Ни свои, ни чужие

ЧАСТЬ 1 — ЛЕС

Я шёл молча.
Грязь хлюпала под сапогами, влажная листва цеплялась за штанины. Слева от меня — деревья, как черные молчаливые свидетели. Справа — она.
Я держал её руку за спиной, вывернув вверх, локоть натянут до боли — приём назывался вроде бы "залом руки", не помню точно. Главное — работает. Она не вырывается.

Она пыталась.

— Отпусти, сука! — зашипела она, обернувшись через плечо. — Думаешь, победили? Это временно! Мои найдут тебя, тебя из-под земли достанут!

Я не отвечал. Просто толкнул её вперёд, сильнее, так что она едва не упала, но удержалась на ногах.

Мы шли уже второй час. Лес был вязким, серым, как плохой сон, в котором ты всё время идёшь, но не приближаешься никуда. Сырая листва липла к сапогам, ветки хлестали по лицу. Я шёл с прямой спиной, держа её руку за спиной, локоть вывернут вверх — так, что при малейшем рывке боль простреливала плечо.

Она шла стиснув зубы. Но не молча.

— Думаешь, ты герой? — процедила она. — Думаешь, ты солдат? Ты — собака на поводке.
— …
— У тебя глаза пустые. Как у тех, кто просто выполняет приказ. Даже не думаешь, да? Не думаешь, что завтра это может быть ты?

Я молчал. Молчал, потому что говорить было не нужно. Не сейчас. Не ей.

Подняла голову, волосы в грязи, лицо в царапинах. Упрямая. Даже сейчас смотрит на меня снизу вверх, будто это она меня ведёт.

— Слышишь, я лейтенант! — почти выкрикнула. — У нас не бросают своих! Тебя повесят, понял?! ПОВЕ-ШАТ!

Снова молчание.
Я не из тех, кто спорит. Особенно с врагами. Особенно в лесу.

Когда она начала замедлять шаг, намеренно волоча ноги, я дёрнул её за волосы.
— Ай! — вскрикнула. — Скотина... тварь...

Слёзы проступили в глазах — не от боли, от бессилия.
В голосе было меньше ярости, больше — отчаяния.

— Я же... я не стреляла в них... ты видел... Я просто сидела в блиндаже... Я медик, слышишь?

Я посмотрел в её сторону впервые за весь путь. Не на лицо — на шеврон. Стерт, нечитаемый.
Медик?
Она почувствовала, что я задумался, и пошла в наступление.

— У меня брат — такой же, как ты. Такой же молодой. Ему двадцать один. Если бы его взяли, я бы молилась, чтобы он попал к человеку, а не к... — она замолчала, глядя мне в глаза.

Слова застряли у неё в горле, как и у меня — под рёбрами.

Но всё равно я снова дёрнул её вперёд.
Без жалости

Мы вышли к роднику.
Тонкая струя билa из-под камня, журча сквозь мох и жухлые листья. Вода была чистая, холодная. Я знал это место — когда-то мы тут останавливались с ротой. Сейчас — только мы двое. Я и она.

Она снова затормозила, как будто это был её выбор — остановиться. Рука у неё дрожала, но она не просила отпустить. Только выдохнула сквозь зубы:

— Воды… дай, если ты не зверь…

Я не ответил.
Я просто подтолкнул её вперёд — не резко, но настойчиво. Она встала на колени у родника. Я не отпустил её руки, удерживая залом в том же положении, из-за чего она чуть не упала лицом в воду, но удержалась.

Я наклонился, другой рукой зачерпнул воды и плеснул на её шею.
Она вздрогнула.

— Пей, — сказал я. Первый раз за весь путь. Голос вышел низким, чужим даже для самого себя.

Она посмотрела на меня снизу вверх, её глаза — злые, усталые, слипшиеся ресницы, в уголке — капля крови.
— Ты что, решил поиграть в доброго палача? — усмехнулась она, но голос дрогнул.

Я развернул её и посадил на мох. Осторожно, но жёстко. Я присел напротив — на корточки, почти лицом к лицу. Ее руку взял двумя своими и согнул ее пальцы, чтобы она дергалась. Она зашипела от боли. Дождь не шёл, но воздух был тяжёлый, липкий. Запах мокрой земли, пота, пыли. Лес казался глухим, как будто замер.

— Слушай внимательно, — сказал я, глядя ей в глаза. — Я не твой спаситель. Я не твой брат. И не твой палач.
Ты идёшь туда, куда я скажу. Сколько надо — столько пройдёшь. Хочешь — молчи. Хочешь — кричи. Всё равно.
Но если ещё хоть раз дёрнешься — я сломаю тебе руку. Не убью. Просто выведу из строя. Чтобы тащить тебя на себе.

Молчание.
Я чувствовал, как она дышит — коротко, резко.
Она смотрела на меня не так, как раньше. Не как на врага. Не как на зверя. Теперь — как на камень. На то, о что нельзя сломать — только обойти или умереть под ним.

— Поняла? — спросил я.

Она кивнула. Один раз. Медленно. Не покорность — осознание.
Так собаки смотрят на огонь: не от страха — от необходимости.

Мы шли дальше.

Лес становился плотнее.
Сырой воздух резал горло, ветки хлестали по лицу. Земля под ногами была раскисшей, гнилой — в ней застревали сапоги. Я больше не тянул её силой, только держал руку в том же положении. После той остановки она почти не сопротивлялась. Почти.

Иногда оступалась нарочно, чтобы упасть и задержать нас. Иногда шептала проклятия себе под нос. Один раз, на особенно крутом склоне, она вывернулась всем телом, будто снова пыталась вырваться, но я ловко поставил колено ей в спину. Не со злостью — по привычке. Это был автоматизм. Работа.

— Ты жестокий, — сказала она тихо. — Но не безумный.

Я не стал отвечать.

Она устала. Я видел по её дыханию, по тому, как наклоняла голову, пытаясь спрятать лицо от ветра. В какой-то момент я почти почувствовал... вину. Или жалость. Но быстро откинул это. Не сейчас. Не здесь.

Мы шли молча. Только звук шагов и шум деревьев.

Час прошёл, может два.

И вот, наконец, между стволами замелькало что-то чужое: синяя брезентовая ткань, проволочные колья, копоть на верхушках деревьев.

Лагерь.

Я выдохнул. Не из облегчения — просто лёгкий сигнал телу, что ещё один этап завершён. Осталось довести.

На нас навели оружие сразу, как мы вышли из леса.
— Стой! Пароль! — крик с вышки. Молодой голос.
Я поднял левую руку.

— "Сухой корень", — ответил я.
— Ответ?
— "Горькая почка".

Караульный замер на секунду, затем кивнул кому-то за спиной.
— Проходи!

Мы пересекли линию растянутой колючки. Меня сразу окружили трое. Один — сержант Кадровый, знакомое лицо. Двое других — незнакомые, в бронежилетах и с автоматами наизготовку. Глаза у всех — как у волков.

— Кто это? — резко спросил сержант, кивнув на неё.
— Пленная. Возможно, медик. Была в укрепрайоне под деревней Черноухово. Сопротивлялась.

— Документы?
— Были уничтожены. Пыталась сбежать.

Сержант кивнул.
— Разберёмся. Передашь в штаб.
Он обернулся к бойцу:
— Наручники, осмотреть. Сдать в пункт 2-Б.

Она ничего не сказала.
Когда уводили, повернула голову — посмотрела. Долго. Глубоко. Не с ненавистью — с чем-то другим. Как будто спрашивала: «И ты правда вот так всё? Без сомнений?»

А я стоял.
Руку ломало от усталости. Ноги гудели от пути. Лес остался за спиной.
Я не шелохнулся.

Меня встретил Гриня — невысокий, круглолицый снайпер из нашей части. Всегда смеющийся, даже когда не надо.
— О! Алёша! С пополнением, что ли? — он крякнул и подмигнул мне. — Что, невесту привёл?

— Гриня, закрой рот, — прошипел я.
— Ладно, ладно, шучу… — Он потянулся и добавил тише: — Но если что, она тебе в спину нож воткнёт. Глаза у неё с чернотой.

Следом подошёл Климов, высокий, сухой, серьёзный. Он держался чуть отстранённо, но всегда был рядом, когда начиналось что-то важное. Мы с ним прошли и учёбу, и первую высадку.

— Далеко вёл? — спросил он.
— С Черноухова. Одна осталась.
— Медик?
— Возможно. Но была с ножом.

Они переглянулись.
— Ладно. Пойдём, поможем с приёмкой.

Когда пленную повели, я остался на месте. Уставший, весь в грязи, с гудящей рукой. Сел на край ящика и просто дышал. Не думал — дышал.

Ко мне подошла Оля Кравцова — санинструктор. Боевая, коротко стриженная, в глазах — не то раздражение, не то тревога.
— Это та, о которой говорили по рации?
— Да.
— Ты с ней как?..
— Как положено, — ответил я.
— Понятно, — она кивнула.

В ту ночь я не спал. Долго смотрел в потолок, вспоминая её взгляд у родника.
Не испуганный. Не сломленный. Просто живой.
Слишком живой для того, кто теперь считается врагом.

День был будто размазанный — как жир по армейской миске.
Дул ветер, но не спасал от жары. Пыль цеплялась к щекам, к рукам, к векам, кнутом бил по губам. Мы сидели втроём за навесом у оружейного ящика. Я, Климов и Оля.

На коленях у меня лежал СВ-98 — мой. Снайперский. Вчера промок, сегодня сушу и чищу, чтобы не заело в нужный момент. Протираю ствол, разбираю затвор. Всё по кругу. Работа пальцами, не мозгами.

Такую работу любят те, кто не хочет думать. Я и не хотел.

Климов смазывал детали, как всегда — педантично, аккуратно, будто делал подарок. Он редко говорил, но когда говорил — всё было по делу.

Оля же говорила часто. Не много — но часто. И, как всегда, не в лоб, но точно.

— Слушай, Лёш, — начала она, сидя на ящике, нанося масло на ленту. — Ты к ней вчера не жестко отнёсся?
— К кому?
— К той пленной.
Я не сразу ответил. Проверил затвор, протёр подщёчник. Потом взял флягу, сделал глоток.
Вода была тёплая, но привычная. Вернул колпачок и сказал, не глядя:

— Нормально отнёсся.

Климов бросил на меня быстрый взгляд, но промолчал.
Оля покрутила в пальцах отвертку.

— Лёш, я не про то, что ты изверг. Просто… будь мягче, если можешь. У нас уже хватает тех, кто в упор не видит разницы между пленным и мясом.

Я пожал плечами.
— Если начну жалеть каждого, кого веду — сам стану пленным.

— Не жалеть, — сказала она тихо. — Просто видеть.
— Я видел, — ответил я. — Она — враг.

И в этой тишине, где щёлкали детали и хрустело масло, больше никто не стал спорить. Даже Оля.

Позже, уже вечером, я проходил мимо командного блока. Там была она — пленный номер один. Соня, как я подслушал у связистов. Фамилию не сказали — или не знали.

Я остановился у окна — не нарочно. Просто остановился.
Внутри — допрос. Офицер стоял, держа в руке её жетон. Соня сидела прямо, руки на столе. В глазах — всё то же: не страх, а усталое «что вам от меня надо».

— Кто вы? — спросил офицер.
— Медик.
— Где были, когда начался бой?
— В укрытии.
— Почему не сдались сразу?
— А вы бы сдались?

Тон у неё был не хамский — живой. Ответственный. Как у человека, который знает, что сказал уже всё.
Офицер знал это. Он устал тоже. Закрыл блокнот, выдохнул.

— Хорошо. Еду будешь получать раз в день. Воды — по расписанию. Если будет что-то важное — зовёшь через охрану.

Она кивнула, почти машинально. Я не стал смотреть дальше. Ушёл. Медленно.

Позже, уже перед ночной сменой, я зашёл в продовольственный блок. Взял три порции пайка.
— Офицер сказал по одной! — крикнули мне.
— Я в наряде. Мне виднее.
— Ага, понятно...

И только выйдя наружу, я понял, что беру не просто еду. Я беру выбор.

Утро выдалось жёстким. Хрусткий воздух, как стекло, лопался на вдохе. Было тихо, что-то в этой тишине тревожило — как перед тревогой, как перед выстрелом.

Меня поставили на охрану периметра. Не в вышку — просто у боковой калитки. Скука и ожидание.
В какой-то момент я услышал шаги. Не спешные, не глухие — размеренные.
Обернулся — конвой вёл пленного. Один. Парень. Лет двадцать три, не больше. Волосы коротко острижены, глаза серые, но не тусклые. Руки в стяжках. Выглядел, будто идёт на приём, а не в плен.

— Смотри-ка, — буркнул охранник, который прошёл рядом со мной. — Улыбается ещё.

И правда — у него было что-то вроде полуулыбки. Но не радостной, нет. Скорее… насмешливой. Как у шахматиста, который знает, что фигуры не у него, но он всё равно видит ходы.

— Доброе утро, — сказал он, когда подошёл. Прямо мне. — Ты, я так понимаю, будешь моим смотрителем?

Я ничего не ответил. Только кивнул в сторону казармы, где держали пленных.

— Молчаливый тип. Уважаю, — добавил он, проходя мимо. — Но если захочешь поболтать — я всегда рад интеллектуальному диалогу. Особенно в этих обстоятельствах.

Вечером я снова увидел его — уже в камере. Он сидел на койке, разговаривая с Соней. Она сначала молчала, потом что-то ответила. Он смеялся тихо. Не издевательски — просто как человек, которому скучно, и он развлекается.

Я подошёл к дверям, поставил еду.
Три пайка — один для него, один для Калдерии, один про запас. Девушка взяла молча. Парень же, подойдя, сказал:

— Спасибо, командир. Надеюсь, еда у вас не хуже, чем ваша охрана.
— Ешь, — ответил я.
— Уже бегу. Только скажи, как тебя звать, чтобы молитву правильно читать перед кашей.

Я повернулся и ушёл.

Позже, в лагере, возле костра, Гриня заметил:

— Этот новый… с юга, говорят. Журналистом был, пока не началось. Умный, паскуда.

Климов кивнул.
— Такие — опаснее автоматов.

Я ничего не сказал. Смотрел в огонь и думал: они все люди. Но я не имею права забывать, где я и кто они.

Их камеры стояли рядом, перегороженные металлической решёткой, на двери — висячие замки. Спартанская обстановка: койка, одеяло, ведро, миска. Снаружи — наш мир. Внутри — чужой.

Я пришёл, как обычно, с пайками. Уже начинало темнеть, но жара всё ещё держалась.

— Ужин, — сказал я.
Поставил два пакета на ящик перед дверями.

Изнутри донеслось:
— А я думал, у вас доставка подают с улыбкой.

Это был Джереми.
Он сидел на койке, откинувшись на стену, говорил с лёгкой ленцой, будто с ним в баре спорили, а не держали под замком на вражеской территории.

— Приятно, что ты снова с нами, Стальной Командир.

Келдерия в это время молча забирала свою еду. Я уже собирался уходить, но остановился. Развернулся и подошёл ближе.

— Слушай внимательно, — сказал я. Голос не был громким, но твёрдым. — Лишнее будешь говорить — лишнее будешь получать.
Он поднял бровь.
— Это угроза?

Я кивнул.
— Это инструкция.

Он на секунду замолчал. Потом, чуть приподняв руки (всё ещё связанные), сказал с усмешкой:

— Я просто стараюсь сохранять человеческое лицо, даже в таких местах. Видимо, тут это уже считается провокацией?

Келдерия, до этого молча сидевшая в углу своей камеры, вдруг заговорила:

— Он просто говорит. Ты же не боишься слов, правда?

Я перевёл взгляд на неё. Её голос был низким, спокойным, без вызова — но в нём был стержень.
Я не ответил. Просто развернулся и ушёл.

В столовой я встретил Гриню. Он жевал хлеб, болтая ногой под столом.

— Этот америкос — язык с маслом, да? — усмехнулся он.
— Скоро пересохнет, — ответил я.
— Ты только не гони сильно, — добавил он тише. — А то потом скажут: мол, наши же и зверствуют. Сейчас за этим следят.

Я пожал плечами.
— Я не зверствую. Я просто не играю в дружбу.

Позже, лёжа на койке, я слышал, как Климов точит нож. Ритмично, почти успокаивающе.

— Ты думаешь, они действительно боятся нас? — спросил я.
— Нет, — ответил он. — Они боятся не нас. Они боятся стать никем. А здесь — это легко.