Ноктюрн о близости

Сентябрь

Когда Адам вошёл, колокольчик на двери зашёлся привычной трелью. В тёмной узкой прихожей, соединявшейся с небольшой спальней впереди, тихо шаркнула его обувь, и мужчина наощупь потянулся к выключателю. Жёлтый свет лампы мягко скользнул по бежевому пальто, расстёгнутому и перемещённому на вешалку. По неосмотрительности снятое вперёд портфеля, на долгие десять секунд оно взяло тетрадки учеников в заложники. После беглого взгляда в зеркало очки оказались поправлены, воротник рубашки, скрытой под жилетом, одёрнут и расстёгнут. Адам устало вздохнул, наконец проходя внутрь.

Эта небольшая квартирка в центре Минска, расположившаяся на верхнем этаже невысоких домов, состоящая из всего одной комнаты, стала его спасением и тюрьмой на ближайшие несколько лет.

Достигнув кровати, Адам упал на неё прямо в одежде. Плед принял его в свои объятия, и старая кровать натужно скрипнула. После долгих часов преподавания горло саднило, голова кипела, и ничто из этого не способствовало появлению желания переодеться. Говоря о переезде в столицу, обычно представляешь себе успешный успех, а не ужасную усталость каждый день, раздражающий визг трамваев и почти-одиночество.

«Быть может, так сегодня и засну», – посетила его безразличная мысль прежде, чем со стороны балкона послышались тихий напев и шорох ткани. Всё тело Адама молило об отдыхе, но вместо этого, собравшись с мыслями, он поднялся. Кажется, он немного соскучился.

Он заглянул на кухню лишь на мгновение – узенькая, с низким холодильником, крохотным столом да парой деревянных стульев с протёртой обивкой, она не вызывала ни малейшего желания задерживаться, – захватил стул, вернулся в спальню, гася надоедливую жёлтую лампу, и переступил порог балкона. Выйдя, Адам зажмурился от ударившего в лицо воздуха, опуская ношу на неровный кафель.

– Добрый вечер, мадемуазель, – пробормотал он на французском. Его позвоночник благодарно хрустнул, когда Адам обмяк на стуле.

– С Вашей стороны неприлично даже не взглянуть на леди.

– Примите извинения, мой труд высосал из меня все силы на приличия. – Но, вопреки собственным словам, он взглянул на неё.

Девушка, сидевшая на перилах соседнего балкона, недовольно поджала губы. Её струящиеся светлые локоны, навечно подвязанные светло-голубыми кружевными лентами, качнулись, когда она заговорила:

– Ни разу не видела своих учителей в состоянии, подобном Вашему. Вы уверены, что в современных классах Вас не пытают?

Адам усмехнулся.

– Что Вы, мадемуазель. Ничего подобного.

Она неверующе нахмурилась, распахнула и тут же закрыла веер, постукивая им по ладони и выражая лёгкое нетерпение.

Нетерпение лежало чуть ли не в основе её натуры – немного инфантильной, мечтательной и яркой. В первую их встречу она удивилась Адаму не меньше, чем новый сосед удивился ей. Привыкшая быть незамеченной, она беззаботно вышагивала по перилам балкона, когда появившийся из ниоткуда мужчина вдруг настойчиво попросил её спуститься. Протянул руки, начал распинаться о ценности жизни, после чего почти приготовился сам перелезть к ней.

В тот день Леони узнала, что её могут видеть. Это открытие, свершённое спустя множество лет после смерти, было сродни восьмому чуду света. И более того, она поняла, что достаточно материальна, чтобы её приняли за живую. Во всяком случае, при определённом освещении.

Сейчас, как и в тот раз, Адам выглядел откровенно не очень: его тёмные волосы вились в разные стороны, растрёпанные и плохо ухоженные, под серыми глазами залегли мешки, на подбородке проступала дробная щетина. Пусть он был выше её на голову, горбился достаточно, чтобы нивелировать половину этого недоразумения.

Раньше говорить по-французски было данностью, но теперь такие, как он, были вынуждены прорываться чрез стену невежества, чтобы обучить детей хоть чему-то.

Видя его усталость, она решила: дальнейшие споры не к месту.

– Я Вам поверю, но только потому, что если задержимся с разговорами дольше, то пропустим наш урок танца.

– Благодарю, мадемуазель.

Короткая передышка на стуле подарила возможность снова ощутить своё тело живым. Не став делиться таким каламбуром с Леони, Адам поднялся и выпрямился. Этикет обязывал поймать взгляд дамы и поклониться, если он хотел избежать недовольных комментариев парижанки. Но перед этим требовалось сменить локацию.

Леони жила в заброшенной квартире по соседству – такой же маленькой и неуютной, как его собственная. Впрочем, «жила» – сильно сказано, учитывая, что она проводила большую часть времени на балконе, наблюдая за оживлённой жизнью улиц, огибающих скромный памятник Ф.Э. Дзержинскому. Наотрез отказываясь заходить в квартиру мужчины или хотя бы переступать на его балкон, она каждый раз вынуждала Адама покинуть свою квартиру ради занятий.

Обнаружив ключ на привычном месте, Адам со скрипом открыл нужную дверь и оказался посреди безликой, давно пустой квартиры. Таких в Минске были единицы, ведь со взлетевшими ценами на аренду многие желали сдать жильё совершенно любого низкого качества. Эту квартиру обошла такая участь лишь чудом.

Остановившись в дверях балкона, Адам взглянул на спустившуюся с перил Леони. Ниже его почти на голову, подобно кукле завёрнутая в корсет и пышные нежно-голубые юбки, она стояла с аристократичной грацией, распахнутым веером прикрывая лёгкую улыбку. Он заглянул в её глаза прежде, чем поклониться и протянуть руку.

– Мадемуазель, окажете ли мне честь этим танцем?

Она ответила лёгким поклоном и опустила свои тонкие пальцы в его руку.

Помещение, давно забытое хозяевами, с полусодранными-полузапачканными обоями, с горой рухляди в соседней комнате, где должна была быть кухня, никогда не было готово к тому, что в нём будут танцевать. Ни в первый, ни во второй, ни в десятый день знакомства с Леони Адам так и не влюбился в неё, но в этой Богом забытой однушке в своих воздушных платьях, с сияющими во время танцев глазами девушка казалась мечтой, сошедшей с самых красивых снов.

Их танцы успели стать рутиной для него, но всегда оставались спасением для неё. Спасением от одиночества, непрошенного будущего и забранного прошлого. Мир, оставленный ею в день смерти, давно угас, отдавая дань новым открытиям, технологиям, современности, за которой Леони могла наблюдать теперь лишь как бессмысленная, но обязательная зрительница. И здесь, во времени без друзей или любимых некогда ею балов, танец стал единственным, что поддерживало её связь с прошлым.

Озвучь она это сразу, Адам сам предложил бы их занятия гораздо раньше.

И сейчас, кружимая в вальсе, Леони вновь расцветала.

Он знал о ней мало и выбрал это сам. Любой разговор о прошлом сильно её тревожил, забирал последний блеск из глаз, а потому совсем себя не стоил. Её жизнь оборвалась ближе к концу девятнадцатого века, когда родители везли любимую дочь из Парижа в Санкт-Петербург – город, известный учёностью, искусствами, празднествами – и выбрали Менск, некогда ключевой узел на пути в Петербург, своей остановкой. Здесь же Леони обрела свои хаос и покой.

Шумный и преобразившийся с тех времён Минск стал её тихой гаванью, а балкон этой захудалой квартирки – последней колыбелью, далеко отойти от которой она не решилась бы.

Здесь по ночам она наблюдала за звёздами, мурлыкала старые колыбельные, днём считала пролетающих мимо птиц и необычных прохожих, вспоминала любимые некогда стихи и подслушивала разговоры внизу, в сквере на Комсомольской, местами понимая русский.

Как-то раз она обмолвилась, что безумно хотела бы вновь увидеть старый Менск, прогуляться вдоль Свислочи и, слыша звонкий стук собственных каблучков о мостовую, попасть под самый мокрый дождь, но каждый раз, когда дождь шёл в самом деле, он неминуемо проходил сквозь неё, оставляя Леони глядящей куда-то вверх, на серое небо, в несвойственной ей задумчивости.

– Вы отвлекаетесь, – прозвучало недовольное на французском.

Адам опомнился, осознавая, что невольно задержал взгляд на собирающихся за окном тучах. Сегодня она снова проведёт весь вечер там, на балконе.

Закончив танец, Адам позволил Леони пройти к перилам и вновь усесться, теперь в разы терпеливее и безжизненней. Ненадолго отойдя в свою квартиру за тетрадями учеников, он вернулся обратно и устроил себе рабочее место на рухляди в комнатке Леони. Оставлять её одну не хотелось.

Открыв первую тетрадь, он молча принялся за работу.

***

Октябрь

Дверь была захлопнута, портфель отправлен на пол, ботинки наскоро скинуты. В груди всё горело после долгого бега по лестнице, но было жизненно необходимо успеть набрать номер в самый короткий временной промежуток. В телефоне звучали длинные гудки.

– Адам! Привет, давно не слышались. Как ты там?

– Да, слушай, совсем забегался с этой школой… Но что важнее: с днём рождения! Я не смогу приехать на этих выходных, но на следующие уже взял билеты. Отпразднуем отдельно, как раньше?

Попутно стягивая шарф и пальто, Адам прошёл внутрь квартиры. Волосы промокли от нагнавшего его по пути дождя, очки были мутнее некуда, бумаги едва не залило следом, и он чувствовал себя не иначе, как мокрой насквозь собакой.

Поговорить было так важно, что вместо быстрого переодевания и горячего чая на кухне он просто мерил шагами комнату. Краем глаза он заметил, что Леони, похоже, подслушивает.

– Ээ… – раздалось в телефоне. – Я рад, что ты поздравил, но я реально не думал, что у тебя не выйдет приехать на этих выходных. На следующих у меня уже планы, мы с Катей уезжаем из города. Ты хотел что-то передать?

– Да… купил тебе подарок. Будешь в восторге, как увидишь.

– Можешь оставить его дома у матери. Я забегу к ней как смогу.

Адам остановился.

– Ты уверен, что не сможем увидеться?

– Ты же понимаешь, я не могу взять и всё отменить. Мы уже купили билеты, всё распланировали…

Адам с нажимом провёл рукой по лицу, выдерживая секундную паузу.

– Да, прости. Тогда оставлю подарок у твоей матери. В общем, с днём рождения тебя! Удачно съездить туда, куда едете.

Звонок был завершён, последние силы иссякли, и Адам наконец стянул с себя мокрую одежду. В его груди разрасталась жгучая досада, когда одежда была сменена, чай – таки заварен и отпит, планы в очередной раз перепланированы, подарок спрятан подальше в шкаф.

Адам в раздражении прошёл на балкон. Ему требовалось подышать, чтобы заглушить разочарование.

– Вы уже давно не виделись, верно?

Действительно подслушивала.

– С самого моего переезда. Три месяца.

Сжимая перила балкона, он смотрел вниз, на сквер. Кроны деревьев едва заметно колыхались, с голых, кривыми прутьями расползавшихся ветвей, слетали последние листья, шум пролегавшего рядом основного шоссе словно становился громче с каждой секундой. Адам зажмурился и только в этот момент осознал, насколько же он устал.

– Вы знаете, мадемуазель, я никогда не думал, что наша дружба может разрушиться из-за какого-то расстояния. Это же даже не другая страна, всего лишь другой город.

Он прикусил внутреннюю сторону щеки, как будто это могло помочь что-то исправить.

– А Вам кажется, что она разрушается?

– Я обнаружил, что мне довольно сложно поддерживать отношения с близкими, когда мы всегда выбирали встречи вместо переписок и звонков. Кажется, прошло всего-ничего времени с моего отъезда, а они уже полностью привыкли жить без меня и ни капли не тоскуют. Возможно, это несколько эгоистично – ожидать их тоски, но ничего не могу поделать с ощущением, что верил в нашу связь сильнее, чем стоило.

С каждым словом обида становилась всё более явной. Он не смотрел на Леони, но был уверен, что она смотрит на него.

– Современные люди так разбалованы технологиями, – послышалось с её стороны. Он поднял глаза. – В моё время обмен письмами занимал долгое время. Но, пока письма продолжали периодически приходить, мы понимали, что всё ещё нужны.

– Но многое изменилось. Тогда не было возможности показывать, что думаете друг о друге, чаще.

Эти слова вырвались настолько искренне, что Леони невольно отвела взгляд. Смутившись, Адам отвернулся.

Они жили в совершенно разные, далёкие друг от друга времена. Однако, когда они вновь встретились взглядами, в глазах Леони Адам увидел глубокое, чуткое понимание.

Она сложила веер, задумчиво покачивая его в руке.

– Мне не пристало открыто лезть в сердце мужчины. Но я могла бы предложить станцевать.

Адам растерянно покачал головой:

– И всё же танцы – скорее ваша любовь, чем моя.

– Что угодно лучше, чем уходить сейчас за работу.

В этом она была права. И они снова танцевали.

Кружа Леони, Адам почти не смотрел на неё. Его взгляд скользил по комнате, выхватывая совершенно не нужные сейчас мелочи. Мысли пребывали в смятении и предательской идее «не думать». Тело слегка путалось, из-за чего однажды он едва не наступил леди на ногу. Музыка, доносящаяся из телефона, что обычно исчезала на фоне, пока они пребывали в вальсе, теперь казалась неровной, выдающей механические ноты вместо инструментальных. И наконец, Адам сильнее прежнего оступился.

Отпуская его, Леони сделала потерянный шаг назад.

– Наверное, Вы были правы. Лишь мне мог бы помочь танец.

В конце концов Адаму удалось сосредоточиться на ней, но поздно: её губы были поджаты и, кажется, едва заметно подрагивали в обиде.

– Вы совсем не смотрели на меня.

И правда. Она заламывала руки на груди, всё больше отходя к балкону, и Адам тянулся за ней, но совершенно не знал, что сказать.

– Пожалуй, нам не стоит больше танцевать сегодня. И Вы, и я устали, и нам стоит разойтись. Я не смогу подарить Вам отвлечение, как бы ни хотела.

Она подобрала подол платья и исчезла с балкона раньше, чем Адам успел вставить хоть слово.

– Я обидел её, – глупо пробормотал он себе под нос, пятернёй забираясь в волосы.

«Нет ничего хуже отсутствующего в танце партнёра! Танец – это больше чем просто движения. Танец – это разговор, это близость и тепло. Два человека выбирают подарить его друг другу, и если один из них при этом не здесь, то нет хуже безразличия, чем это».

Она поделилась этой тирадой в одно из их первых занятий, когда осознала, что Адаму совершенно непонятна философия танца.

– Но танцы – и правда не моё утешение…

Со стороны окна послышался сквозняк, и Адам поёжился. Теперь, без неё, эта заваленная рухлядью комната казалась ещё более пустой, чем раньше.

Уже в своей квартире он достал из холодильника колбасу, устало откусив часть палки, не отрезая. Он упал на стул, поднял глаза к потолку и вздохнул. Чем больше он сидел на месте, тем больше его угнетало, что теперь он не только не попадёт на день рождения к другу, дружба с которым казалась всё менее крепкой, но и может потерять подругу.

Вечер тянулся медленно и нещадно. Вслед за колбасой пошёл суховатый хлеб, стоявшая уже какое-то время бутылка газировки и полная неспособность хотя бы отвлечься работой.

Ближе к ночи, когда шум улиц за окном немного стих, небо начало темнеть и загораться первыми звёздами, Адам собрался с силами и вышел на балкон. Как он и думал, Леони там не оказалось. Скорее всего она, как и часто ранее, пересела на крышу. Ему сложно было понять её стремление к высоте, но важнее прочего теперь было то, что она всё равно должна смочь его услышать.

– Мадемуазель Леони, мне жаль. – Никогда не отличаясь красноречием, после этой фразы он запнулся. Ухватился за перила балкона, как за необходимую сейчас опору, и попытался продолжить: – Я знал, как Вас ранит, когда лишь вы всерьёз подходите к танцу. – Не то. Это как будто бы совсем не то, что нужно говорить, но он совершенно не понимал, что тогда сказать, если не это. – Я был не прав, когда витал в своих мыслях вместо того, чтобы быть рядом с Вами в тот момент. И я надеюсь, что Вы снова сможете составить мне компанию в беседе и танце, когда мы встретимся с Вами здесь ещё раз.

Сколько слов он ни подбирал на ходу, ему неизменно казалось, что каждое из них промахивается. Что оно неправильное, не достигнет неё и его намерения останутся истолкованы неверно.

«Худший грех, чем ошибиться, – даже не попытаться сделать всё правильно», –когда-то твердила Леони. Потому не попытаться он не мог.

Закусив губу, сильнее сжал в руках перила и выдохнул.

– Мне правда очень жаль, – напоследок произнёс он, убедился, что на соседнем балконе она так и не появилась, и ушёл.

Уже засыпая, он задумался о том, что так или иначе он сам выбрал Минск, несмотря на любой дискомфорт. Она же была обречена начать считать этот город своим из-за превратностей судьбы. И страшно представить, насколько одиноким этот город поначалу был для неё.

***

Ноябрь

– Вы скучали?

– Я накопил вопросы.

Леони удивлённо взглянула на него и прикрыла губы раскрытым веером. Её удивление было неудивительно: в этот раз, вернувшись с работы, Адам направился прямиком на балкон, чтобы они вместе могли пообщаться.

– И что же за вопросы у вас появились?

– Я хотел бы узнать больше о том Минске, который знаете Вы.

Она моргнула, после чего сложила веер и оставила его покоиться на своих коленях. По привычке сидя на перилах, Леони направила свой взгляд вниз, на ещё оживлённые улочки и тихие в эту пору Комсомольские фонтаны. Она любила воду и однажды доверительно проболталась, что умереть в этом месте было не так уж плохо, ведь спустя некоторое время внизу появились зелёные деревья, весёлый плеск воды, а теперь открылось и множество уютных кафе. Люди сновали здесь днём и вечером, вызывая ощущение, что жизнь никогда не заканчивалась.

– Минск, который я знала, был совсем другим. Как и сейчас, проспект Независимости был значимым местом. Помнится, по нему лошади возили людей в чём-то, похожем на трамваи. А немногим ранее я безумно ждала открытие Городского театра…

Рассказывая, Леони почти не смотрела на Адама. Вместо этого её взгляд был устремлён далеко вперёд, как будто где-то за чередой домов напротив она видела тот самый старый Минск, который ей довелось застать.

Болтая, она невольно обмолвилась и о том, что роковая для неё поездка в Санкт-Петербург была не первым её визитом в Минск. Они и ранее с родителями имели удовольствие заезжать сюда пару раз по делам семьи, и больше прочего её поразило, как в последнюю их поездку Минск преобразился. Тогда ходило много разговоров, что новый градоначальник немало сил вкладывает в развитие места, однако лёгкий, присущий многим парижанкам скептицизм выделил скорее то, в чём уступал Минск родному Парижу. Те удобства, что давно были внедрены в Европе, здесь лишь начинали появляться. Однако позднее, столкнувшись с необходимостью жить в этом городе, Леони нашла что-то особенное и в нём.

– Живя здесь, в месте, где внизу нередко собирается так много людей, я не могла не подслушивать. И порой в упоминаниях ныне живущих я слышала слова про «Старый город»… Должно быть, наивно полагать, что это Старый город, который был известен мне, но думаю, что мне хотелось бы однажды там побывать.

– Мы бы могли туда сходить. – Она тут же приободрилась и снова поникла, прошептав:

– Я не думаю, что это возможно.

– Но почему?

– Я призрак.

Из её уст это слово звучало как приговор. Адам знал немало баек о том, что призракам нельзя слишком сильно отдаляться от места, где они погибли, и что-то не высказанное дало понять, что Леони думает о том же. Что это может быть опасно и нечто подобное совершенно не стоит её смерти.

Она снова посмотрела вперёд.

– Уже долгое время я живу здесь. Чем дольше живу, тем чаще мне кажется, что люди внизу недостаточно смотрят вверх на все эти великолепные жёлтые, белые здания, к верху украшенные лепниной. На силуэты окон, порой высокие, немного строгие и изящные. На крыши, которые будто бы созданы, чтобы по ним пробежать. Я рада, что эта красота находится практически на уровне моих глаз и мне довелось её заметить.

Выразительная меланхолия, тронувшая изгиб её губ и чуть прищуренные глаза, вынудила Адама и самого посмотреть не на неё, а вперёд. Силясь увидеть мир её глазами, он присмотрелся к архитектуре зданий, замечая и симпатичную башенку с высокими окнами жёлтого здания, глядящего прямиком на памятник Дзержинскому, и уходящий вверх торец здания напротив их балконов, действительно в переходе в крышу украшенный аккуратненькими белыми бортиками, словно держащими всю крышу на своих плечах, и небольшие окошки, внешняя рама которых была выписана из камня. А после он взглянул на те самые крыши, о которых нередко мечтала Леони и куда капризно сбегала каждый раз, как их диалоги не ладились.

Чем больше он смотрел, тем больше находил того, что казалось ему особенным. Будь то всё так же чарующая архитектура, далёкая от бетонных коробок спальных районов, последний жухлый лист, медленно планирующий на бортик фонтана, скользящий по скамейке луч солнца, чудом пробившийся сквозь серые облака, или ранняя гирлянда, развешанная на всё окно в кофейне.

– Все эти крохотные детали милы моему сердцу, – с улыбкой проговорила Леони.

– Когда я их заметил, они стали милы и моему сердцу тоже.

***

Декабрь

Когда Адам прошёл на балкон, Леони появилась не сразу. В этой задержке было нечто тревожное, ведь все эти четыре месяца она каждый раз ожидала его на балконе. День преподавания вымотал, но внутри всё ещё теплилось достаточно привязанности к призрак, чтобы заозираться, почти переваливаясь спиной за балкон, нелепо задирая голову на крышу, и позвать:

– Мадемуазель! Вы здесь?

На секунду ему показалось, что он заметил свисающие складки её платья, но то была лишь изморозь, кистью мороза коснувшаяся карниза. Адама вдруг передёрнуло от холода, он отправился за пледом, и, когда вернулся, Леони уже была на своём привычном месте.

– Кажется, Вы вернулись раньше сегодня.

– Не совсем так – я, наоборот, слегка задержался.

Она растерянно заморгала, после чего кивнула и привычным жестом распахнула веер. Принявшись обмахиваться, почти по-детски заболтала ногами, сидя на перилах.

– И как Ваш день?

– Дети сопротивляются учёбе, а я пытаюсь добиться от них чего-то стоящего. Мог бы – привёл бы Вас тренировать их произношение.

– Сдаётся мне, они бы удивились.

– Вы бы многим понравились.

– Льстите.

– Ничуть.

Она позволила себе смешок, и на это мгновение вновь стала Леони, которую Адам успел узнать. Склонив голову набок и неуклюже протянув к ней руку через пролёт между балконами, он заглянул ей в лицо.

– Вас что-то гложет, мадемуазель?

– Лишь чуть-чуть. И это вовсе не стоит Вашего внимания.

– Если потребуется, поделитесь. Мне сложно предположить, кем Вы считаете меня, но для меня Вы – дорогая подруга.

Леони удивлённо ойкнула и отвела глаза, прячась за веером. Её локоны прикрыли растерянное лицо, когда она повторила одними губами:

– Друг…

Адам мог лишь догадываться, почему это слово оказалось чем-то настолько поразительным. Быть может, всему виной одиночество, в котором Леони привыкла существовать ранее, и все прочие друзья, уже давным-давно потерянные ею во времени. Неизвестно, когда в последний раз хоть кто-то нарекал её другом.

Она шмыгнула носом и быстро проморгалась, продолжая пытаться прятать все эмоции за веером. Недавно так расстроенная тем, что сама в нужную минуту не смогла поддержать его танцем, что спутала своё утешение с чужим, она всё чаще открывалась уязвимой в его глазах. И кажется, этой уязвимости сама стеснялась. В таком нельзя винить: что живые, что мёртвые – нередко стесняются своей искренней уязвимости сильнее, чем всего иного, что более заслуживает стеснения.

– Вы окажете мне честь танцем, мадемуазель Леони? – выждав немного, по имени, с ноткой близости попросил Адам и, получив лишённый этикета кивок, заспешил в её квартиру.

Затаённая грусть, которую он заметил в начале их встречи сегодня, утихла, сменившись тихой и мягкой благодарностью, когда она позволила взять её руку в свою.

– Чем Вам нравится вальс, мадемуазель?

– Он ощущается тёплым. Но на самом деле не он мой любимый танец.

– А какой Вам нравится больше?

– Полонез. Однако танцевать его лишь вдвоём кажется мне не таким волнительным. Теряется весь дух торжественности, свойственный ему.

– Что насчёт мазурки?

– Она интереснее наедине, чем полонез, но также красивее, когда танцующих много. Знаете, несмотря на то что вальс для меня не самый любимый вариант танца, он кажется мне самым душевно близким. Во время него я ощущаю, что человек рядом становится всё менее чужим и всё более знакомым.

– Значит ли это, что Вы также считаете меня другом, Леони? – Он намеренно позволил себе фамильярность и улыбнулся.

Она без слов улыбнулась ему в ответ, потом задумалась, глянула в окно и неожиданно поделилась:

– Вы знаете, я поняла, что ощущаю себя уже частью этого места и этого города. Наверное, это неудивительно после всех лет, что я здесь прожила, и всей происходившей на моих глазах истории. Я пережила с Минском многое, из-за чего мой дух словно бы рассеян по воздуху здесь.

Эта мысль повисла между ними, немного натянутая, вязкая, дружелюбно-грустная.

Не зная, что сказать, Адам провёл по руке Леони в знак поддержки. Она вновь усмехнулась ему и неожиданно обняла. Никогда ранее она не обнимала его, но теперь, вместе с этим неловким «друг», кажется, что-то переменилось.

Он обвил её бестелесные плечи своими руками, и она положила подбородок ему на плечо.

– Несказанная фамильярность для леди, – пожурила она сама себя. Адам не видел её лица, но ему хватило слёз, услышанных в голосе.

Даже не будучи уверенным, что она что-то чувствует, он всё равно провёл рукой по её спине.

– Всё хорошо, Леони. Всё хорошо.

***

Декабрь

– Адам! Я устала Вас ждать, скорее же выходите!

Не было ничего удивительнее, чем слышать настолько взбудораженный голос Леони. Она словно почувствовала, что он только-только зашёл в квартиру. Несмотря на обычные мечтательность и оживлённость, она избегала чрезмерной вольности, и тем страннее было слышать своё имя из её уст теперь.

– Вот и Вы. Рада, что не стали переодеваться, тёплое пальто вам пригодится.

От такой прыти Адам замешкался.

– Пригодится для чего, мадемуазель?

– Перелезайте на мой балкон, и мы с Вами будем танцевать!

Адам ошалело глянул вниз с балкона. До земли – лишь пару этажей, но этого оставалось вполне достаточно, чтобы переломать себе всё что можно в случае неудачи.

– Я не полезу.

– Ну что Вам эта высота?

В глазах Леони играл лёгкий, почти детский восторг. Похоже, она получала искреннее удовольствие, пытаясь вытянуть Адама с безопасного места.

– Мадемуазель, объясните мне, что происходит.

– Сегодня важный день для меня, и я бы хотела разделить его с Вами.

– И всё-таки я не полезу.

Она недовольно закопошилась, потом поднялась на перилах в полный рост и с лёгкостью птицы вспорхнула на балкон Адама. Он оторопел: это был первый раз, когда она сама шагнула к нему, и обстоятельства такого происшествия ужасали.

Ухватив Адама за руку и не дав опомниться, Леони с несвойственными ей ранее телесностью и силой потянула его вверх – и уже через мгновение его ноги ступили на край крыши. Испуганный и ошарашенный, он дёрнулся назад – и Леони вовремя поймала его, не дав упасть с высоты.

– Вы в своём уме?! – воскликнул Адам, но не стал вырываться.

Кажется, она сама успела пожалеть, что настояла на таком варианте.

Леони казалась виноватой, но как никогда решительной. Её серьёзный взгляд остановил его от новых попыток шарахнуться, и Адам осторожно прощупал твердь под ногами, убеждаясь, что она действительно существует.

– Сегодня день моей смерти век назад. И для меня это значит не меньше, чем для живых – день рождения.

Убедившись, что Адам снова держит себя в руках, Леони отошла в сторону, повернувшись спиной. Было видно, как одна её рука сжала вторую на сгибе локтя и место привычного изящества заняла неловкость.

– Я никогда не «отмечала» как-либо этот день и лишь плакала по всему, что потеряла. Мне всегда было страшно покидать свою комнату, свой балкон или этот крохотный отрезок крыши, поскольку кто знает, когда я исчезну, если сделаю хоть один лишний шаг вдаль от места смерти. Но сегодняшний день мне захотелось сделать особенным, поскольку мне наконец есть с кем в него танцевать.

Адам смотрел на её фигурку, прекрасную, уже близкую, но несчастную. Все чудачества, что он заметил за Леони сегодня, стали менее значимы, вчерашние грусть и растерянность девушки доходчиво объяснены, и не хотелось терять ни мгновения в день, что так важен для неё, когда дать ей чуточку счастья так несложно.

– В таком случае, Леони, окажешь ли мне честь этим танцем?

Его подруга осторожно обернулась, глядя на Адама застенчиво и осторожно. Кажется, несмотря на прежнюю браваду, она всё же была не готова к тому, что этот день смерти будет отличаться от прошлых и Адам согласится.

Когда он протянул руку, она легко ухватилась за неё и оказалась притянута в объятия.

– Я надеюсь, нам удастся избавить тебя хотя бы от части обычной грусти.

Она недоверчиво опустила свою руку на его предплечье, и они шагнули в первое па.

Впервые за всё знакомство Леони казалась настолько реальной. Она и раньше мало чем походила на киношных призраков: кожа хоть и бледная, но не полупрозрачная, платье хоть летящее, но не рассыпавшееся в воздухе, ноги хоть аккуратненькие, но всегда касавшиеся пола. Она могла проходить сквозь стены, но оставалась более телесной, и никогда не было чувства, что он танцует с пустотой.

Теперь же, прижимая её к себе в танце, Адам ощущал не только материальность Леони, но и тепло её кожи, и дыхание. Её смех, такой настоящий, совершенно не похожий на смех мёртвого, был и прекрасным, и жутким, ведь, вопреки здравому смыслу, сейчас Адам не мог считать её не живой.

Вновь и вновь кружась по крыше, они не слышали ни тяжёлого шума машин внизу, ни людских голосов вблизи кофеен и сквера, не обращали внимание на проносящихся мимо суетливых птиц. Существовали лишь их танец и ветер, снующий в лёгких локонах Леони.

Никогда ранее Адам бы не подумал, что простой танец может соткать нечто особенное, но этот яркий момент, когда полы его пальто и её платья снова взлетали, когда свет, созданный тем самым «золотым часом», скользил по ним, пробегаясь по волосам, лицам, улыбкам, – определённо был таковым.

Всеми танцами, что они успели станцевать за минувшие месяцы, они соткали близость, такую личную, нежную, тёплую. Адаму никогда не доводилось иметь «подруг» – только друзей или пару, – но в это мгновение он был рад, что именно Леони стала для него таковой.

– Вы не замёрзли? – Глаза Леони сияли, прежняя тоска исчезла.

– Ваша улыбка согреет в самую холодную зиму, мадемуазель.

Она рассмеялась, принимая этот дружеский флирт, и они продолжили танцевать.

Приближалось финальное па, в котором они всё ближе подходили к краю крыши. Адам надеялся, что, завершив танец там, они смогут задержаться ещё ненадолго, вглядываясь в покоряющиеся сумеркам улицы. Уходить не хотелось. Казалось, стоит покинуть крышу – и вся магия закончится, как самый волшебный сон. Вечерний Минск, постепенно окутываемый тенью, в огнях зажигающихся фонарей был не менее красив, чем дневной.

Страх высоты уступил подскочившему адреналину, и Адам осознанно повёл Леони ближе к закату. Всего два пируэта и одно мгновение. Проскочившая мысль: «Надеюсь, мы не слишком далеко отошли». Финальный шаг – её платье вновь очаровательно взметнулось и осело.

Леони растворилась.

Адам растерянно замер: всего в метре или двух впереди зияла пустота. Он осознал, что находился на крыше дома, практически на её краю, но отчего-то совсем не помнил, как туда попал. Глаза засветило заходящее солнце, Адам зажмурился, оторопело оглядываясь, но вокруг не было ни души. Внизу гудели проспект Независимости и Комсомольская, последние лучи выхватывали памятник Дзержинскому.

Взглядом он задержался на соседних зданиях, силясь разгадать причину, по которой оказался здесь, на крыше, в такой час. Глаза знакомо зацепились за изогнутую, роскошную лепнину, аккуратные башенки некоторых строений и то, как красиво по всему этому великолепию рассыпались яркие солнечные лучи, очерчивая силуэты домов и почти заставляя их светиться.

Его нагнала запоздалая, словно возникшая из давнего прошлого мысль: «Крыши Минска созданы не чтобы по ним пробежать, а чтобы на них танцевать».