Нож и цепь

На пятый день в отеле, лежа под горячим турецким солнцем с бутылкой холодного пива, я вспомнил, как однажды думал убить свою мать.

Марина лежала рядом, показывала Лене фотографии из нашей прошлой поездки в Турцию. Дима, муж Лены, которого я впервые в жизни встретил в аэропорту, читал с телефона. Я через солнечные очки наблюдал за плещущимися в бассейне детьми и вспоминал тот странный день, когда мне было десять.

Кухня у нас была обычная, хрущевская. Мама колдовала над ухой, что наполняла кухню тяжелым горячим запахом, а я сидел за столом, ждал, пока остынет чай, чтобы запить хлеб с маслом и сахаром. Я смотрел на спину мамы, на нож, которым она порезала рыбью голову. Я представил: беру нож, втыкаю ей в спину, раз, раз, раз. Мать падает, под ней растекается лужа крови. Она мертва. Потом меня, наверное, увозят в милицию. Суд, тюрьма или психушка. Удивительно легко было представить убийство матери; невозможно было вообразить, кем бы я стал после. Едва ли лежал бы сейчас на пляже. Вряд ли женился бы на Марине.

“... Правда же?” – сказала Марина, глядя на меня с широкой улыбкой. Я улыбнулся ей, Лене, кивнул: “Конечно”. Отпил прохладного пива.

С Мариной мы познакомились двадцать лет назад, поженились пятнадцать. За эти годы с нами абсолютно ничего не произошло. Марина выросла до главбуха. Я работал в продажах. Годами. Сменил несколько компаний. Мы съездили в Италию, Тайланд, Египет, Турцию, ОАЭ, Вьетнам. Мы купили: двушку в Новой Москве, две машины, холодильник, стиралку, посудомойку, умный пылесос и умную колонку, ноутбук, потом еще два, новый пульт для телевизора, мобильники раз в три года, шкаф, планшет, проводные наушники, беспроводные наушники, корзину для белья, сушилку для белья, шторы блэкаут и шторы в цветочек, полотенца для кухни и полотенца для ванны, постельное белье, диванные подушки, подушки с эффектом памяти, мастер-класс сомелье, на который так и не сходили.

Иногда Марина спрашивала, когда мы заведем детей, и я пытался представить жизнь с ребенком: крики по ночам, развивашки, первый раз в первый класс, первый шаг и первое слово. Потом кризис трех лет, семи лет, тринадцати лет. Ребенок это навсегда, если он трагически не погибнет, но мертвый ребенок это тоже навсегда. В любом случае, это совсем другая жизнь, для начала которой нужно принять важное решение.

Вернувшись в номер мы обнаружили, что сломался кондиционер. Время позднее, мы оба были слишком пьяны, чтобы идти на ресепшн, и я, не в состоянии уснуть в жаре, несколько часов пролежал, слушая глухое уханье еженочной дискотеки, глядя на ползающие по потолку пятна света. В голову, как на зло, лезли мысли.

Думаю, мысли о самоубийстве посещали всех. Меня чаще всего на платформе метро, когда уже слышится гул надвигающегося поезда, и от верной смерти тебя отделяет один шаг, сделать который невероятно легко. Это, полагаю, даже легче, чем застрелиться. Один шаг, и никакой дальнейшей жизни. Я ругал себя за то, что мне любопытна мысль о прерывании в повседневности кажущегося непрерывным сознания.

На следующий день мы вчетвером съездили на экскурсию в Памуккале, сделали много фотографий. Мне понравилось в Памуккале – белизна ванночек на фоне синих гор, запах соли в воздухе, туристы с улыбками на лицах. В бассейне Клеопатры я увидел деда. Он сидел на камне и смотрел перед собой, поглаживая худощавые ноги. Мне хотелось присесть рядом и ни с того ни с сего спросить его о самом важном дне в его жизни, когда он принял какое-нибудь окончательное и бесповоротное решение. Спросить, жалеет ли он о чем-нибудь, но я боялся, что он может ответить “нет”. Я проплыл мимо, потому что меня позвала Марина.

Вечером, после нескольких коктейлей в баре Дима, муж Лены, заговорил про политику. Трамп, Путин, Макрон, война, макроэкономика, инфляция, олигархи, выгодоприобретатели, события четырнадцатого года, пропаганда. Мы втроем слушали, понимая, что человеку нужно было выговориться, и, выговорившись, Дима сделался грустный, а Марина и Лена стали обмениваться фотками из Памуккале.

Когда война началась, я представлял себе, как выйду на протест. Или даже на одиночный пикет. Думал, что, может быть, меня арестуют, напишут про меня в новостях. Дадут штраф или пятнадцать суток, пару раз по почкам. Выйти на протест тоже довольно просто – пишешь на листке “Долой Путина! Нет войне!”, встаешь на Лубянке. Вместо протеста мы с Мариной смотрели фильм с Николасом Кейджем. Гнать мысли о действии было легче, чем искать оправдания бездействию.

Следующий день мы провели на пляже. Лена и Марина купались, выпивали, загорали. Дима в основном смотрел в телефон, а я лежал и рассматривал десятки женщин в купальниках. Когда вернулись Марина с Леной, я поцеловал Марину, поправил ее соленые, прилипшие к лицу волосы.

Лена была красивей Марины, но Марину я любил. Я так привык к тому, что люблю Марину, что перестал воспринимать других женщин как потенциальных партнерш. Или себя как партнера для других женщин. Наверное, я мог бы ей изменить, скажем, с Кариной из маркетинга. Карина тоже была красивей Марины, стройней и всегда в элегантных очках. Я смог бы влюбиться в Карину, развестись с Мариной. Да, слезы, раздел имущества, разговоры с друзьями, с мамой. Зато какой шаг, в целую другую жизнь. У Карины даже есть ребенок, которого нет у нас с Мариной. Целая другая жизнь.

В последний вечер мы пошли на дорогой ужин в ресторане, и все заказали стейк и много вина.

“Это все кризис среднего возраста, – сказала под конец вечера пьяная Лена. – У вас, мужиков, особенно тяжело проходит. Вы в сорокет как с цепи срываетесь”.

Дима начал с ней спорить, а я молчал. Смотрел на пустую тарелку и безобидный, перемазанный кровью нож для стейка. Моя цепь никогда не казалась прочней.