Нисхождение по Бездонной Лестнице

Меня разбудила тишина.

Дом всегда шумел ночью. Балки скрипели. Радиаторы потрескивали. Ветер шептал в окнах. Теперь ничего. Только густая пустота. Она давила на уши, как будто я нырнул глубоко под воду.

Я лежал в кровати и смотрел в потолок. Там обычно двигались тени от фонаря на улице. Теперь была просто чернота.

Сердце стучало медленно. Не моим ритмом.

Я прислушался. Своё дыхание слышал. А за стеной — ничего. Папа всегда храпел тихо, ровно. Мама чуть посвистывала, когда выдыхала. Эти звуки были как одеяло ночью. Теперь одеяла не было.

Мне пять лет и три месяца. Я не знал, что делать. Просто лежал и ждал, что звуки вернутся.

Не вернулись.

Я встал. Пол холодный. Ковёр с планетами. Под Юпитером мокро. Я потрогал ногой. Густое. Пахнет старыми монетками, которые папа давал держать в руке.

Запах стал сильнее. Я пошёл к двери. Ручка холодная. Открыл тихо.

Коридор чёрный. В конце, под дверью родителей, свет. Не жёлтый, как ночник. Синеватый, зелёный. Холодный.

Я пошёл туда. Босиком. Каждый шаг слышу в голове. Запах меди и чего-то сладкого, как старые конфеты, которые забыли в кармане.

Дверь приоткрыта. Узкая щель. Запах крови. Не свежей.

Я посмотрел в щель.

Папа сидел на кровати спиной. Плечи опущены. На спине разрез. Кожи нет. Из него течёт чёрное, густое. Внутри что-то блестит и шевелится. Тихо скрипит.

Мама лежала рядом. Глаза открыты. Пустые. Изо рта тонкая чёрная нитка. Она дрожит. Под кожей на шее что-то ползёт. Кожа тонкая, как бумага.

Папа заговорил. Голос не его. Сухой. Со скрежетом.

«Синхронизация нестабильна. Носитель женского пола отторгает.»

Голова повернулась. Только шея. Слишком далеко. Глаза папины, но внутри светится зелёное.

«Носитель мужского пола стабилен. Начать извлечение.»

Рука поднялась. Не папина рука. Чёрная, блестящая. Пальцы длинные, острые. Потянулась к маминому лицу.

Мамин взгляд нашёл меня в щели.

Глаза пустые, но на миг в них что-то мелькнуло. Губы шевельнулись.

Беги.

Голова папы повернулась ко мне.

Нитка в мамином рту запищала громко. Чёрное на папиной спине зажужжало. Он встал. Быстро. Не как человек.

Я побежал. За спиной треск двери.

Влетел в свою комнату. Захлопнул. Прижался спиной.

Снаружи тихо.

Потом в щель у головы просунулось что-то тонкое, чёрное, острое. Провело по дереву. Царапало.

Я вспомнил папины слова. Настоящие. Когда он показывал фокус: брал мои руки, и между ладонями было тёплое, как солнышко. «Всё вокруг — энергия. Просто спит».

Слёзы потекли. Горячие.

В груди стало жарко. Очень жарко. Как тогда, только сильнее. И больно.

Я оттолкнулся от двери. Упал на колени в мокрое пятно.

Сжал ковёр в кулаках.

Не знал, что делаю. Просто хотел, чтобы это ушло.

В груди что-то рванулось.

Воздух задрожал. Лампа наверху треснула.

За дверью жужжание остановилось. Я посмотрел на дверь.

Сказал тихо:

«Уйди.»

В дереве появилась чёрная точка. Маленькая.

Из неё вышел белый свет. Не тёплый. Холодный. Без звука.

Дерево исчезло вокруг точки. Не сгорело. Просто не стало.

В дыре я увидел его. То, что было папой. Чёрное, блестящее. Много острых частей.

Свет коснулся.

Оно задрожало. Края расплылись.

Дыра хлопнула. Закрылась.

На месте двери — гладкий полукруг в стене. Ничего внутри.

В коридоре — куча чёрного и красного. Дымится.

Тишина.

Я сидел на ковре. Кровь из носа капала на Юпитер.

Мама сказала беги.

Но куда.

Дом стал чужим.

Я сделал что-то страшное.

И это что-то всё ещё внутри меня.

Я не знал, сколько сидел на ковре. Кровь из носа высохла. Руки всё ещё дрожали.

В коридоре что-то тикало. Не часы. Тихо, неровно. Как капли.

Я встал. Ноги тяжёлые. Подошёл к дыре в стене. Края гладкие, холодные. Воздух там странный. Не холодный и не тёплый.

Куча в коридоре шевельнулась.

Один кусочек чёрного задрожал. Потом другой. Они поворачивались. Все в одну сторону. Наверх. К лестнице на чердак.

Тиканье стало громче.

Я посмотрел на дверь родителей. Она открыта. Оттуда тот же зелёный свет. И запах. Кровь, старая. И ещё что-то горькое, как лекарство, которое мама давала, когда болело горло.

Я пошёл туда.

Пол под ногами чуть дрожал. Как будто дышал.

В комнате всё изменилось. Стены стали бугристые. Чёрное покрыло их, блестело слабо. Свет зелёный шёл изнутри этого чёрного.

Мама лежала на кровати. Не двигалась. Глаза открыты. Изо рта всё так же нитка чёрная. Тонкая. Дрожит.

Живот чуть больше. Под кожей что-то круглое. Твёрдое. Тоже светится зелёным, но тускло.

Я стоял в дверях.

Её голова повернулась ко мне. Медленно. Скрипнула.

Челюсть опустилась. Нитка запищала.

Из горла вышел звук. Не мамин голос. Хриплый. Чужой.

«Сын…»

Я замер.

«Не… надо…»

Рука поднялась. Тонкая. Палец показал за мою спину. Наверх. К чердаку.

Тиканье заполнило всё. Дом дрожал в такт.

Я вышел. Не оглянулся.

Свет из комнаты тянулся за мной, как дым.

Дверь на чердак открыта. Раньше всегда закрыта. Папа говорил: там старые вещи, опасно.

Теперь дерево вокруг замка сломано. Края чёрные.

Лестница тёмная. Сверху пахнет пылью и чем-то мокрым.

И звук. Глухое бульканье. Как будто вода в животе переливается.

Я пошёл наверх.

Ступеньки скрипели. Холодно стало. Воздух густой.

Голова поднялась над полом чердака.

Там было большое. Больше, чем должно. Стены далеко. Тьма.

Пол не доски. Мягкий. Тёмно-красный. Дышит. Поднимается и опускается.

В центре висит что-то. Большое. Мокрое. Как мешок из кожи и корней. Поры открываются и закрываются. Из них капает жёлтое. Плюхает вниз.

От него идут толстые нитки. В стены. В пол. Одна вниз — к маминой комнате.

Внутри светится зелёным. Сильно. В такт тиканью.

Я стоял на ступеньке. Не мог двинуться.

Свет ударил в меня. Тонкий. Прямо в лоб.

В голове стало громко. Много звуков. Шепот. Писк. Тиканье.

Я не понимал слов. Но знал.

Что-то входит. Сквозь стены. Сквозь людей.

Папа стал частью этого.

Мама тоже. Но не так.

А я — другой.

Не как они.

Свет погас.

Голова заболела. Тошнило.

Я упал вниз. Кубарем. Ударился.

Лежал в коридоре. Смотрел наверх.

Бульканье продолжалось. Тихо. Ровно.

Тени наверху шевельнулись. Что-то спускалось. Медленно.

Я встал.

Посмотрел на дверь родителей. На дыру в своей стене. На лестницу вниз, к выходу.

Мама сказала не надо.

Но не надо что.

Я пошёл в свою комнату.

Сел на ковёр. Тот же мокрый Юпитер.

Закрыл глаза.

В груди опять жарко. То же, что раньше.

Страшное.

Оно не ушло.

Оно слушало.

И ждало.

Я сидел на ковре в своей комнате. Глаза закрыты. Внутри всё тихо. Но что-то ждало. Чувствовал это под грудью — холодный комок, который иногда шевелился.

Дом теперь дышал по-другому. Низкий гул шёл отовсюду, как будто далеко-далеко работал большой мотор. Стены вздрагивали иногда, будто от озноба. Из маминой комнаты доносилось мокрое бульканье, медленно-медленно. И редкие щелчки — тонкие, как будто кто-то ломал сухие веточки.

Я вспомнил папины руки. Большие, тёплые. Как он клал мои ладошки в свои и говорил: «Смотри, солнышко просыпается». Между ладонями становилось горячо и светло. Я тогда смеялся.

Теперь в груди холод. Но глубоко, совсем глубоко — осталось то тепло. Я хотел его достать. Позвать.

Стало холоднее в комнате. Мой выдох — белое облачко. На ресницах и пальцах иней. Как зимой, когда нос прижимаешь к окну.

Я открыл глаза.

Прямо передо мной висела в воздухе чёрная точка. Маленькая. Не падала. Просто была. И смотрела.

Я знал — она моя.

Посмотрел на стену напротив. Там мои рисунки. Синий грузовик с большими колёсами. Жёлтое солнце с лучиками. Зелёная трава. Я рисовал их фломастерами, и мама хвалила.

Под стеной что-то билось. Тихо-тихо. Как второе сердце.

За стеной — гостиная. Там большое зеркало в золотой раме. Папа поднимал меня высоко, чтобы я увидел свою макушку.

Я поднял руку к стене. Ладошкой вперёд.

Точка исчезла там. Появилась у самой ладони. Холодная.

Коснулась обоев с грузовиком.

Сделала дырочку. Круглую, гладкую, будто кто-то аккуратно вырезал.

Потом поползла дальше. Медленно. Оставляла за собой чёрную нитку-трещинку.

Стена заскрипела тонко-тонко, высоко. Как будто ей стало больно.

Дырочка росла. Сквозь неё видно кусочек гостиной — край старого кресла, паркет.

Точка вышла с другой стороны.

Теперь я видел больше. Диван и кресла срослись вместе, странно выгнулись. Книги на полках растеклись, как тёплый пластилин. Пол светился слабым зелёным, будто под ним вода с фонариком. Пахло оттуда сладко, медью и старой пылью.

Зеркало стояло посреди. Рама вся в чёрных толстых нитках, и они чуть шевелились, как червячки.

В зеркале была наша старая гостиная. Тёплая. Огонь в камине потрескивал. На спинке дивана лежала мамина синяя шаль — мягкая, пахла её духами и стиркой.

Перед зеркалом стояла мама. В своём любимом синем платье. Волосы гладкие. Смотрела в зеркало и улыбалась уголком рта. Так улыбалась, когда вспоминала что-то только своё.

Отражение улыбалось тоже. Но чуть позже. Улыбка была шире. Глаза блестели слишком сильно.

Точка висела в воздухе и дрожала, будто замёрзла.

Я подумал: это неправда. Это не мама.

Стереть.

Точка двинулась вперёд. Прямо между мамой и отражением.

Всё замерло. Даже гул в стенах стих.

Из зеркала полезло длинное, чёрное. Из теней и кусочков света. Мелькнуло папино смеющееся лицо. Моя кроватка с мишкой. Солнечный зайчик, который бегал по стене.

Точка открылась шире. Стала глотать это длинное. Тихо. Без звука.

Зеркало затрещало. Тонко, как лёд весной.

Фигура мамы медленно повернулась. Улыбка исчезла. Глаза стали огромные. Рот открылся — и оттуда посыпалась серебристая пыль, как снег из старого телевизора.

Отражение прижало ладонь к стеклу изнутри. Ладонь плоская, как нарисованная.

Точка доела. Выпустила холодную волну. Она прошла сквозь воздух, как ветер из открытого окна зимой.

Фигура мамы стала тонкой-тонкой, почти прозрачной. Потом рассыпалась серебристой пылью. Пол в гостиной открыл рот и проглотил её всю.

Волна дошла до зеркала. Стекло помутнело сразу, стало серым и мёртвым. Рама почернела и осыпалась вниз чёрной трухой.

Дом заревел. Громко, страшно. Стены задрожали, пол подпрыгнул. Всё внутри сжалось от этого рева.

Точка исчезла. В груди стало совсем пусто и холодно.

Я сидел. Пальцы посинели. Ноги не слушались.

Хотел вспомнить мамину настоящую улыбку. Как она наклонялась и целовала в лоб. Не получилось. Картинка была серая, далёкая. Как будто кто-то стёр краски.

Дом шумел громче. В коридоре — быстрые шаги. Много-много ног. Стучат остро, как когти.

Остановились прямо у моей комнаты.

Я встал. Ноги дрожали.

Подошёл к большой дыре в стене, что ведёт в коридор.

Там тени. Узкие, длинные. Двигаются быстро. Много острых концов.

Я поднял руку.

На ладони появилось белое пятно. Очень холодное. На нём медленно выросла новая чёрная точка.

Тени замерли. Потом бросились прочь. Стрекотали, как большие жуки под банкой.

Дом сжался вокруг. Стены придвинулись ближе. Потолок опустился.

Я шагнул в коридор.

Прикоснулся ладонью к стене. К чёрному, влажному, что росло на ней.

Тишина пришла.

Громкая. Пустая.

И холодная.

Я шагнул в коридор. Ладонь с чёрной точкой всё ещё холодная. Пальцы чуть дрожат.

Коснулся стены. Той, что чёрная, влажная и тёплая, как кожа. Она пульсировала под рукой — медленно, как дыхание.

Сначала всё замерло. Гул в доме стих. Бульканье из маминой комнаты — тоже. Тиканье где-то далеко остановилось. Даже воздух стал тяжёлым, неподвижным.

Потом — как будто что-то вошло в меня через ладонь.

Не больно. Просто очень тяжело. Как будто на плечи положили весь дом.

Я почувствовал его вес. Старый. Земля под полом давит снизу. Стены помнят каждую зиму — холод проникает в щели. Каждое лето — жара делает дерево скрипучим. Много-много лет. Больше, чем я могу сосчитать.

Потом пришло новое чувство. Холодное. Твёрдое. Как иголка, воткнутая в дерево. Иголка росла. Меняла всё. Доски внутри стен становились твёрдыми, как камень или металл. Штукатурка — гладкой и блестящей. Воздух в комнатах — густым, будто в нём плавают мелкие песчинки.

Дом ел то, что помнил. Папины тяжёлые шаги по утрам. Мамин смех на кухне. Как я бегал по коридору с машинкой. Всё разбирал на маленькие кусочки. Прятал внутри себя. Использовал, чтобы расти.

Папа стал частью этого. Потому что любил, чтобы всё было по порядку. Инструменты на полках ровно. Книги по размеру.

Мама — тоже. Но по-другому. Она любила обнимать. Петь тихо. Это тоже съели.

А я — неправильный. Не помещался.

Дом боялся меня. Хотел убрать ошибку.

По руке потекло что-то холодное и едкое. Как кислота. Хотело забраться под кожу. Разобрать меня тоже.

Но я дал своё.

Дал холод внутри груди. Дал пустоту от чёрной точки.

Стена задрожала сильнее. Чёрные узоры на ней поплыли, как краска под дождём. Стали кривыми. Неправильными. Ломанными.

Стена заскулила. Тихо, жалобно. Как большая собака, которой наступили на лапу.

Из неё потекла чёрная жидкость. Густая. Пахла гнилью и металлом.

Тени прибежали из темноты. Узкие, быстрые. С острыми концами. Стали грызть стену. Выскребать серое, что полезло из-под чёрного. Чистить рану.

Я отнял руку. Трудно — ладонь прилипла. Отрывал, как пластырь от болячки.

На ладони остались чёрные нитки. Тонкие, как вены. Ползли вверх по запястью. Чесались внутри. Глубоко.

Я отступил в свою комнату. Ноги еле слушались.

Дом зашумел громко. Грохот. Что-то падало в гостиной. Стекло звенело. Свет мигал — зелёный, потом обычный жёлтый, потом снова зелёный.

Я сел на ковёр. На мокрый Юпитер.

Смотрел на руку. Нитки ползли дальше. К локтю.

Не больно. Зудело. Как будто внутри что-то новое росло.

Потом услышал плач.

Маленький. Надрывный. Знакомый.

Из маминой комнаты.

Сердце сжалось сильно. Как будто рукой схватили.

Это был мой плач. Когда я был совсем маленький. Когда страшно в темноте.

Не ходи, — подумал я.

Но плач не останавливался. Звал.

Я встал. Пошёл туда медленно.

Коридор казался длиннее. Стены ближе.

Дверь в спальню открыта. Свет слабый, зелёный, но дрожит.

Мама лежала на кровати. Такая же. Прозрачная. Живот светится тихо.

На краю кровати сидел мальчик. Маленький. В моей старой пижаме с космонавтами и ракетами. Спина худенькая. Плечи дрожат. Лицо в ладошках.

Плачет.

Я замер в дверях.

Он услышал. Перестал плакать. Медленно повернулся.

Моё лицо. Глаза красные от слёз. Нос сопливый.

Но в глазах — пусто. И глубоко — зелёная искорка.

— Они ушли, — сказал он моим голосом. Тихо. — Папа. Мама. Остался только я.

Протянул руку. Маленькую. Ладошка вверх.

— Не бойся. Будем вместе. Я тебя обниму.

Я посмотрел на его руку.

Потом на свою. С чёрными нитками, что уже до локтя.

— Ты не я, — сказал я.

Его улыбка стала странной. Кривой.

Рука изменилась. Пальцы вытянулись. Стали длинными, белыми. Концы острые, как ножи. Раскрылись.

Бросились ко мне быстро.

Я не убежал.

Поднял свою руку. Ладонью вперёд.

Острые концы вонзились в ладонь.

Не больно. Холодно. Как в ледяную воду.

Что-то полезло в меня. Холодное. Логичное. Хотело посмотреть внутрь. Разобрать чёрную точку.

Я застонал. Колени подогнулись.

Голос сказал отовсюду — из стен, из мамы, из воздуха:

— Стань частью. Будет спокойно. Не страшно.

Фигура мальчика выросла. Стала высокой. Размытой. Много глаз в темноте.

Я не боролся сильно.

Вспомнил папин фокус. Как солнышко между ладонями. Тёплое. Смешное.

Это всё — не настоящее.

Просто игра. Очень страшная игра.

Я подумал: всё понарошку.

И ещё подумал глупое: большой розовый единорог с крыльями сидит на кровати и ест чёрные нитки, как конфеты. Хвостом машет.

Очень глупо.

Голос замолк. Запнулся.

Свет мигнул. Стал жёлтым. Обычным. Как раньше.

Острые концы в ладони обмякли. Стали мягкими, как верёвки.

Я выдернул руку.

Фигура мальчика скривилась. Лицо поехало в сторону. Одно ухо большое. Рот кривой.

Потом — тихий хлопок. Рассыпалась серой пылью на пол.

Я вышел из комнаты. Шатаясь.

За спиной — шелест. Как песок сыплется.

Вернулся в свою комнату.

Дом затих.

Не злой. Удивлённый. Растерянный.

Я сел на ковёр.

Чёрные нитки на руке успокоились. Стали тоньше.

Но остались.

Я знал.

Это не конец.

Дом думает теперь по-другому.

А я тоже.

У меня есть глупые картинки в голове.

Они сильнее всего.

Они могут победить.

Тишина после того, как фальшивый я рассыпался пылью, была странной. Не пустой, как раньше. А натянутой. Как верёвочка, которую сильно тянут. Дом не кричал. Он прислушивался.

Я сидел на ковре. Рука с чёрными нитками на колене. Нитки чуть-чуть светились серебристым. Пульсировали тихо. В такт сердцу, но не совсем.

Дом шумел по-новому. Гул был неровный. Как будто много маленьких часов тикали не вместе. Стены вздрагивали чаще, коротко. Из маминой комнаты — бульканье, но теперь с паузами. Как будто запиналось.

Я знал — он смотрит. Не злится. Пытается понять.

Розовый единорог его запутал.

Я сжал кулак. Нитки стали виднее. Как тонкие корни под кожей. Тонкой-тонкой.

Они росли. Медленно. Чесались внутри. Не больно. Просто... новое.

Я посмотрел на комнату. Мою крепость. Дыра в коридор. Другая дыра — с серым туманом. Ковёр подо мной. Юпитер стёрт. Марс серый. Но Сатурн остался. Кольца кривые. Я рисовал их долго. Жёлтым.

Папа стоял рядом. Смеялся. «Кольца — это куча льдинок и камушков. Летают вместе. С виду ровно, а на самом деле — полный беспорядок».

Беспорядок.

Я подумал.

Моя сила — не просто стирать. А делать беспорядок. Глупый. Свой.

Единорог сработал. Потому что глупый.

Мне нужно место. Где думать. Где пробовать новое.

Я встал. Пошёл к стене с серым туманом. Где раньше гостиная.

Приложил ладонь. С чёрной точкой.

Не стирать.

Сделать дверь.

Представил.

Дверь не обычная.

Рама — как верёвка с узлами и бантиками. Панели — как вода из аквариума. В воде плавают рыбки. С моим лицом. Рты открыты. Ручка — птичка в круглой клетке. Птичка живая. Бьётся.

Очень глупая дверь.

Чёрная точка запела. Тихо. Высоко. Как стекло звенит.

Из неё потекло серебристое. Жидкое. Переливалось всеми цветами. Как бензин на луже.

Коснулось серого тумана.

Туман задрожал. Заволновался. Отступил немного.

Потом стал дверью. Такой, как я хотел.

Пахло от неё красками из коробки. И сахарной ватой с ярмарки. И дождём.

Я толкнул.

Дверь открылась бесшумно.

За ней — белое. Большое-большое. Пустое.

Только посередине — мольберт. Деревянный. Старый. С холстом чистым.

И на табуретке — я.

В длинном халате. В крапинках. Как у художника.

В руках — ножик. Длинный. Блестящий.

Он резал холст. Не рисовал. Вырезал.

Я шагнул внутрь.

Дверь закрылась. Растворилась.

Звуки дома ушли. Совсем.

Только ножик скребёт тихо.

Я подошёл ближе.

На холсте — наш дом. Но странный. Комнаты полны шестерёнок и ниток. Стены — как жилы. Чёрные.

Он вырезал слова. Кривые. С завитушками.

Я прочитал одно: «Зеркало здесь спит криво».

И другое: «Время протёрлось от кругов».

В центре — чердак. Большой. Мокрый. Плод.

А рядом со всем — маленький я. Сижу на ковре.

Из меня — чёрные пустые места. Как дырки.

Он остановился. Повернулся.

Лицо моё. Но глаза — серебристые. Сплошные. В них плавают картинки. Странные формы.

— Что делаешь? — спросил я.

Голос глухой. Как в подушке.

— Готовлю еду, — сказал он. Голос мой. Но с звоном. — Он хочет нас разобрать. Съесть. Давай дадим ему то, что не сможет.

Он показал ножиком на маму на холсте.

— Она — как коробка для его семян. Давай изменим. Пусть из неё растёт мягкое. Тёплое. Пушистое. Что обнимает всё. Превращает твёрдое в мох. Шестерёнки — в одеяло.

Я подумал. Страшно. Но правильно.

— А папа?

— Он — как проводок. Давай добавим шутку. Пусть руки его пляшут. Говорят глупые слова. Жонглируют пальцами. Рассказывают стишки.

Я улыбнулся. Не по-настоящему. Внутри.

— А дом?

— Большой холст. Мы рисуем на нём. Криво. Смешно. Делаем из прямого — вопрос.

Он дал мне ножик.

Рукоятка тёплая. Как рука.

Я взял.

Подошёл к чердаку на холсте.

Вырезал имя.

Кривое. С рожицами на буквах.

«БАРБОССА-БУЛЬКАЛЬЩИК».

Каждая буква дрожала.

Потом он добавил серебристой краски.

Чердак стал как большой батут. Разноцветный. С гирляндами из сосисок. Лампочки мигают.

И звуки. Он вырезал нотки. Но не нотки. Смех. Лопающиеся пузыри. Скрип качелей.

Это будет играть всегда.

Я смотрел.

Чувствовал.

Это месть.

Не огонь.

Смех.

Тихий. Страшный.

Он улыбнулся. Широко.

— Готов сеять?

Я кивнул.

— Начнём с мамы. С её мягкого.

Я пошёл к двери. Она теперь как лягушка. Большая пасть.

Открылась.

За ней — коридор. Но уже другой.

Гул слышу. Но с запинкой.

Я шагнул.

Дом ждал.

Но теперь я несу семена.

Глупые.

Нежные.

Они прорастут.

Я вышел из глупой двери-лягушки в коридор. Но это был уже не совсем мой коридор.

Стены чёрные, блестящие. Но на них появились новые линии. Мягкие. Цвета старой кости. Перламутра. Тусклого золота.

Они вились медленно. Как лоза. Не ломали старый узор. Обнимали его. Вплетались.

От них пахло тёплым молоком с медом. Детской присыпкой. Простынёй, что мама сушила на солнце летом.

Дом шумел странно. Гул запинался. Как будто спотыкался. Тиканье стало нервным. Коротким.

Я пошёл к маминой комнате. Дверь приоткрыта.

Из щели свет. Зелёный. Но с тёплым. Медовым.

Запах густой. Молоко. Корица. Лаванда. И что-то тяжёлое, сладкое. Как большие цветы ночью.

Я толкнул дверь тихо.

Комната стала другой.

Стены зацвели. Из чёрного выросли стебли. Толстые. Бархатные. Тёмно-красные. Как кровь под луной.

На стеблях бутоны. Большие. Как раскрытые ладони. Слишком много пальцев.

Из них свет тёплый. Капает густое. Пахнет молоком. И землёй после дождя.

Над кроватью стебли сплелись. Как занавеска. Живая.

Мама лежала. Прозрачная. Живот большой. Светится тихо багровым.

Изо рта — много тонких ниток. Серебристых. Идут в стены. В пол. В цветы.

Она — корень всего этого.

На лице — грусть. Глубокая. Как будто плачет внутри.

Один цветок на стене повернулся ко мне медленно.

Из него выглянуло лицо. Похожее на мамино. Но старое. Мудрое.

Голос в голове. Тихий. Тёплый. Как объятие.

Мой мальчик... Ты принёс сны... Такие странные...

Голос не холодный. Голос заботы. Большой. Тяжёлой.

Я видела... Папа смеётся... Роняет свои железки... Они звенят... Как колокольчики... Я смеюсь... Из слёз растут цветы... Поют тихонько... Чтобы шестерёнки уснули...

Цветок капнул. Капля упала на пол. Вырос пушистый росток. Завертелся.

Дом задрожал. Гул стал низким. Злым.

Свет зелёный боролся. Хотел погасить тёплый.

Стены сжались. Пластинки чёрные хотели раздавить стебли.

Но стебли обвивали. Мягко. Душили нежно.

Тени прибежали. Много. Острые. Быстрые.

Стали рубить цветы. Лезвиями.

Сок брызнул. Молочный. Густой.

Тени замедлились. Лезвия стали мягкими. Как воск.

Один упал. Ростки обняли его. Спрятали.

Шшш... Тихо... Детки спят... Острые края поранят... Я притуплю...

Голос снова. Успокаивающий.

Я смотрел. Не двигался.

Это работало. Нежность побеждала.

Но цветок повернулся ко мне.

Дай мне ещё... Твою грусть... Твою боль... Я сделаю нектар... Сад... Тихий... Тёплый... Он уснёт... Навсегда...

Хотелось. Отдать всё страшное. Уснуть в этом.

Но я вспомнил ножик. Серебристые глаза.

Мы играем. Не спим.

— Нет, — сказал я.

Цветок погрустнел. Лепестки опустились.

Иди... Мой сеятель... Мы растём... Ждём...

Я вышел. Запах молока шёл за мной.

Ростки ползли по коридору. Тихо.

Я пошёл наверх. К папиному кабинету.

Дверь закрыта.

Изнутри — топот. Звон. Смешная песенка.

«Шестерёночка упала с лесенки... Паучок поднял... В карман положил...»

Я открыл чуть.

Кабинет — как сон плохой.

Стены — всё плавает. Буквы. Каракули. Схемы. Лица.

Папа посреди.

Тело чёрное. Металл.

Но кривое. Цветастое. Пружинки торчат. Дёргаются. Дзинь.

Он прыгал на одной ноге. Размахивал руками.

Пел. Сбивался. Начинал снова.

Увидел меня.

Глаза серые. Искра мигает всеми цветами.

— Привет, а-а-аномалия! Фо-фокус хочешь?

Рука поднялась. Хотела ключ сделать.

Но вышла куча. Блестки. Дымки цветные.

— Ой-ой! Не то! Ещё раз!

Засмеялся. Металлически.

Это работало. Шутка.

Папа стал клоуном.

Но в глазах — мелькнуло. Грустное. Вопрос.

Как будто настоящий папа смотрит издалека.

Я закрыл дверь.

Стоял в коридоре.

Ростки от мамы ползли по стенам.

Краска серебристая капала с потолка.

Дом шумел. Три голоса. Зелёный. Тёплый. Смешной.

Я — сеятель.

Иду на чердак.

К Барбоссе-Булькальщику.

С последним подарком.

Самым большим.

Карнавал только начинается.

Я пошёл на чердак.

Лестница стала странной.

Каждая ступенька другая.

Одна звенит под ногой. Тихо. Пахнет ржавчиной. Старыми газетами из папиного кабинета.

Другая мягкая. Влажная. Как гриб после дождя. Когда нажимаю — вздыхает. Пахнет подвалом. И фиалками, что мама ставила на окно.

Третья холодная. Гладкая. Как лёд. В ней видно дверь. Белую. Мастерскую. Много-много раз. Уходит вниз.

Я поднимался медленно.

Воздух гудел. Тремя голосами.

Низкий. Злой. Как раньше.

Тёплый. Тихий. Как мамин шёпот.

Смешной. Сбивчивый. Как папина песенка.

Они мешались. Спорили.

Дверь наверху не дверь.

Разрез. Вертикальный.

Края дрожат. Светятся. Зелёным. Медовым. Разными цветами сразу.

Из него пахнет. Старым. Голодным. И новым — молоком. И конфетти.

Я шагнул в разрез.

Внутри тихо. Очень.

Тишина давит. На уши. На грудь.

Как будто кто-то кричит. Но далеко-далеко. И не слышно.

Потом увидел.

Чердак маленький теперь.

Тесный.

Стены как одеяло. Сшитое. Из кожи. Тонкой.

На ней картинки. Смятые. Моя кроватка. Папины руки с книгой. Мамина улыбка.

Всё скомкано. Сшито кривыми нитками.

Пол мягкий. Тёплый. Качается чуть. Как будто дышит подо мной.

В центре висит он.

Барбосса-Булькальщик.

Не большой теперь.

Как тыква. Спелая.

Поверхность как воск. Трескается.

Внутри свет. Смешанный.

Зелёный борется.

Медовый обнимает.

Разноцветный прыгает.

Он плачет.

Капли густые. Янтарные.

Падают тихо. Впитываются в пол.

Оставляют пятна.

Он смотрит на меня.

Не глазами.

Всем собой.

Я почувствовал вопрос.

Большой.

Зачем?

Я поднял руку. Не с точкой.

Чистую.

Нарисовал в воздухе пальцем.

Солнце. Кривое. С лучами-закорючками.

Папу. Маму.

Как раньше. Тёплые.

Потом — чёрные нитки. Хватают их.

Солнце гаснет. Становится зелёным.

Они меняются. Прозрачные. С шестерёнками. С цветами.

Потом — себя.

Маленького. На ковре.

Из груди — три луча.

Чёрный.

Золотой.

Пёстрый.

Бьют в него.

Рисунок висел в воздухе.

Светился тихо.

Это мой ответ.

Зачем? Потому что забрал их.

Сделал больно.

Потому что мог.

Он смотрел.

Долго.

Потом понял.

Свет внутри стал один. Новый цвет.

Тоска.

Любовь.

Смех.

Всё вместе.

Он стал сворачиваться.

Как лист бумаги.

Пуповина втянулась в стену.

Всё ушло в точку.

Тихо.

Комната опустела.

На полу — кристалл.

Маленький. С кулак.

Я поднял.

Холодный. И тёплый.

Тяжёлый. И лёгкий.

Внутри — всё.

Картинки. Тени.

Пульсирует. В такт мне.

Я спустился.

Дом тихий.

В маминой комнате цветы сухие. Хрупкие.

Мама лежит. Просто тело.

Холодное.

Лицо пустое. Спокойное.

В папином кабинете детали на полу. Клочки бумаги.

Папа сидит в кресле. Голова опущена.

Рубцы на коже.

Усталый.

Я пошёл в свою комнату.

Сел на ковёр.

Кристалл положил перед собой.

Между Марсом и Сатурном.

За окном светало.

Солнце вставало.

Обычное. Жёлтое.

Лучи падали на пол. На ковёр. На меня.

Я сидел.

Смотрел.

Дом спал.

Тихо.

Скрипели только старые балки. От ветра.

Я победил.

Но внутри — пусто.

Не голодное.

Сытое.

Кристалл лежал.

Новая планета.

Я остался.

Смотреть на свет.

Слушать тишину.

Она была хорошей.

КОНЕЦ.

Ибо сон, что видит дом в своей глубокой тьме,

крепче гранита стен и древнее, чем время.

Кошмар же, рождённый в детской на ковре с планетами,

старше всех безликих богов механического ада —

тех, что шепчут формулами и мерцают холодным светом.

Он — вечный крик воображения,

тихий плач по утраченному солнцу,

который гасит звёзды машин

и убаюкивает бездну

одной лишь кривой улыбкой ребёнка.

— Из «Апокрифических скрижалей Мнемозины».