Ноль

Грязь — тягучая, тяжелая — обволакивала ботинок, стараясь удержать его в себе создавала трудности при ходьбе. Непривыкшие к нагрузкам мышцы ног гудели. Обувь, недавно сиявшая белоснежным цветом, теперь вызывала лишь жалость и омерзение. Подошва левого ботинка расслоилась, и при каждом шаге ощущалась хлюпающая влага, растекающаяся по ступне. Каждый шаг давался с трудом — ногу приходилось вырывать из размякшей земли. Дождь лил уже вторую неделю, такого не случалось никогда. Они сами заказывали дождь на общих собраниях, когда вечное лето приедалось.

— Давай, еще немного, — повторял Максим, бурча себе под нос.

Его жилая капсула находилась на краю поселения, в самой живописной его части. Она стояла почти у самого обрыва скалы, открывая вид на море. Виды, которые сейчас не имели никакого значения. Всё поселение напоминало Максиму карикатуру, висевшую в одной из комнат его старого дома. Грунтовые дорожки, усаженные цветами, превратились в месиво труднопреодолимой грязи, цветы завяли. Подсветка всего поселения куда-то пропала, погрузив его в вечный полумрак.

Грохот от брошенных в угол досок, с таким трудом собранных в ближайших окрестностях, разнесся по крохотной комнате, где тлел огонек. Он отбрасывал причудливые тени на стены и наполнял комнату непривычным запахом костра.

— Мне кажется, — сказал забившийся в угол старик, — что нам осталось недолго. Все скоро заработает. Максим, ты ходил к терминалу, его не включили?

Высокий светловолосый парень сидел на корточках у огня, расщеплял доски и подбрасывал их в пламя. Услышав осипший голос старика, он обернулся.

— Заходил. Он работает. Но счетчик обнулился. Он ничего не выдает.

Глаза старика заблестели. Он смотрел на Максима, не отводя взгляда; в нем читалось отрицание, смешанное с фанатичной верой в то, что всё это сон.

В Максиме что-то дрогнуло. Он отвернулся к огню. Он не понимал этого чувства, оно было новым. Ему было тяжело смотреть, как по лицу старика катятся крупные слезы. Он понял — если продолжит смотреть, слезы побегут и по его лицу.

— Может, стоит еще раз попробовать? Ты нажимал кнопку, Максим? — простонал старик. — Может… может, он даст еды? Так не бывает, он должен выдавать еду. Мы сидим тут уже три недели.

Максим молча поднялся и вышел в соседнюю комнату. В темноте он нащупал заваленную вещами нишу в стене. С усилием отодвинул массивный декоративный камень, служивший преградой для любопытных глаз. Пошарил в пыльных выемках.

«Всего десять батончиков», — мысленно отметил он, перебирая в руках хрустящие упаковки. Девять отложил в сторону. Это был недельный запас рациона, и в первые дни кризиса Максиму хватило ума отложить их про запас. Правда, он не рассчитывал на прибившегося к нему соседа. Старичок приковылял к нему уже на третий день и настойчиво попросил поделиться едой, сославшись на правила сообщества. Процитировав пункт второй: «Каждый может пользоваться всем, как ему захочется, если это не мешает другим».

Отломив большую половину тягучей субстанции, он протянул ее старику.

— Держи.

Старик схватил ломтик и жадно запихнул его в рот. Давясь и чавкая, он снова посмотрел на Максима, словно спрашивая: «Есть еще?» Максим помотал головой. Тяжело выдохнул и присел рядом со стариком, вытянув гудевшие ноги.

— Нужно экономить, — сказал он. — Мы не знаем, сколько будет продолжаться сбой. И вообще, сбой ли это.

Максим сидел рядом, уставившись в одну точку, слушал, как старик ритмично пережевывает батончик, как капли дождя бьют по крыше.

«Возможно, это не сбой», — крутилось у него в голове.

— Слушай, Алекс, а что ты вообще помнишь про терминалы? Что это такое? — Максим впервые задал этот вопрос. Нет, он вообще впервые задумался над этим. Терминалы в его мире были всем: они кормили, одевали, развлекали. Но, главное, они никогда ничего не требовали взамен. И у родителей было так же, и у дедушки с бабушкой. Так было всегда.

Старик покряхтел, повернулся к Максиму и неуклюже поджал ноги. Немного помолчав, произнес:

— Я помню… Мне рассказывал мой дедушка. Мой дед, он был против всего этого. Он говорил… Это от грязного… Как-то так.

— От какого грязного?

— Не знаю… Я не помню. Он называл нас овощами. Я так и не понял, при чем тут овощи…

От упоминания овощей рот Максима наполнился слюной. Он всегда любил помидоры: сочные красные плоды, их кисловатый вкус, ароматный запах.

— Может быть, ему нравились помидоры? — сам не понимая, почему, произнес эту фразу. Максим вытянул ноги и при этом почувствовал неприятное ощущение в левой стопе.

— Вряд ли, — прошамкал старик. — Может, конечно, и нравились, но я помню, как он говорил, что мы больше ни на что не способны.

«Этот человек был недалек от истины. Что, если это всё? Что, если терминал не заработает?» — рассуждал Максим.

Нарастающее чувство тревоги, усиленное разговором со стариком, не давало покоя. Всё более странные и некомфортные мысли крутились в его голове, вызывая чувство тяжести и боль в висках.

Максим расстегнул ботинок, вытащил ногу и осмотрел подошву. Всё стало еще хуже — резиновая накладка почти полностью отошла. Но пугало не это. Открывшийся вид ступни вселял неподдельный ужас. На костяшках и пятке зияли кровавые раны, опоясанные белой, почти прозрачной бахромой плоти. Удивило, что раны почти не ощущались в ботинке, и только когда открытую плоть коснулся воздух, он ощутил жгучую боль.

Максим осторожным движением коснулся красноватой плоти и тут же отдернул руку, зашипев от пронзившей боли. Всмотрелся: рана казалась влажной, нога пульсировала. Не придумав ничего лучше, он подставил ступню поближе к огню, чтобы подсушить рану.

— Хреново выглядит, — заметил Алекс. — Тебе таблетку бы купить, — со знанием дела продекламировал старик.

Максим лишь коротко взглянул на старика и снова вернулся к созерцанию раны.

— Алекс, — негромко позвал Максим, — сегодня я заметил, что в терминале есть другие кнопки, помимо главной. Ты что-нибудь знаешь про них?

Старик состроил гримасу, поковырял языком где-то в зубах.

— Да, припоминаю. Что-то такое там было. Но зачем они — я не знаю. Не нажимал никогда. Они же расплывчатые какие-то. Да и кнопки ли это вообще…