Ночевка у заброшенной деревни Колыбелька

Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймете мои стихи,
Когда заночуете в поле.

Мацуо Басё

Предисловие

С утра за окном октябрьская хмарь и дело к ночи. Сумерки по–осеннему тоскливые,

А когда у тебя за окном октябрьская хмарь, вспоминаешь лето и покосы.

Сегодня такое нашествие дождя с порывами ветра, что чувствуешь себя не меньше, чем капитаном, смело ведущим шхуну через морской шторм. Стаи влажной листвы воспринимаешь, как ворох встревоженных чаек, не иначе.

А иначе нахлынет тоска, –жуткая тоска, как у Саврасова показано в «Осенней ночи». Помните того старинного 1*72 года? Да, помните, конечно.

До какой степени погода мерзкая, что от воспоминаний о лете никак не можешь оторваться и чередой проходят перед тобой летние теплые ночи, – обними их, да каждую, да не балуй, да потом отпусти на волю, не держи их до осени, может еще свидеться придется через год.

Смотришь на осеннюю непогодь и ощущение такое: летней ночью ты на одной планете, осенней ночью – на другой.

«Это как понимать?» – спросят меня.

Я сначала делаю упражнение по вычитанию первых букв: «Понимать, …онимать, ...нимать, …имать, ...мать, ...ать!»

Слово, как эхо отражается в голове. Именно его я как-то летом пытался применять к тем событиям, что произошли.

1.

«Будешь проезжать мимо деревни Колыбелька – перекрестись», – наставляла бабка внука. Внук был собран на покос, уже прозябал на заднем сиденье мотоцикла-вездехода «Иж Юпитер–3» и ждал, когда дядья и тётки усядутся за руль и в люльку. Но вот Валентин высказал Раисе Васильевне последний упрёк: «Ну сколько можно телиться?» и начал усердно газовать. Его «Иж» даже не сразу разобрался, что к чему.

Внук – это я, и жил этот внук у бабушки, и ехал он отрабатывать «трехлитровку» молока, выдаваемую по субботам от коровы Марты, которую держали дочь бабушки Раиса Васильевна и ее муж – Валентин.

Итак, каждую субботу августа тарахтели мы на мотоцикле «Иж» с люлькой и хорошим протектором мимо заброшенной деревни «Колыбелька», – без вывески, но с чахлыми домишками, утонувшими в бурьяне, сваленным штакетником.

Название у нее странное – «Колыбелька». Старики объясняли так:образовалась она когда–то между двух озер и покачивалась, как колыбелька. Теперь все заброшено, и озер тех нет, заболотилось все.

Покосы там, как водится, были загодя разобраны, и только полосу за деревней Колыбелька никто косить не хотел.

Мимо заброшенных деревень положено было проезжать без остановок – у "деревенских" плохая примета, если остановился или забуксовал у заброшек, тем паче встал и зыркал глазами на развалины. Все держится на приметах, испокон веков, какой бы ни была вера человека.

Деревенский люд объяснял свои приметы по–простому: «Не–че–го (покрепче слово тут было, конечно, но применю политкорректность) там делать. От Колыбельки (ну и название же у деревни!) держитесь подальше (хотя из–за одного названия соваться туда не «фонтан»). Там ведуны да варнаки прячутся. И покос свой бросайте. Сколько народу там сгинуло».

Короче, гнилое место.

До покосов я пытался кой-чего разузнать, да нарывался на железобетонный аргумент: «У нас, в Северном, есть кто оттудова? Нет! А куда подевались? На сто первый километр (имелось в виду кладбище). Тот–то же».

...В дожди мы нос туда не совали, «Иж» бы точно застрял, а когда стояла сушь, проезжали осторожно –бочком мимо застоявшихся луж и комьев застывшей грязи после трактора.

Лужа – для лесных дорог это постоянная переменная (извиняюсь, что термин украл у математиков). Никакая жара ее не смущает. Перед каждой серьезной лужей покидаешь свой транспорт. Мотоциклист делает попытку проскочить по ее маслянистому боку, если неудача – всем народом навалимся, вытолкаем, а не вытолкаем, так вынесем.

На подъезде к покосу не раз уже слазили с мотоцикла и в прямом смысле на руках тащили до места назначения.

2.

А что с деревней не так? Отговорки у старых людей были разные, но одна другой хлеще: "Наговор запрятан», «Ведун ночами бродит, как бездомная собака", "Место проклятое", "Колодцы заговоренные", "Образа наказанные", «Ведьма с кладбища вернулась».

Две улицы было в деревне. Одна нарядная, как для праздника… Дома, как на подбор, сохраняли свои украшения: резные карнизы и покрашенные наличники, и по какой–то странности, опрятность сочеталась там с затхлостью. Будто на кладбище пришел: не дома, а памятники на могилах.

На другой все догнивало, домишки дряхлые, сирые и убогие.

Эта, целехонька, и ни краска не облезет, ни шиферина с крыши не упадет. Другая – на издохе.

Отчего ж покосники косить рядом не хотели?

А закрутки в поле были сделаны, а это вредоносный магический знак, – может погубить будущий урожай соседа, либо повредить его здоровью. Кто занимался этим? Ведьма поднималась в предрассветный час на черную ворожбу.

Но дядька мой ни в черта, ни в бога не верил. За Колыбелькой той покос наш и был основан.

3.

И вот случай. Нам в обратный путь ехать, а техника не заводится. Причем до перекрестка перед этой самой Колыбелькой «Ижак» заводился и покосники дотянули до перекрестка, а вот дальше никак.

–Что ж ты, ИЖ Юпитер–3, – обратился к мотоциклу дядька, после прочистки свечей, будто ИЖ Юпитер–3 должен был отблагодарить дядьку, что повозился с мотором или за то, что деньги несколько лет всей родней собирали на него, неблагодарного. Правда, слова дядькины на него не действовали, – наш транспорт даже с толкача отказывался "дыркать". Во как!

– Все штаны себе изгваздал.

–Может еще раз «с толкача»?

–Ох, ухандокает он меня.

Дядька опростал последнюю бутылку с водой, услышал от лёльки «хорош глыкать», и пошёл в околок за водой, но лёлька его окрикнула, чтобы шёл в Колыбельку, до колодца.

Дядька вернулся с чистой водой в бутылке. Сказал только, что зимушник видел открытый, крикнул туда, – никто не отозвался.

–Да, – добавил мотоциклист, – бабку в окне видел.

Но он не был в этом уверен. Сказал как-то вскользь и отвернулся.

О возвращении в деревню и думать забыли. Решили заночевать – да чтоб не зря, – поутру погрести сено – и к десяти утра, когда автобусы на трассе, выбираться на дорогу.

Мотоцикл в кусты. Сверху буржуя ветками закидали. Вышли на тропу, увидели зайца.

Встали, притаились. Заяц, на удивление, нас видел, и не испугался, не убегал, стервец. Я тогда на секунду представил себе, что заяц мультяшный какой-то. Сделал шаг навстречу, но был быстро остановлен своими спутниками. Обошли зайца, от греха подальше.

Вернулись на покос. Веселые копны к ночи стали угрюмыми, только пахли душевнее. Поужинал, – выбирай «копёшку», а дальше спать или звёзды считать, сам решай.

Ночь на покосе. Романтики, правда, не было никакой. Сибирский, таежный лес ночью, в краю Васюганских болот – это бродячее зверье и кусачее комарье, непревзойденная симфония криков и стонов, от которых мороз по коже. Мы без ружья и без палатки. А потому, наше оружие – деревянные грабли, да топор, да мазь от комаров.

Присели вокруг костра за скромным ужином, который на самом деле был недоеденным обедом с картошкой, огурцами, салом. Проголодались, но комарья столько, что вместе с едой как минимум одного комара употребишь.

–А драники не остались? – вдруг спросил я.

–Нет, не остались. Но все надо доедать, – Мишка косолапый ночью шастает.

–А чего постряпушек племяннику не набрала? Вот ведьма.

Лёлька перекрестилась, да отвернулась.

Дядька стал искать повод вернуть ее в разговор. Повод быстро нашелся.

Между деревьями, в стороне Колыбельки мерцал огонёк.

–Ага! Еще сходи туда, – нашлась лёлька.

–Верно варнак затерялся.

–Варнаки вроде перевелись, каторги нет уже давно, – это я решил показать знания из школьной программы.

Улыбнулись ехидно, да и только. И тогда дядька заявил, что есть в деревне рассказчик, надо было с собой прихватить, а потом сам же и повёл разговор про соседку-ведьму, да про Генку-колясочника.

4.

В селе Северном жила молодая семья. Дом им дали от колхоза. Муж Генка подрабатывал в экспедициях. Жена Людка сидела в сельсовете. Веселый был парень, гармонист, но имел одну странность – весь хлам в дом тащить.

Раз припер он на "газике" гору вещей из заброшенной деревни: мебель, чугунки, горшки, крынки, дежу для теста, ведра, зеркала, лампадки, стопку полотенец с вышивкой, ложки с ножницами, кочергу с ухватом, сундук, даже двери с косяков снял. Жена его Людка спросила, откуда добро – тот сразу не сознался. Она глянула на табуретки, стулья, стол, доску для стирки, – конские головы вырезаны, без глаз, да с тупыми мордами – известное дело, обережная символика, – посмотрела она на мужа, да в слезы, он давай ее успокаивать, а потом замолчал так на пару минут и огорошил ее: «Из Колыбельки».

Жена, не притронусь, говорит. Генка уволок добычу в сарай. А сам вскорости начал кумекать, что на мебели и даже на пасхальных деревянных формах делает языческая символика?

Потом развернулась картина такая.

Осенью Генку на том же самом "газике" жена повезла в районную больницу, – сломался при падении с лестницы в пьяном состоянии, перелом позвоночника, отказали ноги.

Инвалид–колясочник Генка стал пить, плакать и ревновать свою Людку. Не выдержал. На ручке двери повесился, мысли видать черные были. У Людки еще до сороковин, обнаружилась неоперабельная опухоль. Позвали Ушиху, заговорами лечить. Не помогла. Людку вскорости схоронили рядом с Генкой. Остался сын – родственники забрали в город.

Знахарка, как выяснилось, тоже не жилица была на свете – прибрать ее поручила соседке, бабе Тамаре, выдала ей свои "гробовые", все чин по чину. Но когда попросила похоронить ее в Колыбельке, тут баба Тамара и присела на чурочку.

Кто в здравом уме согласится туда нос совать? Издавна, говорили: там кладбище ведьм. Мы мальцами на великах все прошныряли – не нашли.

А с умершей Ушихой долго не мусолили, решили схоронить в Северном, за старым кладбищем, чтобы когда народ придет могилки прибирать, не тревожно было…

А почему решили, что ведьма? Ну раз в Колыбельку попросилась, стало быть, ведьма.

Соседка потом захворала, к ней уже никто ни ногой – боялись, что Ведьма ей секрет свой передала. И негласно люди перестали упоминать даже название Колыбельки, правда про дом ведьмы там не забыли – спалили, от греха подальше. Это ж из него Генка барахло таскал.

Но я сегодня чего ходил, на дом ее посмотреть, мне мужики сказали, мол стоит ее дом целехонек, как новый сруб. «Как?» – спросите. Перепутали они тогда, либо Ведьма им отворот дал. Другой дом сожгли, а дом ведьмы стоит. Нарядный, как на выставку. Окна черные, внутри ни черта не видно, а внутрь я не ходок.

Но вот кто не верит, спросить хочу: – А чего бабка Тамара ходила тогда, как с того света? Глянешь на лицо – точно, покойница. Померла в прошлом году.

–А Ушихе крест на могилку не поставили? – поинтересовалась лёлька.

–Да какой там! Могилу найти не могут. Холмик сравнялся с землей…

–А ну, посмотри на меня, – вдруг сменила тон Раиса Васильевна. –Не стыдно?

–Чего?

–Поддатый сидишь. У тебя и тут загашник. А нам с утра грести.

–Не морочь мне голову. Ночуем у ведьмы на спине и сто грамм нельзя?

–Валька, так и знай, найду, на тебя вылью.

–О! Напомнила, надо от воды из Колыбельки избавиться.

–Только не здесь выливай, еще накликаешь.

5.

После истории с Генкой, жутковато стало ночевать. Тут еще Валентин с водой из деревни заволновался, и невнятно пробубнил себе под нос, мол, бабка сидела как мумия, как кукла, недвижимо. Откуда там бабка взялась? Может, от самогона он теперь сочиняет, а может и нет.

Меня перетрясло. Вот, думаю, придет покойница ночью. Пошел выбирать «копёшку», чтоб подальше от леса, хотя они все в семи метрах от леса, и как ни странно, подальше от Валентина.

А тут, как ночь набежала, такие ароматы трав пошли, – я угадал запах мяты. Но поежился, потер руки и выбрал, наконец, копну. В народе говорят – выбирай ту, что на тебя смотрит, – значит она и посмотрела. Завалился – разбросал по сторонам руки и ноги, стал искать созвездия, полегчало.

Ночь была такая, не заснуть. Ночные голоса птиц таинственно овладевают тобой. Бодрствуешь вместе со звездами, иногда вырубаешься, но в четыре утра будет настоящий «дубарь» и ты проснешься, как солдат в наряде.

Отчего-то вспомнился Чехов, его рассказ «В овраге». "О, как одиноко в поле ночью, ...среди этого пения, когда сам не можешь петь, среди непрерывных криков радости, когда сам не можешь радоваться, когда с неба смотрит месяц, тоже одинокий, которому всё равно — весна теперь или зима, живы люди или мертвы…" Я люблю запоминать такие отрывки, помогают в трудные минуты, успокаивают как будто.

Во сне увидел Чехова – идет он по полю, в пиджаке, со шляпой в руке, рассеянный, щурит глаза... Совсем не такой как на фотографиях. Правда, идет по приазовскому полю, а я-то на васюганском.

Проснулся от крика.

–А-а-а-а-а! – звук под копной, такой тонюсенький голосок я раньше слышал от лилипутов по телику.

Заглянул, – будто выглядывает кто. А потом от копны отделилось существо, темное, бесформенное, – протер глаза – существо бегает вокруг копны.

И голосит свое:

–А-а-а-а-а-а!

Дальше думаю: «Копна не надежна, щас рука мертвеца вылезет с кладбища ведьм, которое тут тракторами перепахали».

Слетел с копны и побежал дрова на угли подбрасывать, греться.

И «странный, резкий болезненный крик раздался вдруг два раза сряду над рекой и, спустя несколько мгновений, повторился уже далее… », – это я прочту потом, когда покосы будут далеко позади. А в ту ночь, меня хорошо сдернул тот дикий крик.

Развёл костер, – поглядет на свою копну, – крики не повторялись, Валентин с Раисой вроде спали. Горячего чайку захотелось, а если еще прибавить шмат копченого сала с краюхой хлеба, то вообще спасен. Снял с дерева наш мешок. Еду для таких случаев на ночь подвешивали, закутывали – от ночного гостя, медведя. Говорили, косолапый чует и может прийти переворошить все за ночь.

Принес ветки, – вижу свет пробивается из–за деревьев, прямо со стороны Колыбельки. Не пожар, не костер, а именно из окна одной избы… Глянуть, кому не спится в четыре утра, естественно не пошел, духу не хватило.

Задремал перед угольками костерка, подстелил свежего сена, да и задремал.

Потом, когда днем мне понадобится взять из куртки перочинный ножик, я увижу черноту под копной, странное дело. Да и под курткой все черное будет, зола золой, – вечером–то такого не было.

Опять заговорил со своими покосниками про Колыбельку:

–Свет в одном окне всю ночь горел.

–Так я ж ночью прогулялся, – вдруг признался дядька. – деревня обесточена, колодцы засыпаны, дома заколочены. Один колодец мужики оставили на всякий случай. Думаю, дай схожу, может пришлый кто и поселился. Подошел к тому окошку, собаки там нет, лаять некому, так вот, подошел, – вроде нет куклы, что днем видал. А потом Ушиха как глянет на меня. Даже не на меня, а так к окну подошла и перед собой смотрит. Ну, глаза без зрачков. Вся серая, седые космы развесила. Думаю, заметит, и мне конец, убежал оттуда.

–Ой! А заливает, а заливает! Да храпел, как антихрист, – раскусила его Раиса Васильевна и высыпала в его фуражку бруснику.

–Брусники тут…, все усеяно. Через неделю краснющая будет.

Тетка скинула блестящие от влаги сапоги, и тут мы обратили внимание на ноги Валентина, – он стоял босой, с черными от грязи ногами, прямо по щиколотку. Значит, про вылазку в Колыбельку не шутил.

6.

Помню еще одну «покосную» ночь, когда «Иж» опять заглох.

А вроде после той ночевки в поле, аккумулятор всю ночь заряжали в избе. Но когда мотоцикл заглох на том же перекрестке перед Колыбелькой дядьке стало смешно и грустно.

О ночевке в лесу речь уже не шла. Значит, всем та ночь у Колыбельки далась не легко. Помню, будто все было вчера.

–А это чего там? – дядька показал на какой-то предмет у дороги.

–Стой на месте! – скомандовала Раиса Васильевна.

Я сначала подумал, она чего-то испугалась, но быстро выяснил, что подбирать чужие вещи на перекрестках нельзя.

Она видела веревки, повязанные на ветках деревьев, они болтались обрезанные, видела скелет какого-то мелкого грызуна. Еще там чернело в траве старое кострище, без мусора, какой остается от походников, но здесь походников и быть не могло, так кто его разжигал в стороне от покосов? Да, Раисе Васильевне это все не понравилось, она была хорошо осведомлена о ведьминых приметах.

…Мы катили заглохший мотоцикл, – собирались дотянуть до трассы, а там укрыть его в кустах. После ратного потного дня на покосе, не знаю, откуда силы взялись.

– Ты не шибко–то, – увещевал дядька. – Сила еще пригодится.

А я толкал, да заглядывал на звездное небо – звезды россыпями, красотища.

–Володя, Володя, – раздался голос.

Мы оба с дядькой обернулись, но позади никого не было.

–Володя, Володя, – раздался голос опять.

Вот страх-то и пришел.

Два часа толкали свою железяку под луной...

Да уж, ночь была с загадками, с голосами. Катишь и не знаешь, что всю жизнь будешь помнить. Стало быть, кто–то свыше приглядывал. Вот ночь и шептала свою сказку.

Потом мне станет понятно, все это прихоти судьбы, ночь что–то нашептала, всю жизнь разгадываю.

7.

Вспоминаю нежно. А тогда замерз я в кузове попутки, что подобрала нас.

...В деревню въехали под утро. Мотоцикл давно уж поди задремал в зарослях, у дороги, под грудой веток.

...Деревня спала тихим сном, наполненная русским духом и парным молоком, даже собаки намаялись, улеглись к утру. Дома стояли как на картине Коркодыма, опухшие от сна.

...Деревня плавала в снах.

Светало. Поели жареной картошки. Отогревались на перинах. И уснули, все, кроме меня.

Спать не хотелось. Потемки растаяли. Росой все забрызгало.

8.

Отчего теперь–то возвращаюсь к тем ночам, саму ведьму-то не видел. Из нас, троих "покосников" в живых остался я один. Ушли друг за другом в тот же год, Володька и Райка, как их звали земляки. Он поздней осенью, от кровоизлияния в мозг, после аварии, она – под Новый год, пришла из бани и умерла.

Как не подумать о ведьме, не знаю.

Я вдыхал запах скошенной травы на сенокосах, укалывал ноги торчащими стручками скошенной травы, разбегался и прыгал… не в море – в мутные воды студеных таежных озер, где нет-нет, да ударит вдруг ледяным молоточком ключа.

Тогда со страху беспорядочно греб руками к берегу. Лежал в поле, дышал – не мог надышаться, и близко-близко смотрел на шевеление стебля травы в мутном изображении, а он кивал что–то облакам.

Слушал песни не на магнитофоне, а на утреннем птичьем слете. Слушал побасенки от стариков. Слушал были-небылицы от старух, ведь «быль молоду не укор», так по поговорке?

Встречал закат, не томный, южный, а леденящий душу северный, как на картине Аркадия Рылова.

Помню небо, мычание идущих с пастбища коров, – вот уже прошло стадо, утихла улица, а ты еще не отошел от завалинки?

...Теперь, по прошествии «энного количества» лет, вспомнить те ночи, – сердце защемит. Хватаешь куртку и вон из дома. В городской сквер.

Хожу, пока не зарою ботинки в сырую листву, и не вдохну осенний воздух, может тогда успокоюсь.

А Вы как думаете, Константин Георгиевич? Паустовский не медлит с ответом: "Человек не может примириться с неизбежным исчезновением этой красоты, этих очарованных ночей".

Оттого и записки эти. Наверное, они о потере того ощущения колдовства вокруг, а еще «чубастого пацанства», если можно так выразиться, и само собой, покоса, костра, мотоцикла. Тех, дорогих моему сердцу людей, что ушли навсегда..., может в поисках той ночи, которая все шептала чего–то.