Ночью дверь не отвори, в дом духа не приводи

Вот и наступало самое ненавистное для Горяславы время.

Люди готовились к празднику, собирали хворост для костра, дети бегали друг за другом по блестящему снегу, мальчики дергали девочек за волосы, а те либо плакали, либо снегом отбивались, заряжая снежки в наглые мальчишечьи лица.

А Горяславе смотреть на всё это больно.

Как и в прошлом году, так и в этом, она утром, пока все спали, уже дела все переделала. Печь разожгла, воды набрала, скотину покормила да напоила. Всё это через снег пробираясь.

И только в этот момент смех на улице раздался. Сегодня никто работать не хотел, не тот это день. Люди выводились на улицы лениво. Ночью снега намело, так что мужички дороги к дому откапывали.

Горяслава смотрела на это с завистью. Вон, жены их стоят на пороге, в руках сбитень, печенье-зверушки, маслом смазанные, калачи да караваи, а на лицах улыбки. Им не приходится самим через снег пробираться.

Женщина хмыкнула и за лопату взялась.

Раз-два – не нужен ей никто.

Раз-два – сама со всем справится.

Спина уже скрипеть начинала, руки болели ужасно, как и колени, лицо мороз целовал до красноты, да делать нечего – ей некому помочь. Сама она, одна.

Стоило ей на мгновение отвлечься, как в лицо ей со всей дури снег прилетел. Она пошатнулась да на лопату оперлась, чтобы не упасть.

Сначала она не видела ничего, только крики услышала, вперемешку со смехом. Очистив лицо, она заметила, как кучка детей убегала от её дома.

– Нечистая! Нечистая! – кричали они, убегая. Женщина вздрогнула, поднимая глаза к небесам. Если бы могла, она такое бы им всем устроила, и им, и родителям их, что детей так одних отпускают. Она бы больше никогда, больше бы никогда…

Двор только наполовину Горяслава очистила, да больше и не хотелось. Умаялась она совсем.

А в доме тихо было.

Не скрипели половицы, не раздавались мужские голоса за медной чаркой водки, не смеялась Милка, качающаяся на руках…

Сколько лет прошло, а Горяслава всё не привыкнет никак. Глаза, как и всегда, влажными стали, но слёзы так и не полились. Она их давно выплакала, ещё в ту самую ночь.

Женщина посмотрела на дрожащие руки – нет, это после работы, наверняка после работы дрожат.

Горяслава подошла к печке, воду в котелке поставила и ждать стала, на огонь смотря. Её обволакивало тепло, согревало красные щёки и руки, но внутри всё равно холодно было.

А ведь уже девять зим, как он ушёл. И десять… Горяславе не хотелось думать об этом. Сердце всё ещё не зажило. Ни после той метели, ни после ухода мужа.

Он был ей так нужен, она снова ребёнка потеряла.

А он ушёл, хлопнул дверью и уехал из деревни. Понял, что ничего у них не получится. Не в силах она детей выносить. Только один раз вышло, духи помогли, не иначе.

…Но у всего есть цена.

А она в крови была, больно было, страшно. А он – ушёл.

Все от неё отвернулись.

Вода тихо закипела, забулькала. Горяслава пшеничную муку туда закинула, перемешивать начала. Густая она должна быть, иначе не получится ничего.

Пока пшеница густеет, Горяслава котелочек приготовила, кусочком маслица смазала.

«Потом вылить всё в него и в печь поставить до корочки золотистой».

Женщина снова на улицу вышла. Будто нравится самой себе сердце травить.

Молодые девушки плясали, только платки развивались на голове, да пели во все горло:

Открывайте ворота,

Выносите пирога,

Но не режьте, не ломайте,

А по целому давайте.

Угощайтесь, молодцы!

Угощайтесь, девицы!

А дай тому,

Кто в этом дому!

И житьё, и бытие,

И богатство, и добро!

Молодцы молодые прыгали через только разгорающийся костёр. И даже самые ворчливые старцы улыбок не сдерживали.

Год целый прошёл, Круг стоял высоко, скоро новое солнце родится, да жизнь возродится. Радоваться всем надо. Да не можется.

К калитке подошли девицы румяные да женщины дородные. Звать Горяславу стали.

– Милая, пошли с нами. Мы погадать решили. На год грядущий, на суженого-ряженого.

Одна из девиц зарделась, как о суженом сказали, другая хихикнула тихо. Горяслава только головой покачала.

– Да куда мне уже гадать-то? С моей жизнью и так ясно всё. А суженый давно ушёл, как и годы.

Девушка смущённо головой покачала и, ничего не сказав, дальше пошла. Явно к баньке старой шли, там гадать всего лучше. Главное, чтобы банник не съел кого, да бесы бы не утащили.

Горяслава головой покачала да крикнула им вослед:

– Аккуратнее там. Духи и нечесть всякая слетается в этот день. А вы и звать рады.

Пусть веселятся, пусть веселятся молодые, пока ещё могут.

Уже совсем стемнело, да гуляние всё продолжалось. Костёр полыхал так, что свет до её окон доходил.

Горяслава сидела дома, задумчиво на огонь в печи смотря. На столе заваруха холодная стояла.

Каждый год её она готовила, да не ела. Это её любое лакомство было…

В уголке стояло молоко, для домового оставленное. Мыши сидели тихо, то ли людьми напуганные, то ли чувствовали тишину, окружающую дом, несмотря на шум на улице.

К ней давно никто не стучал в этот день. Дети обходили её дом стороной. И это правильно, это хорошо.

Горяслава стала носом прямо у печки клевать. Хотелось заснуть да больше не просыпаться. Каждую такую ночь хотелось.

Милка ведь тоже на гулянье тогда пошла. Щёки красные, улыбка до ушей. Маленький тулуп да вязаная красная шапка. Специально отец в марене вымачивал.

Всё хорошо было, с детьми бегала, веселилась.

Но, как остальные говорят, остановилась она вдруг. Вдаль за ворота деревни посмотрела задумчиво. И пошла, медленно, как заговорённая. И ведь никто не подумал её остановить! Все эти глупые люди и не менее глупые дети.

Выманили Милку, утащили. Привлекла деревня гуляниями что-то тёмное, да утащило оно девочку. Утащило! Искали её, целый день искали, да девочки и след простыл. Будто и не проходила она там. Будто по воздуху исчезла.

Во время Колядок разное творится, страшное. А люди веселятся, призывая нечисть с ними у костра плясать.

Глаза снова сами собой закрываться стали. Воздух стал вязкий и густой, словно дышать стало труднее.

За окнами завывал ветер, заглушая другие звуки.

– Метель? – Горяслава подошла к оконцу и посмотрела на улицу – всё замело так, что ничего дальше носа не видно.

Гуляния стихли. Видимо, разбежались все. Но что за знак это такой? Весна лютая будет? Не будет солнца тёплого?

В доме скрипнула половица. Одна, другая. По спине женщины пробежали мурашки. Она оглянулась – никого. Даже мыши не пищат.

Поджав губу, она прошла к печи и растопила её сильнее. В доме становилось холодно.

Тук-тук-тук.

Женщина вздрогнула. До сих пор по оконцу ветки стучали.

Тук-тук-тук.

Раздалось над головой. По крыше стучало что-то.

Горяслава тяжело дышала, обняв саму себя. Что-то странное творилось, а она в доме одна, беззащитная совсем.

Тук.

Тук.

Тук.

Постучали в дверь. Тихонько, слабо, будто маленьким кулачком по дереву. Открывать не хотелось.

Медленно подойдя к двери, Горяслава прислушалась – ничего. Тишина и вой ветра.

Она хотела уже отойти, но тут снова:

Тук-тук-тук.

Закусив губу, женщина открыла дверь и ахнула!

Вся в снегу, обдуваемая метелью, стояла Милка. Маленькая совсем, как в год, когда ушла. Тулуп весь мокрый стал, а шапка на глаза сползла, но это она, точно она была.

Горяслава упала на колени и обняла дочь.

– Боги, где же ты была, милая, где же, где же была, Милка моя, солнышко…

– Мама, мне холодно, – тихо сказала девочка.

Мать не задумываясь подхватила её на руки, прикрыла дверь и дочь к печке посадила. Даже через одежду Горяслава чувствовала холод, дующий от Милки.

– Давай, давай, раздевайся, одежду высушить надо, промерзла вся.

Девочка послушно и молча снимала тулуп, стянула с головы шапку. Горяслава на печь их положила сушиться, а сама к кровати побежала. Там в сундуке всё ещё вещи Милки лежали. Так и не выбросила она их.

Девочка делала всё медленно, будто движения ей тяжело давались. Горяслава поспешила помочь, но отпрянула. Кожа у Милки синяя была, ледяная.

Девочка повернулась к маме белыми глазами.

Горяслава закусила губу до крови, смахнула слёзы с глаз.

– Ничего, родная, ничего. Мы тебя согреем.

Милка кивнула.

Горяслава воды поставила, достала с полки сбор весенний. Она его давно уже собрала, зимой пила понемногу, чтобы не так холодно было внутри. Вот и Милку он согреет, обязательно согреет.

Она передала девочке кружку, над которой поднимался горячий пар. Девочка долго смотрела на неё, пока не сделала глоток.

Горяслава села рядом и поцеловала доченьку в лоб, как когда-то, но губы ошпарило холодом.

– Где же ты была, милая?

Девочка внимательно посмотрела на мать, отставляя травяной сбор.

– Там ярко было. Блестело всё, – девочка смотрела внимательно, не так, как раньше. Сколько бы Горяслава ни вглядывалась в её лицо, Милка ни разу не моргнула.

Сердце Горяславы медленно сковывал лёд, но она гнала мысли прочь.

Не важно, это всё не важно, кроме того, что девочка её с ней сидит.

– Хорошо там было. Детей много… только грустно, – девочка сделала ещё один глоток сбора, но закашлялась. Замутило её. Она наклонилась, и всё выпитое на пол вылилось.

– Не волнуйся, всё хорошо, – мать плакала, пока бежала за тканью, чтобы пол вытереть. Плакала, хотя казалось, уже никогда не сможет.

За что ей это издевательство, за что эта боль.

Горяслава села рядом с Милкой и прижалась к ней всем телом. Слёзы лились ручьём, словно это она была маленькой девочкой.

– Мама, мамочка, не плачь, – девочка гладила Горяславу по волосам, медленно перебирая их маленькими пальчиками. – Теперь мы вместе будем, честно-честно.

Горяслава тяжело дышала, держась за девочку, словно утопающий.

– Я за тобой пришла. Мне без тебя грустно было. И мне разрешили. Разрешили за тобой пойти.

– Куда? – хрипло спросила Горяслава. Девочка покачала головой и улыбнулась. Но жуткая то улыбка была. Глаза мёртвые были, холодные.

Женщина прижалась к Милке.

Неважно, её ничего не держит здесь.

Горяслава чувствовала, как сама медленно покрывается холодной коркой, несмотря на огонь в очаге.

– Скоро будет тепло, – тихо сказала девочка.

Прислушавшись, она поняла – сердце девочки не билось.

Глаза Горяславы сами собой стали закрываться. Девочка продолжала гладить её по голове. Становилось всё холоднее и холоднее.

Метель затихала, либо Горяслава переставала её слышать.

Что-то потянуло её за волосы, потащило за собой.

Всё болело. Пальцы рук и ног словно пронзали тысячи острых игл. Горяслава закричала, заплакала, она умоляла, чтобы это закончилось, но пытка продолжалась. Она вся дрожала, зубы бились о зубы, мышцы сводило судорогой. Во рту появился металлический привкус – прикусила язык. Но это было самое меньшее из ощущений.

Всё тело горело, как от огня. Женщина задыхалась, сердце колотилось, казалось, что она уже умерла, но ещё почему-то дышит.

Кто-то что-то говорил, но Горяслава ни слова не понимала. Она пыталась повернуться на голос, но тело не слушалось. Было так плохо, что просыпаться не хотелось. Она находилась в полузабытьи.

Сколько времени прошло – она не знала. Только чувствовала, как её обтирали чем-то, воняющим травами, а в рот вливали что-то горячее, что ошпаривало, как кипяток. Она кашляла, плевалась, выла, но её не отпускали. Двигали её руками и ногами, словно ломая их.

Она пыталась почувствовать Милку, но ничего, никого родного рядом, только боль. Почему она не осталась с ней, почему бросила?

Так продолжалось, казалось, целую вечность, пока она не смогла посмотреть на мир немутными глазами. Когда смогла сама сдвинуть руку, приподняться на перине.

Она не сразу узнала, где оказалась. Требовалось время, чтобы осознать, что происходит.

– О, проснулась, наконец-то. Дай сюда руки, а ещё с ними не закончила.

К ней подошла старая бабка, ей уже лет сто, как говорили в деревне. Ведущая. Неужели она её спасла? Но как?

– Вишу, вопрософ у тебя много, – старуха улыбнулась беззубым ртом. Горяслава неуверенно кивнула.

Старуха закончила натирать её руки зелёной жижей, пахнущей незнакомыми травами. Она уже не жгла, как раньше.

– Метвяк, вот кто к тебе пришел, – бабка подошла к углу комнаты и достала оттуда шапку, красную, вязаную. – Глупая, ражве не жнашь, шо мертвякоф на порог пушшать нельзя? –

Она кинула шапку, а женщина поймала, сжав в руке. Сердце кольнуло. Будто она не знала. Знала она, что мертвец пришёл.

На глаза выступили слёзы. Нет, зачем, зачем спасли её, зачем.

Она уткнулась в шапку, пытаясь вдохнуть запах Милки, но пахло только холодом и землёй.

– Уништошь ее, инаше вернется к тебе. Я второй раж моху и не шпашти. До шледушего гуляния. Навь тохда шлишком ближка.

Горяслава кивнула, посмотрев в оконце. Светило солнце, но она не знала какого дня. Коледа точно прошла, все её дни. Сейчас поздно уже, поздно.

Она зло посмотрела на бабку, продолжая в руке шапку сжимать.

– Я приду к тебе, только подожди, в следующем году приду, – прошептала Горяслава, пока старуха варила что-то в небольшом котелке.