Ночью ты придешь на перекресток пяти дорог

– Сдавай билеты на поезд, – сказал я сыну. – Поедем на машине.

900 километров по Холмогорам до деревни Зарученье. Вверх-вниз, вверх-вниз, особенно на границе Вологодской по Архангельской. Он не особо загорелся, и я тоже смекнул: «Зачем передумал, когда "против" больше, чем "за"?»

–Ты же на глаза жаловался?

–Да, зрение упало. Руль крутить одному непросто. Нагрузка есть, но!!! Твам такие места, их надо живыми глазами увидеть.

Махнул рукой, Север повидать, да еще со взрослым сыном? Когда еще такое выпадет? – решено.

Дорога-то как манила, – вот еще что.

Пытливый читатель уже обвел кружком цифру "900". А Холмогоры-то "подлиньше" будут, аж за тысячу километров. Верно. Только с Холмогор свернуть нам надо было пораньше, до Архангельска, на Няндому. По приглашению наших замечательных няндомских друзей. Деревенька под городком Няндома с праздничным названием Зарученье. Две-три эсэмэски, и мы едем в гости, кстати, в таких случаях путь становится покороче.

«Ты знаешь, – говорю себе, – всякий раз, когда слышу слово "Холмогоры", не забудь: кроме названия дороги, еще деревня так называется, в низовье Северной Двины, с допетровских времен. Зазорно будет не наведаться туда».

Но сначала надо пройти трассу М8, от Москвы, не доезжая Архангельска. Города там знатные: Переславль-Залесский, Сергиев-Посад, Ростов Великий, Ярославль, Кострома. Не хочешь – объедешь. Где-то след Ломоносова и рыбного обоза, с которым он шел.

И поехали мы, вернее думали, что поехали, – по Холмогорам не едут, так, спускаются-поднимаются. На холм - с холма. По полосе "шелковисто-гладкого асфальта", если воспользоваться набоковским описанием какой-то "american road". Движение мягкое, как по коврику с короткими ворсинками.

Водители грузовиков здесь учтивые. Мигают тебе правым "поворотником" – обгоняй, не стесняйся. Левым - не дергайся, по "встречке" что-то идет.

А в долинах стелются туманы, а поля красуются зарослями Иван-чая узколистного, а от сосновых лесов веет свежестью и запахом коры.

Нигде не вспомню таких видом, как на Холмогорах, нигде.

И грянул дождь, да что там дождь, ливень зарядил на всю дорогу.

Радуюсь ему, но ехать, когда он хлещет по лобовому стеклу, никому не пожелаю. Перед бампером небесный художник будто стер все контуры умелой рукой. Исчезнувшая дорога и клубы пара. Эх, дорога. Едешь будто не по ней, а над ней. Приборы показывают "скольжение". И в какой-то момент я не в "легковушке", – так, в шхуне, попавшей в шторм, – привет Айвазовскому.

Что делать? По пути тянуло в старинные деревни Андричевскую и Пежму. А тут такое стихийное бедствие.

К чему веду рассказ? Дорога определяет настроение. Дорога определяет направление. Разговаривает с тобой, шепчется, нашептывает разные небылицы. И что бы там с тобой не стряслось – послушай ее, она приведет куда нужно. Мы держались на трассе, пока не свернули в один случайный поворот – переждать "разбушевавшуюся стихию".

Дорога усыпана гравием, ехать можно. Это не «Поворот не туда» и не «У холмов есть глаза». А вот ветер лютует на пару с дождем. Вдалеке показался чернел храм заброшенный. Ну что, подъедем?

–Нет! Я туда не пойду! – кричит Димка.

–Ну ладно, так проедем чуть. Дождь то надо переждать.

2. Куда приводят Холмогоры

Дорога вела на деревенскую площадь, и выходило, что к Храму. С большими ямами, залитыми водой. Дождь приостановился. Вышли размять ноги. Село. Площадь. Река виднеется. А там и храм невдалеке.

Церковь заброшенная, угрюмая, забытая лет на двести. Купола нет. Обобрали с ног до головы, обругали, как виновницу чего-то, обидели, как сиротку.

Людям когда-то партия приказала лихоимничать, – они лихоимничали. Приказала: «не верить», – они и не верили.

"Кому церковь не мать, тому и Бог не отец" – про таких людей сказывают. Ничего святого.Стоит посреди деревни обруганный храм и «ходют» люди мимо, на работу, на свадьбу, детей рожают, мимо с коляской гуляют, опять на работу, потом и на пенсию, да и покойника мимо несут, эх, весело, ничего не скажешь.

Обошли. Небо раздвинулось. Закат развиднелся. Правда, "комарьем" начало щипать крепко.

Раньше люди храму улыбались, верили, надеялись на что-то, в праздники и в беду по-нарядному одевались и шли, шли сюда. Исповедовались, причащались, венчались, крестили детей, отпевали ушедших.

А нынче?

В голове: мое первое крещение. В избе, над тазиком. А как по-другому, если деревня без церкви и священника, а та, что с церковью, зимой не доехать.

Опять обошли вокруг, осторожно, крестов нет, а захоронения где-то остались.

За церковью было кладбище. Хоронили достойных, православных людей, чтобы молитвы и звон колоколов слышали даже усопшие. Те, кто был там похоронен, всегда присутствовали на каждой службе в церквях незримо, их поминали. А батюшки обходили прилежащее кладбище с определённой молитвой, обращаясь к Богу о прощении их грехов...

Стало быть, раз снесли могильные памятники, и пасут скот, то память о тех людях не сохранилась.

Теперь поляна, козы, да буренки. А под стенами бурьян. Его косить -то на час работы. Ан нет, никто не приходит. Храму возраст три века, а возле храма ни одной могилы - все свалено. Плиту могильную раз видел во дворе, по хозяйству люди применили, правда, в другой деревне, но здесь, видно, то же так.

3. Что за храм такой...

Портал зарос бурьяном, завален досками и бревнами, человеку не пробраться, но есть ощущение, что в приоткрытые двери кто-то другой проходит, может бестелесный, так не для него храм строили, стало быть, человеку через окно можно.

–Ну, Димка! Жди меня тут.

Влез в окно, сын сфоткал. Спустился с окна на груду обломков. Перекрестился. В Храм нельзя попасть иначе, – можно через окно, похожее на арку, без рам и стекол.

В голове: сходишь в храм - поставишь свечу, легче станет.

Вошел – нет алтаря, престола, жертвенника, икон, фресок, вообще образов нет, и пола нет.

Но горнее место, бывшее за алтарем осталось, светло там, в полукруге между трех окон.

Евангелие, напрестольный крест, дарохранительница, – где-то в музее, как образцы рукоделия, хотя говорят они, что лишили их храма, и нового дома они не приобрели.

Икон и фресок нет. А стены намоленные, прикоснись ладонью – теплые.

Пола нет. Я ходил по большим бревнам, что остались.

Притвор в темноте, туда идти побоялся. Раньше кающиеся, временно отлученные от Причастия, там стояли.

Окна для людей и ангелов. Те и другие здесь бывают, но с разными, как я понимаю, целями. Свечу не поставил, но полегчало – молитва пришла.

В голове: помолись, храм разрушенный - все храм.

Молюсь, но веет холодком, наверное, это и называют «нет благодати».

От разрушения храма алтарь и место престола не перестают быть святыми – остается закладной камень, куда помещается частичка мощей святого, в чью честь строится храм. Храм строится так, что закладной камень оказывается в центре алтаря под престолом, на котором совершается евхаристия.

В голове стучит: «Нет здесь закладного камня, – ни одного камня на месте престола не осталось. Пол весь содрали».

Храм, даже разрушенный, всегда остается храмом, святыней...
Поэтому, входя под своды храма, в котором даже каркают вороны, нужно перекреститься. Потом храм можно обойти, постоять помолиться, – написал Священник Константин Пархоменко. Но мы это сделали сразу, как подошли к храму.

…Храм зачем-то удерживал меня. И я пытался найти малейшее доказательство оставшейся святости. Смотрю, закат в окнах, птицы под куполом щебечут, значит, прилетели к ангелу. По церковным поверьям, даже в разрушенном храме есть ангел, и молитвы где-то бродят по стенам.

Вот у древних греков была попытка все грехи передать богам, ну хотя бы в виде шалости. И Боги сполна оправдали доверие. Зевс "брюхатит" невинных девушек. Гермес думает, кого обмануть еще. Артемида превращает людей в животных, не спрашивая разрешения.

А мы, славяне, богам ничего не передали, повторить ноу-хау греков не удалось, сложили потихоньку грехи свои в храмы (иначе чего туда не идут, чего их не восстанавливают).

Но грехи – существа беспокойные, неугомонные, все выглядывают из-за решеток в окошки.

Народ позаботился об утвари, вынес все, а решетки не смог или испугался, чтобы грехи не вылетели.

4.Нежданная исповедь

В голове стучит: Димке полезно войти, ощутить атмосферу древности. С дуру взял, подставил табурет, да и выцарапал перочинным ножом его имя на стене. Потом смотрю, а табурет на трех ножках, думаю: как выдержал? Не случайно!

Кричу:

–Димка! А ну влазь! Глянь, тут тебе пожелание.

Он влез в окно и спрыгнул на бревно.

Я стоял у стены. Провёл пальцами по шершавой кладке — и говорю ему, смотри! Имя твое не случайно. Надо зайти помолиться, на легкую дорожку.

— Пап... — голос его сорвался, как моя кепка перед этим, под ветром. — Я тебе не говорил никогда....

–О чем сынок?

–Это не случайно. Это предупреждение мне. Я так и знал, и не шел в «заброшки» из-за этого.

Небо прояснилось. Закат догорал. Тени от берёз за окнами зашевелились.

–Я знаю, кто меня вызывает. Мы раньше проводили в заброшенных храмах разные ритуалы. Потом я узнал, что за это мы будем наказаны.

Вытаскивали все, что ценное, что можно продать. Сосуды медные, иконы, книги. …

А один у нас придумал «Чёрную мессу» провести.

Это издевательство такое над христианской литургией (чтение молитв задом наперёд). Мы тогда еще нарядились в черные балахоны. Зажгли свечи. Принесли профанированные «дары» — это чёрный хлеб, и вместо вина убили курицу и ее кровь должны были глотнуть. Жгли костры и пеплом обмазывали лица, чтобы призывать «падших ангелов» или демонов вместо святых.

На стенах нарисовали Цербера и пентаграммы тоже кровью той курицы. Делали «запечатывание» зла. Из черепов сделали ритуальные чаши. А еще включали диктофоны и вели запись всяких звуков, будто это «голоса духов».

А помнишь, мальчик у нас был в классе, Виталька. Помнишь, его перевели тогда из нашей школы. Так это из-за нас. У него сутулость была. Мы придумали запереть его на ночь в храме, чтобы к утру он выровнялся. Мать его нам звонила, а мы врали, что не знаем, где он. Утром его открыли. Он был весь белый, как полотно, глаза навыкате, голос от криков охрип. С нами не хотел разговаривать.

Вдруг сквозняк донёс со стороны алтаря слабый звук — будто кто-то провёл ногтями по дереву. Три удара. Пауза. Ещё два.

Я посмотрел в ту сторону. Там зашевелилась тень. И мне показалась, это тень того самого Витальки.

Выходило, тогда мой сын пошутил над верой, над храмом и над приятелем, а теперь я пошутил над сыном. И тоже боюсь признаться.

...Мы ехали по трассе дальше, в сторону Архангельска. Я сидел как громом пораженный, как мой сын до такого дошел? Плозо его знаю? А уверовал, что знаю, как облупленного. Другим стал пейзаж в окне, другими стали холмы. Помните, у Констебла, "Вид на Хайгет с Хэмпстедских холмов", а здесь открывалась панорама, назовем ее "Виды с Архангельских холмов", но не так радовала она меня.

Еще подумал, про такие храмы говорят: не действующий. Это же не верно. Действующий он, коли сын дал мне свое признание и кается. Я же вижу, что кается. Благодаря храму мы, наверное, стали ближе друг другу. А это важно. Только когда я в последний раз крестился, увидел, что лик на меня смотрел не божеский, а чужой какой-то… Кому я помолился напоследок?

Ночью дождь начался с новой силой. Если тот небесный слесарь пощадил нас у храма, то теперь он не на шутку взялся шалить с погодой, открывал-закрывал кран...

Но мы с дороги уже не сворачивали, я только понизил скорость.

…И в Зарученье мы юркнули ночью, как-то даже незаметно для себя.

Нас встретили. А в гостях тепло. Деревня, банька, стряпня хозяйки, ленивое потягивание перед простором, открывающимся в низовьях реки, лодка, палатка, ночь на Нименьгском озере, поляна, земляника, болото, мох, морошка.

5. Неожиданная остановка в тумане

И вот через пару суток уже обратно. Ранним утром.

...Бодрячком. С лукошком земляники на полу между сиденьями. Но скажите мне, случайно ли все. Дожди, повороты, храмы? И случайно ли за 900 км едешь к людям, которых в глаза не видел, а они добрейшей души?

–Сын, ты так и не сказал: что именно вы там в Храме нарисовали? Ну, шалили, жгли костры – это понятно, а какое изображение на стене нарисовали? Может приедем – сотрем?

–Цербера!

–Кого?

–Это трехголовый пес Аида Цербер. Он на страже у входа в подземный мир и запрещает мертвым духам убегать оттуда.

–Это у него три головы пса, львиные когти и змеиный хвост.

–Как вы до такого додумались?

–Мы считали, что все святые, что на фресках – это ложные святые, и ведут нас не туда. Цербер должен был защитить нас от них.

–Это кто ж среди вас такой умный?

–Я.

Я резко затормозил. И развернулся к нему.

–Послушай, сын, зачем тебе это?

–А чего это ты так переполошился?

–Все это отдает чем-то нехорошим.

–Надо покаяться…

–Нет.

Дальше мы ехали молча, и у меня стало на душе нехорошо. Воспитывал сына. Столько проехали вместе стран, городов и храмов. Откуда у него такие мысли странные?

Стал рассказывать ему про наш интересный маршрут по трассе "Холмогоры". Через Переславль, Ярославль, потом мимо Петровска, Пошехонье (реки Сога и Согожа) - и на Череповец, чтобы оттуда свернуть в древний город. Но он не проявил особого интереса. Сидел сам на себя не похожий.

–Люблю эту дорогу: вверх - вниз..., вверх-вниз… Но туман сегодня…

Еще подумал: «Кто водит нас по этим дорогам? Разве случайно судьба нас потащила за тридевять земель, в тот старый храм?»

–Папа!

–Да, сын, что?

–Папа, останови машину, мне плохо.

–Что такое?

И здесь я увидел, что он прямо на глазах теряет сознание. Белый как полотно. Я затормозил, хотя мы были в низине.

Туман, не видно ни зги. Правой стороной колес я даже заехал на возвышенность. Он вылез из машины, буквально, как пьяный, я обежал вокруг, чтобы подставить плечо. Но он так злобно посмотрел на меня и рукой показал, чтобы я его не касался.

И вот он исчез в тумане, а я остался ждать.

Проехала пара легковушек и фура, я заглянул на время. Прошло минут двадцать. Я решил его окликнуть. Он не отозвался. Мне сразу стало тревожно. Посигналил. Сын не отвечал. Я еще подождал двадцать минут. Ситуация не изменилась. «Заблудился» – решил я. Набрал ему. А он телефон оставил в бардачке, откуда и прозвучал сигнал.

Стою на совершенно пустынной дороге и не знаю, что делать. Я на том месте книгой прикрепил записку для него, что подъеду в 8.45. Я решил медленно поехать вперед, куда он ушел, а если его не найду сдать назад по обочине до этого же места.

Я пополз на машине со скоростью 15 км в час с регулярным нажатием на сигнал. Через 200 метров остановился, вышел поорал, – никакого толку. Сдал назад. Опять поехал вперед. И выдохнул…, мой парень шел, как ни в чем не бывало по обочине вперед. Только шел как-то медленно, короткими шагами, прямо глядя перед собой. Странно, обиделся, наверное, за что-то.

Ну, главное, нашелся. Я посигналил и остановился, он стал дергать заднюю дверь, я нажал «OPEN», он быстро уселся. Причем оной рукой держал шнурки толстовки перед собой. Замерз, наверное. Когда сын устроился на заднем сиденье, я поинтересовался, все ли в порядке? Он кивнул, не поднимая глаз. Я не стал больше ничего спрашивать и надавил на педаль газа. В полной тишине мы ехали минут сорок. В зеркало заднего вида, я видел, с парнем творится что-то не то, но не знал, как спросить, чтобы не обидеть.

–Может чайку? – спросил я и снова посмотрел на него…

На заднем сидении никого не было… я резко затормозил. И стал звонить ему, зная , что телефон его в бардачке. Я понимал, что случилось что-то страшное.

Но все-таки нашел ближайший разворот и снова покатил к тому месту. Там тоже развернулся и медленно стал передвигаться в надежде увидеть оставленную книжку с запиской.

Наконец я встал там. Мой телефон сел. Часы остановились на 9.45, на том времени, которое я указывал в записке.

И вот впереди, в тумане показались какие-то люди. Прямо из этого белого пара выплыла процессия монахов в длинных сутанах, лица же их были скрыты под капюшонами так, что невозможно было рассмотреть. Во главе процессии шел монах с большим деревянным крестом в руках.

Братья выходили из тумана так, будто они идут по морским волнам, высоко поднимая колени. Я рвался к ним, но отчетливо помнил, что ни в коем случае нельзя пытаться идти на контакт с монахами, а тем паче пытаться заглянуть под капюшон – и сына не увижу, и сам не выживу.

Мне приходилось и раньше видеть туман, но такого я никогда не встречал. Это скорее было похоже на некую текучую субстанцию, непонятно как держащуюся на весу.

Я очнулся, когда стоял день и вовсю светило солнце.

«Мне все приснилось!» – решил я и посмотрел на заднее сиденье.

Но там никого не было. Я звал его и руками щупал сиденье, может ослеп? Может я сошел с ума… Ну куда мог деться мой взрослый сын?

В ближайшем отделении полиции я объяснил ситуацию, написал заявление, зарядил телефон и вместе с дежурной машиной отправился на поиски.

Мы ничего не обнаружили. Полицейские мне сказали, что здесь такое бывало. С моим сыном все в порядке. Он вышел к какой-нибудь деревне. Ему дадут позвонить и мы встретимся. Ну, а как иначе?

…Но он не позвонил ни в тот день, ни на следующий день, он вообще не позвонил.

6. Поиски сына

Я прожил там, в ближайшей деревне неделю, все искал сына. Потом вернулся в Москву.

Мы с сыном жили вдвоем… Теперь я не мог находиться в квартире ни минуты, – мне казалось, сейчас он выйдет из комнаты, как ни в чем не бывало.

Уходил ночевать к друзьям. Потом дома сидел ночами перед иконами, свечами, читал молитвы, какие можно, и бегал в храм.

Мне показалось, что мрачно на меня смотрят образа с икон, и я пошел к знахаркам. Одни говорили: «жив», – другие говорили: «нет». Мотался по намеченным ими маршрутам.

Деревни назывались по признакам всяким. Деревня, где на окраине засыпало колодец; деревня, в которой семь заброшенных домов; деревня, у последнего дома лавка сломана; деревня, где дом сгоревший похож на черного пса. И я нашел все эти деревни: только сына не нашел.

Реально помочь согласилась только одна молодая знахарка. Она попросила посмотреть на нее не мигая и не отводя глаз.

–Цербер! – вдруг сказала она.

–Что Вы сказали?

–Цербер охраняет его… Нужен заговор и обращение к Церберу. Он хранитель ключей от ада и загробного мира. Он Демон, стоит на страже врат. От мира загробного в мир потусторонний.

Она назвала «Цербера» – то слово, которое сын написал в храме и очень раскаивался поэтому.

–На машине я Вас заберу и мы в полночь будем перекрестке 5 дорог. Перекресток – это алтарь в лесу. Нужен ритуал вызова Цербера.

Если его дух забрал, то центр перекрестка – это ничейная земля, место, которое никому не принадлежит. И Духу не принадлежит. Там можно найти с ним контакт. Его забрать у Духа. Я его имя не называю, чтобы не злить Духа Цербера.

Это вызов Цербера и общение с просьбой исполнить твои желания с откупом. Справиться с существом трудно, это не каждому магу под силу. Существо имеет три злобных головы. Зубы Цербера остры, как и когти. Но практически к каждому магическому существу можно найти подход. Цербер примет дары, обращение и отдаст его.

Мы будем находиться там с полуночи до трех часов ночи. Цербер его приведет. В это время могут быть разные призраки, необычные звуки, огни, погодные явления, пугающие и побуждающие к бегству. Но все по моей команде. Если ты не испугаешься, может не в первую ночь, а во вторую или третью, короче, в одну из ночей к тебе придет черный человек. Это будет он. Он выслушает тебя, возьмет из твоих рук свой предмет, и пойдет за тобой. Если уйдет от тебя – значит ему там хорошо.

Догадываешься, кто к тебе придет на перекрестке? Не забудь. Принесешь его любимую еду, деньги монетами, одежду, спортивные предметы, игровую приставку, планшет, книгу, огарок этой ритуальной свечи, что сейчас горит, фотографию, что сейчас поставил, пепел его сигареты.

На перекрестке положишь вещи, и он придет.

…Мы въехали на лесную поляну на ее машине, проехав до этого километров 170 или около того. Уже было темно, но она повязала мне глаза. И повела под руку в лес. Мы шли по мокрой траве. Видимо у нее в одной руке был фонарь. Когда остановились, она развязала мне глаза и велела все из рюкзака выгрузить на то место, которое она указала.

Перекресток, как она сообщила ранее, был образован тропинками, из одной его точки расходилось пять дорожек.

Я углем нарисовал круг диаметром два метра на земле. Она написала какие-то буквы, мне непонятные в равноудалённых точках внутри круга.

Расстелила покрывало с мордой Беса, поставила на него подсвечник со свечами, подожгла его и разбрызгала благовония.

Потом стала петь на латыни: «Ad canis deducere. Ad canis deducere. Ad canis deducere». Потом встала против ветра, ко мне спиной, скинула с себя всю одежду, взяла в руки свечу и череп щенка, и абсолютно голая на каком-то незнакомом языке начала свой ритуал. Она что-то выкрикивала, шептала, плакала, лаяла и блеяла, она стала мазать себя чем-то, имеющим запах, схожий с мятой. Потом бросила за левое плечо мелкие монеты и произнесла: *УПЛАЧЕНО*. Встала на четвереньки и стала лаять и ласкаться к кому-то невидимому.

Потом накинула балахон, завязала мне глаза, взяла меня за руки и сказала:

–Повязку не снимай, иначе он уйдет…, –дальше тихо: –Слушай. Он пришел. Он рядом, рукой можно достать, стоит и дышит. Тяжело дышит и смотрит не на тебя, а куда-то в землю. Он в футболке и серых джинсах. Белая футболка без рукавов. Написано английскими буквами: «SPBFCKNGWTHR». Не знаю, что за слово зашифровано.

Она описала одежду сына, в которой я его видел в последний раз в том тумане.

–…Туман, он задыхается в тумане, протягивает к тебе руки и зовет тебя: «Папа! Папа!». Но ты не слышишь. Я ничего не могу сделать. Протяни к нему руки, возьми за пальцы, потяни, прижми его к себе и не отпускай. Может он не уйдет…

Я притянул к себе его холодное тело, боясь прижать сильнее. Узнал его запах пота и парфюма одновременно, – я действительно почувствовал запах сына. Его утренний парфюм Кензо я бы узнал из тысячи запахов. Хотел сорвать повязку, но чувствовал, что сейчас же его потеряю.

Слезы полились из моих глаз, я рыдал, гладил его спину, и просил остаться со мной. Я говорил ему, что не уйду отсюда без него…, просил прощения, что повез его тогда по Холмогорам, и снова умолял остаться со мной. А он только громко дышал.

В какой-то момент я понял, что никого я не обнимаю, мои руки протянуты вперед ладонями кверху и я жду, что он протянет руку мне, но этого не происходит.

Я услышал женский голос: «Мы уходим!» И горячие женские руки меня потянули в сторону. Но я наклонился вперед, упершись руками в колени. Тогда Анастасия обняла меня. У нее было упругое горячее тело.

–Его уже нет, он ушел. Он приходил не той тропинке, по которой мы его ждали. Здесь стоит Цербер. Откуп не взят. Цербера твой сын рисовал на стене церкви, потому что предчувствовал свою смерть, а не по другой причине. Он ни в чем не виновен.

–Я не обвиняю его. Я прошу прошения у него.

–Он ушел. Я очень надеялась, что он придет по одной из пяти тропинок, куда ты положил откуп. Но он пришел не по тропинке. Он приходил проститься. Он вышел из тьмы – во тьму и вернулся. Мы не можем здесь оставаться ни минуты. Здесь плохая энергетика. Мы погибнем, а у меня маленькая дочь!»

–У тебя есть дети?

–Да.

И мы ушли, не оглядываясь, быстро шагая по тропе, она вела меня как слепого, я спотыкался и даже один раз упал, но повязку нельзя было снимать, как она объяснила, для моего же блага. В ритуале не должно быть никаких вольностей, иначе это может плохо кончиться для участника ритуала.

Наконец она содрала с моих глаз повязку, внимательно посмотрела на меня и протянула мне маленький кубик-антистресс, с разными приспособлениями по сторонам.

–Это он тебе передал.

…Та самая игрушка сына, которая была с ним всегда и тогда, когда мы возвращались. Он всегда смеялся, когда мне предлагал свою игрушку. Говорил: «Щёлкает, крутится, гладится, жмется, и помогает отвлечься от проблем. Держи, папа». А однажды так серьезно сказал: «Когда-нибудь ты эту штуку не будешь выпускать из рук».

Я обыскался, не нашел ее в машине, значит, она была у него в кармане, а теперь – в руках Анастасии. Я никогда про эту штуку ей не говорил, она не могла ее приобрести заранее, потому что не знала о ней. Аккуратно завернул ее в салфетку и положил в нагрудной карман куртки. Впереди шла Анастасия, которая пять минут назад видела моего сына…, и за это я ее любил и чувствовал в ней родную душу.

–Закурим?

–Нет, – я отказался, шагая за ней, – я подносил к лицу руки, на них еще был его запах.