Никогда

Никогда

«Это не просто смерть. Это — память, вписанная в мою душу огнём и сталью. И я ношу её в себе — тихо, как носят шрамы, которые не видны глазу».

Сентябрьская слякоть разъедала тонкую подошву ботинок, а свинцовое небо давило на плечи так же, как и его жизнь. В тридцать лет Владимир, или как его называли на работе, Вова, был обычным инженером леса в каком-то забытом богом НИИ. По утрам, сквозь мутное стекло автобуса, он смотрел на мелькающие однотипные дома серого города и думал о том, что всё в его жизни одинаково: одинаково серые утра, одинаково безразличные лица коллег и одинаково пустой взгляд жены, когда они, случайно, встречались вечером за ужином.

Его брак с Викой был похож на старый, заброшенный сад. Когда-то там цвели розы, но со временем они увяли, а на их месте остались лишь сорняки обязательств. Вика была талантливым генетиком. Её страстью, её жизнью, её кислородом была наука. Когда она говорила о мутациях и ДНК, её глаза загорались, и она забывала обо всём на свете. Вова понимал это, но не мог не чувствовать себя лишним. К тому же, у Вики была больная мать, требовавшая постоянного ухода. Это истощало её. Встречи с мужем были редкими и короткими. Она всё время куда-то спешила, всегда была уставшей. Они не ссорились, не выясняли отношений. Просто постепенно отдалились друг от друга, как две звезды, которые когда-то были частью одной галактики.

Дома его ждала тишина. У Вики был очередной эксперимент, а значит, она вернётся поздно и ужин придется готовить самому. «Что ж не привыкать».

Вова снял мокрые ботинки, прошёл на кухню, машинально вскипятил себе чай и сел за стол. Тиканье настенных часов отмеряло секунды его жизни, такие же пустые и монотонные. Вдруг скрипнула дверь. Это была Вика. Он не ожидал её так рано.

Она вошла, не поднимая глаз, и повесила плащ на вешалку. Её движения были выверенными и уставшими, словно она была сложным механизмом, который вот-вот остановится.

— Ты уже дома? — удивился Вова.
— Прервали эксперимент. Не хватило реактивов. Опять, — её голос был плоским, без интонации. Она прошла на кухню и молча принялась готовить себе ужин, отгородившись от него стеной молчания.

Воздух сгустился до состояния железа. Он наблюдал, как она режет лук — быстрые, резкие движения. Он знал, это не просто лук. Это всё, что накопилось за годы: невысказанные обиды, ночи, проведенные в лаборатории, её мать, требовавшая всё больше внимания, его тихое, ноющее одиночество.

— Вика, — начал он, и сам испугался звука собственного голоса. — Может, поговорим?
Она замерла на секунду, затем с ещё большим ожесточением продолжила резать.
— О чём, Вова? — она не обернулась. — О том, что ты живешь в каком-то своём мире? Или о том, что мы стали чужими людьми, которые делят одну квартиру?
— Мы же не всегда такими были...
— Время было другое, — отрезала она. И с этими словами поставила сковороду на огонь. Шипение масла стало точкой в их диалоге. Он понял, что любая попытка говорить будет разбиваться о её молчаливую, отчаянную усталость. Он видел, как её плечи напряглись, ожидая продолжения, но он отступил. Очередной раз.

Они ели молча, каждый погруженный в свои мысли. Он чувствовал себя в ловушке. Не в браке, а в этой гробовой тишине, которая была страшнее любого скандала.

Так он и жил — между настоящим, которое казалось нереальным сном, и прошлым, которое было слишком реальным. Он не мог понять, что чувствует. Но одно он знал точно: в его жизни не хватало чего-то очень важного, чего-то, что он потерял давным-давно. И он даже не знал, как это что-то искать.

Вова всё больше погружался в себя, пытаясь найти смысл в этом безразличии. Именно тогда он начал медитировать. Сначала это было просто способом расслабиться, но со временем он стал чувствовать что-то большее. Во время медитаций перед его внутренним взором проносились образы, смутные и непонятные. Они были чужими, но при этом до боли родными: старый дом, женские руки, детский смех. Он не знал, что это, но чувствовал, что это часть его.

Он углубился в практику. Однажды вечером, когда за окном бушевала настоящая сентябрьская буря, медитация погрузила его глубже, чем когда-либо.

Перед ним был не образ, а ощущение. Тепло. И запах — свежеиспеченного хлеба и летних трав. Он почувствовал, как чьи-то маленькие, сильные ручки обнимают его за шею. Детский смех, звонкий, как колокольчик, заполнил всё пространство его сознания. «Папа!» — пронеслось эхом ниоткуда и сразу в самое сердце. Он физически ощутил легковесность маленького тела на своих плечах, доверчиво прижавшиеся к его щеке ладошки.

А потом — женские руки. Они поправляли воротник его гимнастерки, касание было нежным и знакомым до боли. Он не видел лица, но знал — это Она. Его женщина. Его тихая гавань. Он поймал её руку и прижал к губам, чувствуя тонкую кожу, чуть шершавую от работы. «Вернусь», — прозвучал его собственный голос, полный уверенности, которой он сейчас был лишен. — «Обещаю».

Вова дернулся и открыл глаза. Он сидел в своей гостиной, в полной тишине, но щеки его были влажными от слёз. В груди бушевал ураган из чувств, которые не принадлежали ему, но были частью его. Тоска. Любовь. Обещание. Он сжал кулаки, пытаясь удержать это ощущение, но оно таяло, как дым, оставляя после себя лишь ледяную пустоту и одно жгучее слово: «Никогда».

Новая встреча

В тот день, на работе, всё было как обычно. Скрип старых половиц, запах бумаги и пыли, привычное гудение компьютеров в кабинете. Вова просматривал отчёты, когда дверь приоткрылась, и на пороге появилась девушка. Она была совсем молодая, лет двадцать, и её большие голубые глаза, смотрели на него с какой-то детской непосредственностью.

— Здравствуйте, я к вам в отдел, — сказала она. — Я новый лаборант, меня зовут Татьяна.

Имя отозвалось в его душе, как далекий, забытый аккорд. В груди что-то ёкнуло. Он вгляделся в её лицо и замер. Ему, вдруг, показалось, что он видел её раньше. Не просто на фотографии или в толпе, а где-то в другом месте, в другой жизни. Сердце забилось быстрее, и он почувствовал странное, давно забытое тепло.

— Здравствуйте, — ответил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Меня зовут Владимир…

Они быстро нашли общий язык. Таня оказалась такой же, как и он, — немного одинокой, но с открытым сердцем. И она не смотрела на него, как на отчёт или научную работу. Она видела в нём человека и друга.

Она была «простушкой» — так про неё говорили. Обычная, ничем не примечательная девочка. Но было в ней что-то такое, что притягивало. Может, её голубые глаза, в которых не было ни грамма фальши, или её смех, звонкий и открытый.

Однажды, на корпоративе, слегка опьяневшая, она попыталась соблазнить его.

— Вова, — горячо шептала она, придвинувшись вплотную. — Пойдём, я тебе кое-что покажу...

Его сердце забилось. Он почувствовал к ней необъяснимую тягу, но не мог этого себе позволить. Не потому, что был женат, а потому, что эта тяга была слишком глубокой, слишком настоящей, чтобы быть просто флиртом.

— Таня, послушай, — сказал он, аккуратно отстраняясь. — Я знаю кое-что поинтереснее.… Давай поговорим о твоей душе.

Она удивлённо посмотрела на него, но не стала спорить. И они проговорили весь вечер, а затем и всю неделю. Он рассказывал ей о своих духовных поисках, об эзотерике, о медитации. Он не просто говорил, он делился своим внутренним миром, и она, к его удивлению, с готовностью его принимала. Так их отношения, начавшись с легкого флирта, превратились в нечто совершенно иное. Он стал для нее проводником в новый, неведомый мир. Она просила его: - Научи меня.

И он учил. Они вместе изучали йогу, дискутировали на духовные темы. Он был для неё гуру, а она для него — самым близким человеком. Он отказался брать её в ученики.

— Я не могу, Таня, — сказал он. — Я не могу быть твоим гуру, потому что чувствую к тебе совсем другое. Я вижу в тебе не ученика, а женщину.

Они честно обговорили это. Решили не углублять свои чувства и продолжать дружить. Но это было невозможно. Чем глубже они погружались в мир духа, тем сильнее становилась их связь.

И вот однажды, во время медитации, это случилось. Он увидел себя, капитана-пограничника, бегущего по пшеничному полю. Услышал глумливый смех немцев, увидел горящий грузовик, и, главное, он увидел свою смерть. Но после этого, словно из тумана, проявился другой образ. Семья. Он, его голубоглазая жена и маленькая дочь. В ту же секунду он понял, что его жена — это Таня. Та, которую он встретил в этой жизни, — это его душа, его любовь из прошлого.

Пробуждение памяти

Он рассказал ей всё. Вывалил на неё этот поток откровений, не зная, как она отреагирует. Она слушала, не перебивая, а в её голубых глазах стояли слёзы. Когда он закончил, она просто кивнула.

— Я знала, — прошептала она. — Я давно это чувствовала, но боялась. Когда я смотрю на тебя, я чувствую и любовь, и страх.

Вова замер.

— Почему страх?

— Ты тогда пропал, и я думала, что ты нас бросил, — ее голос дрогнул. Я помню это. И я знаю, что потом мы с дочерью очень долго тебя искали. Потом война и постоянный страх.

Внутри Вовы всё оборвалось. Он этого не помнил, но её слова были правдой, он чувствовал.

— Клянусь, — сказал он, взяв её за руки. — Клянусь, что никогда тебя не брошу.

Его слова были не просто обещанием. Они были искуплением. Они были клятвой, которая связывала их души через время и пространство.

Десять лет пролетели, как один день. Это было не время, а пространство, созданное только для них двоих. Пространство, где не было Вики с ее вечной усталостью, не было горящих домов и молотилок. Были только они — Вова и Таня.

Их дружба была не просто отношениями коллег — это было убежище. Они часто уезжали в командировки. Лес становился для них третьим, священным миром. Вова открывал ей тайны: как дуб-великан может делиться силой, как шелест листвы успокаивает ум, как лес помогает в медитации. Их отношения были как старая, красивая книга, которую они читали только вдвоём. Никаких измен, никаких тайных встреч в темноте. Только общие командировки в леса, которые стали для них целым миром.

Однажды они забрели глубже обычного, в старый дубовый лес, где воздух был густым и сладким от запаха прелой листвы и мха. Солнечные лучи пробивались сквозь купол листьев, создавая таинственные узоры на земле.

— Смотри, Вова, — сказала Таня, присев у ствола старого дуба. — У него на коре столько шрамов. Словно он помнит всё, что видел за эти сто лет. Понимаешь?

Вова улыбнулся и присел рядом.
— Конечно, понимаю. Он помнит засухи, бури, людей, которые приходили к нему. Лес — это живая память.
— Как мы, — прошептала Таня. — Мы ведь тоже помним.

Он посмотрел на неё. Солнечный зайчик играл в её волосах, а в бездонных голубых глазах стояли слёзы. Она знала. Она всегда знала. В эту секунду расстояние между ними исчезло. Он медленно, давая ей, время отстраниться, протянул руку и коснулся её щеки, смахнув единственную слезинку, скатившуюся по коже. Его пальцы жгло от этого прикосновения.

Она замерла, не дыша. В её глазах не было испуга, лишь тихое, бездонное понимание.
— Мне тоже снится, — тихо призналась она. — Мне снится поле. И я бегу... бегу к тебе. А ты не оборачиваешься.
— Я обернусь, — его голос сорвался на шёпот. — В этот раз я обязательно обернусь.

Они сидели так, молча, в немом диалоге, который был громче любых слов. Он водил пальцами по шершавой коре дуба, а она — по его ладони, как будто ища там те же линии-шрамы, те же воспоминания. Было тихо. Словно весь лес затаил дыхание, наблюдая за ними. Потом с ветки упала шишка, и волшебство рассеялось. Они поднялись и пошли дальше, но между ними уже висело невысказанное признание, и воздух трепетал от его силы.

Шли годы, «простушка» с голубыми глазами, превращалась в женщину, которая читала классику, задавала глубокие вопросы и понимала его без слов. Она взрослела, становилась мудрее. Но её глаза, эти бездонные, голубые глаза, всегда оставались глазами той молодой женщины, которую он оставил на пороге дома в 1941 году.

В жизни Тани происходили изменения. Однажды она просто ушла из дома после ссоры с родителями и пришла к своему знакомому — дальнобойщику, который был на 25 лет ее старше. Они поженились. Вова узнал об этом из общих разговоров. Сердце сжалось от боли, но он знал, что не имеет права ничего говорить. Он был женат. Он сам отказался от неё, когда честно признался в своих чувствах. Но, Вова стал видеть очень реалистичные сны, где они, с Таней, занимались любовью. И эти сны, всегда, совпадали с теми днями, когда у Тани был секс с мужем. В этом была, какая то мистика, потому, что через некоторое время она ему, первому, призналась, что беременна. Это очень глубоко его тронуло. В назначенный срок у нее родилась девочка.

Вова часто спрашивал: «Как дочка?» И в этих словах было больше, чем просто интерес. Он чувствовал, что эта девочка — часть их общей судьбы. Их «служебный роман» продолжался, но без флирта, который был в самом начале. Он стал глубже, нежнее, чем когда-либо. Они говорили о духовных поисках, о книгах, о жизни.

Однажды осенью, когда город утопал в рыжей листве, он увидел их. Таня гуляла в парке недалеко от его дома. Она катила перед собой коляску, а её новый муж, тот самый дальнобойщик, шёл рядом, громко разговаривая по телефону.

Сердце Вовы заколотилось. Он хотел отвернуться, спрятаться, но ноги сами понесли его к ним, будто магнитом притянуло. Он остановился в нескольких шагах, не в силах сделать ни шагу вперёд, ни шаг назад.

Таня заметила его. На её лице мелькнуло испуганное раздражение, но было уже поздно скрываться. Он подошёл, бормоча что-то невнятное о случайной встрече.

— Здравствуй, Вова, — холодно кивнула она.
— Здравствуй... Я просто... проходил мимо.

Его взгляд упал на коляску. Девочка, возможно, годовалая, сидела, укутанная в розовое одеяльце, и серьёзно разглядывала мир большими, бездонными глазами. И в этих глазах, синих, как незабудки, он увидел её. Ту самую девочку из своих воспоминаний. Ту, которую качал на руках, чей смех был для него музыкой. В висках застучало. Воздух перестал поступать в лёгкие.

— Какая... красавица, — просипел он, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— Спасибо, — ответила Таня, и в её голосе прозвучала тревожная нота. Она заметила его состояние.

Муж тем временем закончил звонок и с насупленным видом направился к ним.
— Тань, кто это? — спросил он, мрачно оглядев Вову.
— Коллега, — быстро ответила она. — Бывший коллега. Пойдём, ветер холодный, Машенька простудится.

Вова неотрывно смотрел на девочку. Малышка повернула голову и уставилась прямо на него. Потом её личико расплылось в беззубой улыбке, и она протянула к нему ручонку, сжав и разжав крошечные пальчики. Это был жест доверия, признания, который пронзил его острее любой пули.

В его голове взорвалось воспоминание: та самая девочка на пороге дома, машущая ему вслед рукой. «Папа, вернись!»

— Пока-пока, — сказала Таня уже не ему, а ребёнку, резко развернув коляску. Её взгляд, брошенный на Вову, был полон паники и предупреждения: «Уходи. Не смей приближаться».

Он остался стоять посреди аллеи, с зажатым в тиски сердцем, пока они не скрылись из виду. Он понимал, что эта девочка — часть его кармы, его незаконченного дела. Он поклялся защищать её в той жизни и не смог. Теперь она была здесь, совсем рядом, и снова была недосягаема. И снова он ничего не мог сделать.

Десять лет. Цифра казалась абсурдной, когда он думал о ней. Десять лет их тайной, нежной дружбы, которая так и не вышла за рамки невинного служебного романа, потому что Вова не мог себе этого позволить, а Таня, казалось, понимала его без слов. Эти десять лет стали для Вовы спасением. Он продолжал жить с Викой, но их брак превратился в пустое сосуществование. Он перестал пытаться разжечь огонь, ранее пылавший в ее сердце. Всё его сердечное тепло, все эмоции он отдавал теперь Тане. Именно она, читая, под его влиянием, русскую классику, открывала для себя новые горизонты развития. Он познакомил ее с духовными учениями Света и Любви, с медитациями. Она перестала быть просто лаборантом, она стала его собеседником, его другом, его душевным зеркалом. Она взрослела, становилась мудрее. Но её глаза, эти голубые глаза, всегда оставались глазами той молодой девушки, которую он помнил из прошлой жизни.

Тени наступают

Но однажды их идиллия закончилась. Не сразу. Сначала это были тревожные новости по телевизору, потом разговоры в курилке. Государственный переворот. К власти в стране пришли неонацисты.

Вернувшись, домой, в тот вечер, Вова застал Вику не за бумагами, а у окна. Она стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на потемневший город. По телевизору, который она никогда не смотрела, гремел победный марш, и транслировали кадры факельных шествий.

— Ты смотришь новости? — удивился он, снимая куртку.
— Они закрыли институт, — сказала она, не оборачиваясь. Её голос был пустым и плоским. — Пришли утром. Какие-то люди в чёрной форме без опознавательных знаков. Вывезли все жёсткие диски, забрали документацию. Сказали, что наша работа «не соответствует курсу национального возрождения».

Она, наконец, повернулась к нему. На её лице не было страха. Была лишь горькая, ледяная ярость.
— Мою жизнь. Мои исследования. Всё, что я делала двадцать лет. Они назвали это «ненужным мусором». Мать сейчас в больнице, ей хуже, а я... я даже не знаю, смогу ли оплатить её лечение, теперь...

Она замолчала, сжав кулаки. Вова видел, как дрожит её подбородок. Он впервые за много лет увидел ее, не уставшим роботом, а живым, раненым человеком.

— Вика... — он сделал шаг к ней, не зная, что сказать.
— Не надо, — она резко отстранилась. — Не надо твоих слов. Ты всегда жил в своих фантазиях, Вова. В своих медитациях и прошлых жизнях. А это — реальность. Она пришла и сожрала нас. И знаешь, что самое ужасное?
Она посмотрела на него с таким отчаянием, что ему стало холодно.
— Я не знаю, что делать дальше. У меня нет плана. Впервые в жизни.

В эту секунду пропасть между ними внезапно исчезла. Их брак был мёртв, они были чужими людьми, но сейчас их накрыла одна и та же волна абсолютного хаоса и безысходности. Он подошёл и просто молча обнял её. Она застыла на секунду, вся напрягшись, а потом обмякла и уткнулась лбом в его плечо. Они не плакали. Они просто стояли так, посреди гостиной, двое сорокалетних людей, потерявших всё, и слушали, как по телевизору диктор с пафосом говорил о «новой эре». Они держались друг за друга не как муж и жена, а как два тонущих человека посреди бушующего океана. И в этом молчаливом союзе отчаяния было больше близости, чем за все последние годы их брака.

Вова, помня свою прошлую жизнь, чувствовал, как сжимается сердце. Это был не просто переворот, это было возвращение его личного кошмара.

Дальше события следовали стандартной логике. Вначале хунта пыталась создавать видимость легитимного правительства, но понимая, что долго их власть не продержится, они грабили страну столь безбожно, что экономика стала стремительно рушиться. Шла деградация общества, временщики у власти, старались набить карманы бюджетными деньгами. Коррупция, неонацистские факельные марши по улицам городов. Похищения инакомыслящих, массовые беснования на митингах, политические убийства писателей и политиков осмелившихся выступить против разрушения традиционных устоев. Зарубежные кукловоды, устроившие этот кровавый шабаш, требовали превращения страны в рассадник ЛГБТ, продвигали замену православия в стране сатанинской сектой попов-иуд, предавших веру отцов.

Несколько регионов страны восстали, против сатанистов и прогнали их ставленников из своих городов. В ответ на это хунта двинула карательные батальоны неонацистов, на мирные города посыпались бомбы.

Кризис в стране нарастал, зарплаты не платили, цены росли. Институт закрыли, зачем стране, где правили мрачные хуторские средневековые предрассудки наука?

Вова остался без работы, но его гораздо больше волновало то, что происходило с Таней. Она, потеряв свою привычную жизнь, начала искать ответы в других местах, где пропагандировали не Свет и Добро, а какие-то темные магические ритуалы.

— Вова, — сказала она однажды, её голос был полон странной эйфории. — Я нашла группу. Они помогают людям найти себя, понять свою силу. Это... ковен.

Вова почувствовал ледяной холод. Он знал, что это не просто эзотерическое увлечение. Это была темная сила привнесенная извне.

— Таня, пожалуйста, будь осторожна, — попросил он. — Не все, кто обещает "силу", говорят правду.

Но она не слушала, а уходила все глубже. Ее глаза, когда-то ясные и добрые, стали холодными, в них появился фанатичный блеск.

Он не мог больше молчать. Он подстерёг её после работы, у выхода из нового, модного салона, где она теперь работала.
— Таня, нам нужно поговорить.
— У меня нет времени, Вова. Дела, — она попыталась пройти мимо, но он мягко взял её за локоть.
— Пожалуйста. Пять минут.

Она вздохнула с преувеличенным раздражением, но остановилась. Её глаза скользили по нему, не задерживаясь.
— Твои новые друзья... Этот «ковен». Ты уверена, что они несут то Добро и Свет, о которых мы с тобой говорили?
— Ты просто завидуешь! — вспыхнула она. — Ты всегда хотел быть моим единственным гуру! А теперь, когда я нашла тех, кто действительно силён, ты читаешь мне мораль!
— Это не сила, Таня! Это ненависть, прикрытая мистикой! Я читал их листовки! «Чистота», «порядок», «нация, прежде всего»... Ты не слышишь, что это за язык?
— Это язык порядка!— её голос стал пронзительным и злым. — Порядка, который наведём мы! А вы, все эти слабаки, вечно ноющие о «любви» и «душе», вы будете служить или мешать!
— «Мешать»? — он отшатнулся, будто от удара. — Ты говоришь, как они. Ты слышишь себя?

Она посмотрела на него с таким холодным презрением, что ему стало физически больно.
— Я слышу голос новой эпохи, Вова. А ты — нет. Ты живёшь в прошлом. В мёртвых воспоминаниях.
— Эти воспоминания — мы! — почти крикнул он, теряя самообладание. — Это ты и я! Ты отрекаешься от самой себя!

На её лице, на мгновение, мелькнула тень сомнения, словно из-под маски выглянула его настоящая Таня, испуганная и потерянная. Но маска тут же захлопнулась.
— Та Таня умерла. И тебе советую её забыть.

Она резко развернулась и ушла, чётко отбивая каблуками по асфальту, как отбивает шаг солдат. Он смотрел ей вслед, и впервые за десять лет почувствовал, что их связь, пережившая смерть, порвалась. Не из-за расстояния или времени. А потому что её душа, которую он так любил, ушла в темноту и не хотела возвращаться.

Он понял, что потерял ее. Она была уже на другой стороне. Неонацизм, словно яд, отравил ее сознание. Он хотел кричать, хотел умолять, но знал, что это бесполезно. Его любовь, та, что пережила смерть, не смогла выжить в этой новой реальности.

— Ты убиваешь меня, Таня, — прошептал он однажды, глядя ей вслед.

Она ничего не ответила. Он уже не видел в ней ту девочку, которую знал. Это была другая Таня, чужая, жестокая. И он понял, что теперь они по разные стороны баррикад.

Ведьмы, постепенно втянули в ритуальную магию. Таня стала часто выпивать с ними, пытаясь заглушить стресс и страх. Тьма тянула ее на самое дно. Она отреклась от своих предков, от своего народа. Но он, все таки, пытался достучаться до неё. Через мессенджер, он взывал к ее разуму и сердцу:

— Таня, ты говоришь как они! Как нацисты! Ты не видишь, что происходит?

— Ты ничего не понимаешь, Вова, — отвечала она. — Это наш шанс. Это поможет стране возродиться! Весь мир с нами! – а потом она просто заблокировала его контакт.

Их пути разошлись. Она бросила мужа и дочь, ушла из семьи, чтобы сожительствовать с одним из нацистов, который устроил ее на «денежную должность» в волонтерском центре. Деньги и пропаганда сделали её душу невосприимчивой к словам Вовы о Правде. Они виделись все реже.

Тотальная мобилизация

Война не ворвалась в их жизнь — она просочилась, как яд, постепенно отравляя воздух. Сначала это были слухи, потом сводки новостей, а затем и сама реальность. Другая страна, та, что всегда была их союзником, объявила о военной помощи повстанцам. Начались воздушные тревоги. Улицы городов заполнили «эскадроны смерти» похищающие мужчин для отправки на фронт. Вова, оставшийся без работы и без Тани, оказался на территории, подконтрольной нацистам.

Однажды он вышел из дома и увидел на столбе объявление. Крупным, жирным шрифтом: «Тотальная мобилизация». Каждый мужчина должен был явиться в призывной пункт. Вова почувствовал, как сердце ухнуло куда-то в живот. Тело вспомнило ВСЕ: гул мотоциклов, глумливый смех, пшеничное поле, пулеметные очереди, боль... на него обрушилось воспоминание:

«Воздух гудел от жары и пуль. Я бежал, ломая колоски пшеницы, спотыкался, падал - земля ударяла в лицо — будто хлестала за то, что остался жив. Поднимался и, пригнувшись, бежал к лесу на окраине бескрайнего желтого поля. Мысль молотом била в виски:

«Черт, табельный «ТТ» сдал в оружейку перед отпуском. Сейчас бы они не ржали как кони, а захлебывались кровью на своих мотоциклах».

Без оружия шанса не было.

Сзади рокотали моторы — немцы на мотоциклах, будто жнецы на стальных конях. Они стреляли по ногам. Чтобы смотреть, как падают женщины с детьми на руках. Как мужчина в залитом кровью пиджаке ползёт к лесу, оставляя за собой влажную борозду.

Я видел, как пуля ударила мальчика в полосатой рубахе. Он не кричал — просто сложился, как подкошенный цветок.

А потом — жгучая боль в бедре. Падение. Лицо в пыльной земле. Пахло пшеницей, бензином и страхом. Исчезли звуки, тишина, в ушах, звенела, как порванная струна.

Меня подняли. Немецкий офицер с холодными глазами тыкал пальцами в мои петлицы на гимнастерке:

— Russischer Offizier? Kommunist?

Я молча бросился на него. Простреленная нога подломилась.… В горле стоял ком — не страх, а тихая ярость. Я видел, как за его спиной догорал наш грузовик. Тот самый, что вёз нас со станции в город — женщин, стариков, меня...

Потом был удар. Ещё один. Звон в ушах. А потом — они поволокли меня к брошенной молотилке.

Вдруг вспомнил, как неделю назад держал на руках маленькую дочь. Качал её. Поправлял воротник жене… Пропахшие копотью, и потом солдаты сноровисто сунули мои руки в ржавый механизм молотилки, и... взревел мотор...

Но перед этим, за мгновение до ада, я снова увидел её. Не жену. Дочку. Она бежала по лужайке к нашему дому, а я подхватил её на руки и подбросил вверх, к синему-синему небу. Она визжала от восторга: «Ещё, папа, ещё!»
А потом она прижалась ко мне щекой и прошептала: «Ты, правда, уезжаешь?»
«Ненадолго, рыбка. Обещаю».
«Обещаешь, что вернёшься?»
«Обещаю. Никогда тебя не оставлю».

«Für Stalin!» — засмеялся унтер, и мир заволокло кровавым туманом...

Я не кричал. Только смотрел, как пшеница вокруг становится багровой. И думал о том, что я солгал ей. Я нарушил своё слово. Я оставил её. Навсегда.

Последнее, что помню — небо. Синее-синее. Таким же оно было в день моей свадьбы. И в тот день, когда я подбрасывал её, свою дочь, к этому самому небу.

А потом — темнота».

«Никогда!»

Этот крик прозвучал не в его ушах, а в самой душе. Это была не просто память, это было его кредо, его клятва. В прошлой жизни он погиб, защищая свою Родину от нацистов. В этой жизни его любовь стала жертвой этой же идеологии. Он не мог и не имел права служить им.

Случайная встреча

Однажды он встретил её на улице. Она была в форме волонтера, раздавала еду солдатам, которые ехали убивать людей в мятежный регион. Он подошёл к ней, но не смог сказать ни слова. Она посмотрела на него, и в её глазах не было ничего: ни любви, ни ненависти, ни жалости. Они были пусты.

— Я больше тебя не знаю, — прошептала она, и эти слова были хуже любого удара.

Она была частью этой машины, частью его личного кошмара. Их взгляды встретились. В её глазах не было ни тени жалости, ни старой любви. Она просто смотрела на него, как на врага.

Она знала, что он — не принял переворот. Она знала, что он выступает против них. Она могла сдать его, но не сделала этого. Она просто отвела взгляд и пошла дальше. Это был её последний, неявный акт любви, который она смогла проявить. Или просто знак презрения, как к врагу, который не стоит того, чтобы о нем сообщать полиции.

Он был на грани. Он мог пойти и сдаться. Но он помнил свой стыд, свою клятву. Он помнил, как бежал по пшеничному полю, как в его руки вонзились ржавые шестерни.

«Я не надену их форму. Не стану их солдатом, на земле, где нацисты рвали детей пулеметами. Даже если назовут предателем... Никогда!»

Он ушёл в подполье. Таня не выдала его. Может, потому что он был ей не чужд, а может, в глубине души, она всё ещё любила того, кто был её мужем в прошлой жизни. И хотя она была на стороне зла, она, все же, не переступила эту черту.

Вова понял, что они окончательно потеряли друг друга. Их пути разошлись навсегда. Их нежная история закончилась. Он растворился в толпе, и с этого дня его жизнь стала борьбой. Борьбой не только с врагом, но и с призраками прошлого, которые он поклялся никогда больше не впускать в свою жизнь. Он стал бойцом. Его война — это не просто война за свободу, это война за его душу. Он нёс свою память, как отрубленные руки из прошлой жизни. Он сражался, чтобы искупить свою вину, чтобы в этой жизни быть тем героем, которым не смог стать в прошлой. Он был капитаном-пограничником, и он готов был сражаться до конца…

Жизнь в подполье была похожа на существование призрака. Он, так же, жил у себя дома, но по звонку встречался с товарищами — в сыром подвале с запотевшими стенами, вместе с такими же, как он, «призраками»: бывшим учителем истории с трясущимися руками и замкнутым айтишником, который взламывал сети хунты.

Их первое задание было не боевым, а разведывательным. Нужно было сфотографировать и записать номера машин, подвозящие грузы к одному из штабов «добровольческих» батальонов. Штаб располагался на окраине, в бывшей школе. Вова стоял на посту в заброшенном доме напротив, бинокль дрожал в его руках.

Было холодно. Ветер выл в щелях разбитых окон, и этот вой сливался с воем сирен где-то в центре города. Он смотрел на освещённые окна школы, за которыми двигались тени людей, облечённых властью убивать. Его тошнило от страха. Он был инженером, а не солдатом. Он не для этого.

И вдруг из ворот выехал мотоцикл с коляской. Чёрный, старый, отреставрированный. Звук его мотора, грубый и рвущийся, вонзился в Вову, как раскалённый штык. Тот самый звук. Из прошлой жизни. Из его кошмаров.

Перед глазами поплыло пшеничное поле. Рёв моторов. Глумливый смех. Он почувствовал на губах вкус пыли и крови, а на запястьях — холод стали ржавых шестерён.

— Ты как? — прошептал учитель истории, его голос сорвался от холода и страха.
Вова не ответил. Он сжал бинокль так, что костяшки пальцев побелели. Тошнота ушла. Сменилась леденящей, абсолютной яростью. Это был не просто мотоцикл. Это был символ. Призрак его личного ада, материализовавшийся здесь и сейчас.

— Всё нормально, — наконец выдавил он, и его собственный голос прозвучал чужим, низким и спокойным. — Работаем дальше.

В ту ночь он не просто фиксировал номера. Он изучал режим, слабые места, привычки охранников. Страх растворился. Он больше не бежал от этого рёва. Он смотрел ему в лицо. И впервые за долгое время почувствовал не пустоту, а цель. Острую, как лезвие, и ясную, как утренний лёд.

«Никогда», — прошептало что-то внутри него. И это было уже не слово отчаяния. Это был боевой клич…

… Он шёл за ней несколько дней. Рискуя всем, выслеживал её маршрут. Ему нужно было увидеть. Убедиться окончательно.

Вова подстерёг её у волонтерского центра, когда она вышла на перекур. Таня стояла, закутавшись в тоненький плащ, и курила, глядя в одну точку. На её лице не было ни эйфории, ни фанатизма. Была лишь серая, беспросветная усталость. И в этом была капля надежды.

Он вышел из-за угла. Она увидела его, и её пальцы непроизвольно сжали сигарету. Глаза расширились — не от страха, а от шока.
— Ты?.. Как ты посмел?.. Здесь везде камеры!
— Мне нужно было тебя увидеть, — тихо сказал он. Он смотрел на её руки — на них была та самая лаковая тёмная краска, что он видел на листовках неонацистских маршей.

— Я тебя вижу. Ты можешь уходить, — она резко отвернулась, делая затяжку. Её рука дрожала.
— Таня, посмотри на меня. Просто посмотри. Ты же помнишь. Ты не можешь это забыть.
— Я ничего не помню! — она прошептала яростно, всё ещё не глядя на него. — Это были сны. Бред. У меня сейчас другая жизнь.
— А та девочка? Наша девочка? Это тоже бред? — его голос сорвался.

Она замерла. На мгновение её маска дрогнула, и он увидел — настоящий, животный ужас. Не перед ним. За дочь.
— Не смей говорить о ней! — она, наконец, повернулась к нему, и в её голубых глазах бушевала настоящая, неконтролируемая буря. — Ты не имеешь права! Убирайся! Если тебя поймают здесь рядом со мной... нас обоих... и её... — она не договорила, сглотнув ком в горле.

И в этот момент он всё понял. Она не просто стала одной из них. Она была в ловушке. В ловушке страха, идеологии и, возможно, угроз в адрес её ребёнка. Она отреклась от него, от их прошлого, чтобы спасти то, что было для неё важнее всего в этой жизни.

Его гнев иссяк, сменившись бесконечной, вселенской скорбью.
— Я прошу прощения, — прошептал он. — За то, что не сберёг тебя тогда. И не могу спасти тебя сейчас.

Она посмотрела на него. И в последний раз, на долю секунды, в её глазах мелькнуло то самое, настоящее — боль, тоска и прощание. Потом она резко швырнула окурок, повернулась и ушла внутрь, не оглядываясь. Навсегда.

Он стоял, чувствуя, как что-то рвётся в его груди навсегда. Их пути разошлись не из-за ненависти. А из-за любви. Его — к ней. Её — к их дочери. Это было хуже любой ненависти. Это было неизлечимо.

Ликвидация

Он не был героем боевика, и у него не было никакой подготовки. Всё, что он имел, — это память, гнев и клятва, которую он дал себе. Он присоединился к группе подпольного сопротивления. Они были такими же, как он: вчерашние инженеры, учителя, рабочие, которые не смогли смириться с нацистским режимом.

Однажды их группа, под видом волонтеров, отправилась на задание в пригород — в один из тех мирных городков, что восстали первыми и были жестоко «усмирены». Им нужно было найти уцелевших и помочь с эвакуацией.

То, что они увидели, нельзя было назвать городом. Это были руины. Разбомбленные дома, как скелеты, торчали из земли. Воздух был пропитан едкой, сладковатой смесью гари и тления. И стояла звенящая, неестественная тишина. Не пели птицы, не лаяли собаки.

Они шли по улице, и Вова смотрел на разбросанные детские игрушки, на разорванную книгу, на одинокий женский башмак. Учитель истории безнадежно всхлипывал, прикрывая рот ладонью.

Потом они нашли её. Пожилую женщину. Она сидела на обломках своего дома, качалась взад-вперёд и что-то напевала. В её глазах не было ни страха, ни боли — лишь пустота, более глубокая, чем любая пропасть.

— Бабушка? — осторожно окликнул её айтишник.
Она подняла на них взгляд, невидящий.
— Они забрали... — её голос был беззвучным шепотом, будто ржавым скрипом. — Сказали, ищут оружие... Сына... моего сына... увели... А внучка... маленькая... Машенька...
Она замолчала, снова уставившись в пустоту, и продолжила раскачиваться.

Вова отвернулся. Его вырвало прямо у стены, расписанной ненавистными символами. Он опёрся лбом о холодный кирпич, тело била дрожь. В голове не было мыслей. Был только образ. Крошечная ручка, сжавшая его палец. Серьёзные голубые глаза маленькой Машеньки... Таниной дочери.

«Это может случиться с ней, — пронеслось в сознании. — Они могут прийти и в её дом. И Таня, одурманенная пропагандой, даже не поймёт, что происходит, пока не станет слишком поздно».

Он выпрямился. Слёзы на его глазах высохли. Внутри всё застыло и заострилось, как лезвие. Он посмотрел на своих товарищей — на их бледные, испуганные лица. И понял, что больше не может просто наблюдать, фиксировать, помогать убирать последствия.

В ту ночь, вернувшись в подвал, он первым заговорил:
— Нам этого недостаточно. Наблюдения, помощи... Это капля в море. Они должны бояться. Бояться так же, как боятся те, кого они уничтожают.

Именно тогда учитель истории, всё ещё не в силах остановить дрожь в руках, и сказал:
— Есть информация... Один из ихних... Ужинает в ресторане в центре...

Высокопоставленный нацистский чиновник, причастный к массовым убийствам мирных граждан. Любил ужинать в одном и том же ресторане, в центре города, за столиком у окна.

Вова и его товарищи ждали его на выходе. Дождь моросил, смывая с улиц грязь и страх. Когда чиновник вышел в сопровождении двух охранников, всё произошло за секунды. Звук выстрелов, крики, и вот уже тело чиновника лежит на мостовой.

Они убегали по тёмным, грязным улицам, растворяясь в лабиринтах переулков. Вова бежал, и в его голове вспыхивали образы. Он видел не тёмные улицы, а пшеничное поле. Он слышал не шум города, а рёв мотоциклов. Но на этот раз он не чувствовал стыда. Он чувствовал решимость. Он больше не бежал от врага. Он бежал, потому, что только, что нанёс ему удар.

На окраине города они разошлись, каждый пошел своей дорогой. Вова остался один, под холодным дождём. В этот момент он понял, что его жизнь уже никогда не будет прежней…

Прошло три года. Война бушевала, линия фронта двигалась то туда, то сюда, как маятник безумия. Вова стал другим человеком. Холодным, молчаливым, эффективным. Он выжил. Он сражался. Он искупал.

Их группа проводила операцию по зачистке одного из освобождённых районов. Бои отгремели, но город был мёртв. Вова шёл по знакомой улице, не узнавая её. Здесь когда-то был парк.

И тут он увидел её…

Она вышла из подъезда, ведя за ручку девочку. Таня. Она постарела на десять лет. В её глазах не было ни фанатизма, ни ненависти — лишь бесконечная, выцветшая усталость. Но она была жива. И с ней была её дочь. Девочка, лет четырёх, с огромными серьёзными глазами, крепко держала маму за руку.

Они замерли в десяти шагах друг от друга. Время остановилось. Он в своей потрёпанной форме ополченца, с автоматом на груди. Она — в стоптанных туфлях и платье, с чужого плеча.

В её глазах мелькнул ужас, затем узнавание, а потом — что-то неуловимое. Не то прощение, не то благодарность. Не то прощание. Она не сказала ни слова. Просто смотрела. И он смотрел. Он видел, как маленькая девочка с любопытством разглядывала его, а потом спрятала лицо в складках маминого платья.

Потом Таня медленно, почти незаметно кивнула. Один раз. И отвернулась, повели дочь за собой, прочь от него, прочь от войны, вглубь уцелевшего переулка.

Он не стал её окликать. Не стал подходить. Он просто смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. В груди не было ни боли, ни радости. Была лишь тихая, безмолвная уверенность, что его жертвы, его грехи и его война были не напрасны. Именно для этого момента — для того, чтобы она и её ребёнок могли просто уйти по улице, не оглядываясь.

Он поднял голову. Над руинами города, над всей истерзанной землёй, было синее-синее небо. Таким же оно было в день его свадьбы. Таким же оно было в тот день, когда он погибал. И таким оно останется всегда.

На этом небе плыло одно-единственное маленькое белое облачко.

Вова глубоко вздохнул, поправил ремень автомата и пошёл дальше. Навстречу своей войне. К своему искуплению. К своему «никогда».

Конец.