Ночь Печали

Посвящается моей дочери, Тланечи – Цветку земли, что не был сорван.

Пусть знает: корни её сильны, и никакому пожару не испепелить их.

Живи. Без тебя я лишь пыль.

Мешика была. Мешика есть. Мешика будет.

Меня зовут Шиуитль. Комета. Отец говорил, что в год моего рождения на небе видели сияющую хвостатую звезду. Жрецы раз за разом повторяли, что она предрекала великие перемены. Теперь я знаю, что они видели вовсе не перемены. Они видели нас. Нашу судьбу, что пронеслась по небу ярким следом, чтобы угаснуть в огне.

Но я расскажу вам не об угасании.
Я расскажу об одном рассвете. О ночи, когда мы последний раз вздохнули полной грудью и стали хозяевами своей судьбы.

Прошли годы. Поблекли краски. Но не эмоции. Они жгут меня до сих пор, как раскалённый уголь. Я был тлакуило: писец, что говорит рисунками. И сейчас я возьму свою кисть в последний раз, чтобы начертать не историю конца, а гимн нашей воли.

Чернил у меня не так много, поэтому приступим прямо сейчас…

Для начала небольшая предыстория.

Испанцы пришли в наш Теночтитлан рано утром. Явление их было подобно видению из другого мира. Люди, закованные в сталь, от которой слепило глаза. Чудовища под ними, лошади, чьё тяжёлое ржание разрывало утреннюю тишину. Их были сотни. Бороды их были спутанными, а кожа под чёрными одеждами мертвенно-бледной, обескровленной, будто они никогда не знали ласкающего солнца Уитцилопочтли. Но страшнее стали были их спутники тлашкальтеки. Наши заклятые враги, шедшие в их обозе с покорностью псов. Эти пришельцы не просто прошли через земли наших врагов, а будто сломили их волю и повели за собой, прямо в сердце долины Анауака.

Сам Уэй Тлатоани, Мотекусома, казался поражённым до немоты. По его указу пришельцев разместили во дворце Ашаякатля, дабы принять с подобающими почестями. Уже тогда шептались, что Кортес не кто иной, как Кетцалькоатль, Пернатый Змей, вернувшийся из-за моря.

Но я, и моя Ночиуль, видели иное. Эти “боги” ходили в собственных испражнениях, их тела покрывали язвы, а души были наполнены ненасытной жадностью. Они пили своё огненное вино до беспамятства, и в их глазах, блуждавших по нашим золотым украшениям, не было ничего божественного.

Затем Кортес внезапно покинул город, оставив своих людей стеречь нашего повелителя. И впервые за долгое время Мотекусома стал появляться на людях. Он был лишь тенью прежнего правителя. Измождённый, с потухшим взором, будто болезненный. Не знаю, что с ним делал Кортес и его солдаты во дворце, но они там точно не провали. Испанцы же не столько охраняли его, сколько держали в заложниках, и эта унизительная цепь лежала на шее всего Теночтитлана.

Возмущение, до того клокотавшее в отдельных сердцах, готово было стать гневом всего народа. Узы нашего долгого терпения были натянуты до предела.

И однажды ночью они лопнули.

Началось утро как обычно, с того, что вся наша небольшая семья проснулась в нашем скромном домике, в комнате на втором этаже, которую для сна делили все вместе. Завтрак прошёл в молчании, прерываемом лишь привычными, бытовыми фразами. Ночиуль, поцеловав нас с дочерью, взяла плетёную корзину и ушла на рынок Тлателолько. А я остался с дочерью, с Тланечи, ещё сонной и не догадывающейся, чем обернется этот день и эта ночь. Я достал немного бумаги аматль из древесной коры и заботливо продолжал учить Тланечи письму. Я обхватил её маленькую, тёплую ладонь своей рукой, направляя кисть. Под моей рукой её пальцы выводили на шершавой коре древние символы: крокодила земли, дымящуюся звезду, слезу. Я учил её не просто письму, а искусству вдыхать душу в бумагу, запечатлевать в линиях знание и боль, радость и гнев. Это были самые спокойные моменты за тот день, потому что дальше нас ждал хаос.

Из небольшого открытого окна в конце комнаты доносился запах чего-то горящего и чужие голоса, то на нашем, то на испанском.

– ¡Tráelo aquí!(исп. “Тащи это сюда!”)

– Māca xinechtocacān!(нау. “Не трогайте меня!”)

Тланечи вздрагивала, её пальцы замирали. Я лишь крепче сжимал её руку, и мы снова склонялись над листом. Мы уже привыкли. Мы научились не слышать. Мы лишь глубже, отчаяннее молились богам в своём сердце: “Пусть это кончится. Пусть всё вернётся”.

Мы как раз закончили урок, когда в окно донёсся скрежет камня о камень. Я выглянул и кровь во мне застыла.

Они, испанцы, обмотали верёвками статую Уицилопочтли, Повелителя Пятого Солнца, и всей своей грубой силой тянули её с пьедестала. Их лица не выражали ни гнева, ни ненависти но лишь скучающую сосредоточенность, будто они рубили дрова. Их глаза были пустыми, вернее, не совсем. В них отражался драгоценный металл, находящийся в статуе - золото. Мы каждый день видели Уицилопочтли, выходя из дома, он был нам напоминанием о необходимости молится в трудное время, что мир непостоянный сжал руки в кулаки. Они делали многое, но такое простить было нельзя. Мы знали, что никакие они не боги, а когда статуя таки упала с грохотом разбиваясь о каменную дорогу, я всем сердцем возненавидел этих осквернителей. Тланечи прибежала на шум, посмотреть, что случилось. Её лицо было даже удвилённее моего.

Вернувшуюся Ночиуль я не сразу узнал. Она влетела в дом, запыхавшаяся, с лицом, побелевшим от ужаса, словно за ней гналась стая голодных койотов. Корзины в её руках не было. Она молча впилась пальцами в мои плечи, её тело била дрожь.

– Они на рынке… Ломают лавки… – Её голос был хриплым шёпотом. – Приставали ко всем… ко мне… Трогали…

Я тогда не смог найти слов, чтобы сказать хоть что-то. Внутри всё похолодело. Сегодня эти “боги” взбесились. Грабили и делали что хотели, да как они смели, прямо перед нашим Уэй Тлатоани! Я крепко обнял свою жену, успокаивая и говоря, что всё прошло и теперь она в безопасности. И тут раздался тихий, дрожащий голосок. Тланечи смотрела на свою мать, и в её глазах стояла одна-единственная, невыносимо простая мысль.

– Папа… разве боги так поступают?

Терпение очень похоже на большую круглую чашу. Моя чаша только что переполнилась. И последней каплей в ней была не сломанная статуя, даже не слёзы жены, а этот детский, невинный вопрос, на который у меня не было ответа.

На улице послышались звуки боевого барабана – уэуэтля. Он звучал не как официальный приказ идти в бой, а как несобранная, яростная очередь ударов какого-то опытного, но растерянного солдата. Я собрал Ночиуль и Тланечи в самой дальней и защищённой комнате.

– Не выходите. Ни за что. – Мой голос прозвучал чужим, грозным.

Жена вцепилась мне в руку.

– Шиуитль, нет! Останься с нами!

Я должен был выйти и посмотреть, что там происходило. Почему испанцы начали вести себя так, прямо в наш священный день. Сегодня ведь был праздник Тескатлипоки - Тоскатль! Мы хотели всей семьей отправится в центр города и посмотреть на фестиваль, который так и не случился. Жена отговаривала меня, но после непродолжительного разговора я убедил её. Не словами. Я подошёл к своему старому деревянному сундуку и вытащил из него завалившуюся на дне боевую дубину своего отца. Я встретился взглядом с Ночиуль. В её глазах был ужас, но когда она увидела оружие в моей руке, в них мелькнуло и понимание. Спорить было не о чем. Был уже день. Семья моя была в полной безопасности и поэтому я выбрался из дома на вылазку.

На улице ад начался без нас. Воздух был едким от дыма. Горели дома, горели циновки, сушёные перцы у входа, ларьки торговцев. Они жгли нашу повседневность. В просветах между домами я увидел испанцев: они, словно стальные раки, пятясь, отступали к подножию Уэй-Теокалли. По ступеням главной пирамиды прокатывалась свалка: наши воины, узнаваемые по пернатым головным уборам, яростно теснили вверх блестящие доспехи солдат. А внизу, в переулках, царил хаос. Крики. В отполированных до зеркального блеска латах конкистадоров плясали отражения пожаров, которые они сами и разожгли.

Я видел, как один из них, отстав от своих, занес меч над стариком, пытавшимся защитить свою лавку. Внутри у меня что-то щёлкнуло. Я больше не был тлакуило, пишущим историю.

Я сжал рукоять отцовской дубины и рванул вперёд, навстречу огню и стали.

Я не успел отойти и на пару домов, как споткнулся о тело, и взгляд мой наткнулся на застывшую, по-настоящему жуткую сцену. У стены лежал юноша, едва ли старше Тланечи, его руки, поднятые в слабой защите, были иссечены порезами. Над ним возвышался испанец. Его стальная грудная пластина была забрызгана чем-то тёмным, а лицо... не было на нём ни гнева, ни ярости. Лишь холодная, отстранённая сосредоточенность мясника, готовящегося забить скот. Длинная шпага в его руке мерцала в огненном свете. В следующий миг чудовищный удар в спину швырнул меня вперёд. Я грузно рухнул на камень дорог, и надо мной возникла ещё одна стальная туша. Сквозь шлем я увидел глаза: голубые, пустые, как небо в засуху. Он что-то кричал, его дыхание, пахнущее чесноком и вином, било мне в лицо. Он не заносил оружие для красивого удара. Он просто, как молотком, начал опускать эфес своей шпаги мне в горло, чтобы раздавить. Мои руки сами, без осознания, выдернули из-за спины отцовскую дубину. Я отчаянно, с воплем, ткнул ей в щель между шлемом и наплечником. Раздался негромкий, влажный хруст. Солдат закашлялся, захрипел и откатился, схватившись за шею.

Адреналин поднял меня на ноги. Я не видел, не слышал ничего, кроме первого испанца, который уже занёс шпагу над дрожащим юношей. Я подбежал , я рухнул на него всем своим весом, сбив с ног. Мы оба упали. Он оказался сильнее, ловчее. Он оказался подо мной, его стальная перчатка впилась мне в горло, а другая рука искала кинжал за поясом. Его лицо, искажённое теперь чистой ненавистью, было в сантиметре от моего. Я не думал. Я ударил. Дубиной, которую всё ещё сжимал в руке. Просто поднял и со всей силой обрушил на бок его головы. Удар пришёлся по железу шлема, но сила была такой, что он дёрнулся и затих. Потом ещё один удар, прямо по лбу. Его тяжеленные латы не защитили оголенной части головы. Он лежал без движения. Я, тяжело дыша, отполз от него. Юноша исчез. Я остался один с этим... телом. И тогда пришла пустота, ледяная, пронизывающая до костей пустота. Я смотрел на свою руку, сжатую на рукояти дубины. Она показалось мне абсолютно чужой. Я только что лишил жизни человека. Я чувствовал кислый привкус во рту, и всё тело вдруг затряслось мелкой, предательской дрожью.

“Я спас его, – попытался я убедить себя, глядя на тёмное пятно, растущее под головой испанца. – Имел на это полное право”.

Но эти слова прозвучали пусто. Отдавался только гул приближающейся битвы, звавший меня дальше, в самое пекло, к центру города, куда стягивались стальные чужеземцы.

Я примкнул к толпе воинов, и меня приняли, так как дубина в руках была моим пропуском. Отрывочные фразы, выкрикиваемые в ярости распрашиваемых мной людей, сложились в целую картину произошедшего за день: испанцы устроили резню жрецов в Главном храме, осквернив самый священный из наших праздников. Они грабили, словно воры, пойманные с поличным, спеша набить мешки и бежать из Теночтитлана, оставив за собой кровавый след. Без своего предводителя, Кортеса, эти “боги” окончательно сбросили маски, обнажив свои хищные, бесстрастные лица.

Мы двигались к храму нестройной, но яростной рекой, как вдруг по толпе пронёсся крик, перекрывший все остальные звуки:

– Мотекусома! Убили! Уэй Тлатоани мёртв!

Воздух вырвался из моих лёгких. Мир на мгновение застыл. Они убили не просто человека. Они убили Солнце, под которым мы жили. Он был Верховным судьёй, главным жрецом, живым залогом договора с богами. Да, его осуждали за слабость, за доверие к пришельцам. Но убить его значило разорвать саму ткань нашего мира.

И в этой пустоте, где мгновение назад был правитель, родилось нечто новое. Последняя цепь, сковывавшая нас, лопнула с тихим звоном. Из моей груди вырвался крик, рождённый не в гортани, а в самой глубине души:

– ДОВОЛЬНО!

Этот крик, как искра, попал в бочку с порохом. Его подхватили сотни глоток, он прокатился волной по всей пирамиде. Мы штурмовали вершину уже не как подданные, а как хозяева своей судьбы. Воины, ремесленники, рыбаки – мы все были одним целым. Отныне у нас не было тлатоани.

Отныне им стал весь народ.

Испанцы дрогнули. Мы застали их врасплох в каменных залах храма, где они, упиваясь вином, прятались среди тел наших военачальников и верховных жрецов. Я узнавал знакомые лица людей, чьи мудрые речи совсем недавно заносил на бумагу аматль. Теперь они лежали в лужах крови, осквернённые этими пьяными варварами.

Враги ринулись вниз, к дамбам из города, но путь им преградила наша ярость, стена из сотен ацтеков. И в этот миг к нам хлынул настоящий народ. Не только воины в стёганых доспехах, но и горшечники с молотами, торговцы с окровавленными камнями, рыбаки с зазубренными рыболовными копьями. Теночтитлан поднялся как единое целое. Единый гнев сплавил нас в одно существо с тысячью рук. Мы вспомнили, что мы потомки Ацтлана, строители Центра Мира, и что наш дом оскверняют чужаки, забывшие о своём месте.

Враги снова откатились, на этот раз в дворец повелителя, где, как мы верили, покоилось его безжизненное тело. Мы взяли осаду окружив дворец кольцом. Каждая наша атака была не просто штурмом, а настоящим священным актом, смывающим скверну с наших камней.

И тогда, сквозь гул толпы, прорвался крик, полный презрения:

– Смотрите! Крадутся, как воры! Готовятся бежать под покровом ночи!

Все мы, воины, собрались вместе с планом засады.

Наступил вечер. Солнце уже почти полностью скрылось за горизонтом, отражаясь в снегах горы Попокатепетль. Я, вместе с другими молодыми бойцами сидел в кустах, в ожидании, когда придут наши беглецы. Мы готовились встретить их на обратной стороне берега в Тлакопане, чтобы добить. И тут мы услышали шаги. Они приближались. Они гребли вёслами. Мы уже знали, что делать, потому что народ был един и знал, что нужно делать. Мы были готовы к действию.

Все вокруг заполнил звук боевой раковины-текуистли, словно боевой клич Теночтитлана. Мы поднялись из воды и тени, и я увидел их. Это были не боги и не воины. Это были загнанные звери, облепленные грязью и собственной жадностью. Их доспехи, некогда сиявшие, были покрыты илом, а спины гнулись под тяжестью награбленного золота. В этом был весь их смысл: не честь, не слава, а эта жёлтая, тяжёлая руда.

Началась резня. Они отчаянно, как бешеные псы, рубили направо и налево, пытаясь пробиться к спасению. Вода в каналах почернела от крови и грязи. Те, кто не успел сбросить свою ношу, оседали на дно, увлекаемые в трясину проклятым металлом. Их кони, обезумев, ржали, захлёбываясь кровавой жижей. Когда вышли наши лучшие воины, держащие в руках тяжеленные макуауитли и чимали, то мы начали перевешивать. Обсидиановые мечи рубили испанцев, не давая им даже шанса на то, чтобы передохнуть.

И тогда я, полный чистой ярости, бивший по врагу, заметил в суматохе лицо одного из них. Это был молодой бледнолицый парень. Я увидел в нём ни бога..ни монстра.. а перепуганного до смерти мальчишку. Он был грязным, испуганным и старался отбиваться от нас, наступавших. Что-то ёкнуло в моем сердце. Прошли годы, этот образ отпечатался в моей памяти и преследует по сей день в самых жутких кошмарах. В тот миг, уставший до мозга костей, я опустил дубину и шагнул в сторону, пропуская его в темноту. Я позволил ему бежать.

К рассвету всё было кончено. Последние испанцы бежали. Я стоял, опираясь на залитую кровью дубину отца, и смотрел на восток, где таяла тьма. Мы не уничтожили их всех. Мы отомстили. Мы омыли свой город их трусливой кровью и доказали, что дух нашего народа не сломить ни грабежом, ни насилием.

И тогда наступил наш рассвет.

Солнце поднялось над озером Тескоко, огненное и яростное. Его свет залил лицо Теночтитлана: почерневшие от копоти пирамиды, разрушенные дома, каналы, ржавые от крови. Повсюду лежали тела. Но когда золотой луч упал на моё лицо, я почувствовал не боль, а гордость. Мы были свободны.

Мы держали свою судьбу в окровавленных руках и больше не собирались её отпускать. Народ Мешики не будет рабами. Он не умрёт. Пусть Кортес приведёт хоть всю армию Испании – мы будем стоять. Я, Шиуитль, лишь один голос в этом хоре, но вчера мы все вновь стали воинами.

Они вернутся. Да. Но и мы вернулись к самим себе. Мы снова один народ. И пока жива память об этой ночи, мы непобедимы.

Я вдохнул холодный, чистый воздух свободы. Он обжигал лёгкие, как самый крепкий напиток. Мы верили, что мы неостановимы. Я верю в это до сих пор.

Ибо Мешика была. Мешика есть. Мешика будет.

Пронеси эту мысль через все грядущие бури, моя дочь, когда найдёшь эти свитки. Сохрани их. В этом моя последняя воля.