, этот немой крик восторга перед простым чудом мира – он врезался в меня навсегда. Это было чувство – не моё, но ставшее частью меня.

Вот: Мои собственные глаза, отраженные в зеркале ванной комнаты много лет спустя. Усталые, с темными кругами. В них – трещина. Я только что соврал. Не по злобе, не ради выгоды. Просто, потому что правда была слишком тяжела, слишком разрушительна для того, кто доверял мне. И в этом отражении я видел не просто ложь, а стыд. Жгучий, едкий, как кислота. Я отвернулся от зеркала так резко, как будто хотел оторвать собственную голову. Я не мог выдержать этого взгляда. Это было чувство – гнетущее, удушающее, но мое.

Вот: Тепло. Конкретное, физическое тепло двух ладоней. Моей и Её. Мы сидели на холодной скамейке в осеннем парке. Листья падали золотым дождем. Мы не разговаривали. Просто сидели, держась за руки. И в этом прикосновении была вся вселенная: доверие, спокойствие, защищенность, тихая, глубокая радость от того, что ты не один. Это было не пламя страсти, а ровное, согревающее пламя очага. Это было чувство – простое и бесконечное.

Вот: Холод. Ни зимний холод, а внутренний лёд. Поворот спины. Моей спины. Я уходил. От человека, который смотрел мне вслед. Я не видел его лица, но чувствовал взгляд – тяжелый, полный немого вопроса, боли, а может, и презрения. Я не оглянулся. Не потому, что жесток, а потому что не мог. Стыд, страх, трусость, нежелание видеть причинённую боль – всё сплелось в тугой узел, заставивший мышцы спины напрячься, как каменные. Холод расползался от позвоночника, леденил кровь. Это был холод отвержения, предательства. И это было чувство – мучительное, режущее, но неотъемлемое.

Они приходили – эти осколки чувств. Радость, стыд, тепло, холод, восторг, отчаяние, любовь, ненависть, сострадание, равнодушие. Мириады оттенков, градаций, полутонов. Они не несли ярлыков «хорошо» или «плохо». Они просто были. Как погода души: то солнце, то гроза, то мёртвый штиль. Они не определяли меня как «праведника» или «грешника». Они были мной в каждый конкретный миг моего существования.

В этой пустоте, лишенной судий и приговоров, перед лицом этих чистых, неотфильтрованных чувств, последние остатки потребности в категоризации, в окончательном ярлыке, наконец, отмерли. Отпали, как сухая кора. Они стали не нужны. Более того – они стали ложью, упрощением невероятной, многослойной ткани жизни.

Я не был ни ангелом, ни демоном. Я не был святой иконой или исчадием ада. Я был… человеком. Существом, которое любило и ненавидело, творило добро и причиняло боль, поднималось к свету и падало в грязь, смеялось и плакало, лгало и говорило правду, защищало и предавало. Я был хаосом чувств, мыслей, импульсов, вплетённых в паутину обстоятельств, генов, опыта, случая. Я был сложностью, которую невозможно свести к одному слову.
И в этой освобождающей, почти невыносимой простоте понимания родились слова. Не как приговор, а как констатация. Как итог долгого, извилистого пути к самому себе. Они пришли не из ума, который искал определение, а из самой глубины того, что ещё ощущало, помнило, было.

Я открыл то, что когда-то было ртом, в пространстве, где не нужны были ни звуки, ни органы речи. И произнес – не голосом, а самой сутью своего угасающего бытия:

«Я не знаю, кто я был.»

Признание. Капитуляция перед непостижимостью собственной сущности. Отказ от иллюзии окончательного самопознания.

«Но я чувствовал.»

Констатация единственной непреложной истины. Я был сосудом для океана чувств – светлых и тёмных, возвышенных и низменных, мимолётных и вечных. Я был живым.

«И, наверное, этого достаточно.»

Заключение. Не триумфальное, не скорбное. Спокойное. Почти смиренное. Принятие. Принятие того, что прожитая жизнь, со всей её болью и красотой, ошибками и редкими прозрениями, была не игрой на выигрыш или проигрыш перед Высшим Судьей, а просто… опытом. Опытом чувствующего существа в потоке времени. И этого опыта, этой способности чувствовать – от леденящего холода отвержения до согревающего тепла любви – было достаточно. Достаточно для чего? Для смысла? Для оправдания? Нет. Просто достаточно. Как капли воды достаточно, чтобы утолить жажду в пустыне, не спрашивая, откуда она взялась.

И в момент произнесения этих слов, в момент этого предельного, обнажённого принятия, Пустота перестала быть холодной и чужой. Она стала… мягкой. Как объятия после долгой разлуки. Как возвращение домой после бесконечного странствия.

Растворение началось не как разрушение, а как возвращение. Как капля дождя, падающая в океан. Границы того, что я когда-то называл «собой» – мои мысли, мои страхи, мои надежды, даже эти последние воспоминания-осколки – начали терять чёткость. Они не стирались, а плавно растекались, сливаясь с окружающей безликой светоносной субстанцией. Тот свет и та тьма, что были безликими братьями, теперь обняли меня, не различая, не судя.
Не было вспышки. Не было тоннеля. Не было голосов предков или сияющих фигур. Не было и бездны, пламени или далёких звёзд. Был лишь плавный, неостановимый переход из состояния «я есть» в состояние «я был», а затем и в «я есть часть».

Ни спасения в привычном, райском смысле. Ни проклятия в адском понимании. Не было вознесения или низвержения. Был лишь… возврат. Растворение в том, что было всегда – до моего рождения, во время моей жизни и что останется после. В той изначальной, безличной, чувствующей субстанции бытия, из которой на миг вспыхнула искра моего индивидуального сознания, прожила свой век, начувствовалась сполна – и теперь возвращалась домой.

Последним, что угасло, было не зрение или слух. Было ощущение отделённости. И на его месте осталось лишь тихое, безбрежное, понимание…

Конец