Nomen mysticum (Имя тайное)

Заходящее солнце проникало через цветные стекла, вправленные в витые оловянные рамы, отражалось в многочисленных зеркалах, искрилось на бронзовых подсвечниках, играло яркими красками на шпалерах, блестело всеми цветами на выложенных кафлей печах, сверкало на начищенном до блеска паркетном полу. Звуки гулких шагов отдавались под сводчатыми потолками, рассыпались в многочисленных коридорах, утопали в густых турецких коврах.

Еще совсем недавно эти стены видели шумные застолья на тысячу гостей, сотни столов, на которых стояли гигантские кубки венецианского стекла, в котором рубином сверкало выдержанное вино, громоздились горы из куропаток, зайцев, перепелов. Всего несколько дней назад через центральную браму проходили торжественные проезды в сопровождении сотен гайдуков, местный костел Святого Миколая еле мог вместить светских магнатов и князей церкви Речи Посполитой, от салютов из дюжины пушек на замковых бастионах содрогалась земля, а орудийный грохот разносился за несколько миль вокруг.

Но в тот майский день одна тысяча шестьсот девяносто второго года в резиденции Радзивиллов собрался лишь узкий круг родственников. В малой трапезной в центре стола сидели новобрачные – ординат Несвижский и Олыкский, князь Кароль Станислав Радзивилл и княжна Ганна Катажина Сангушко. Жених, молодой человек с немного одутловатым лицом, в основном молчал, бокал за бокалом потягивая красное венгерское вино. Невеста, немного худощавая, с вечно опущенными ресницами красавица, избегала смотреть на окружающих. Юная княжна несколько лет провела в варшавском кляштаре сакраменток, и, казалось, совсем растерялась от танцев, скоромной еды и томной итальянской музыки.

Напротив новобрачных сидела подруга невесты, Барбара Сапега, племянница великого гетмана литовского Казимира Яна Павла. По праву считающаяся одной из первых красавиц Литвы, она имела привычку смотреть на окружающих чуть свысока. Вздернутый нос на веснушчатом лице и пухлые губы говорили о добродушном характере, однако внешнее очарование портил кинжальный взгляд светло-серых холодных глаз. Барбара ела и пила немного, больше слушая то, что говорили другие, и лишь изредка вставляя короткие реплики.

Рядом с Барбарой сидели сын здравствующего короля Речи Посполитой Якуб Собесский, флегматичный молодой человек с тонким, по-женски красивым лицом, обрамленным длинными черными кудрями, и его супруга, нейбургская принцесса Гедвига Эльжбета Виттельсбах, немного полная, как большинство баварок.

Слева от Якуба сидела еще одна супружеская пара – принц Нейбургский, пфальцграф Бранденбургский Карл III Фридрих Виттельсбах, высокий, подтянутый красавец, и княжна Людвига Каролина Радзивилл, владелица княжеств Слуцкого и Копыльского, графств Себежского и Невельского, стройная, с тонкими изящными чертами лица, большими выразительными глазами, само воплощение хрупкой женственности. Супруги, прибывшие накануне из Гайдельберга, избегали смотреть на окружающих, чему имелись веские причины.

Десять лет назад Людвига Каролина, самая богатая невеста Речи Посполитой, отказала в руке Якубу Собесскому. Раздраженный поведением княжны, король Ян Собесский решился на беспрецедентный поступок: на вальном сейме в Гродно он попытался конфисковать имения княжны в пользу государственной казны. Великий гетман литовский Сапега не замедлил с ответным ударом – по просьбе княжны он расположил в ее владениях собственные хоругви. Речь Посполита в очередной раз оказалась у пропасти кровопролитной междоусобицы. Перед лицом неминуемого конфликта с магнатами Великого Княжества Литовского король был вынужден отступить, ограничившись лишь филиппиками в адрес княжны.

Непросто складывались отношения Людвики Каролины и с несвижскими Радзивиллами: покойный Михаил Казимир, планируя наложить руку на гигантские владения своего кузена Богуслава Радзивилла, составил поддельное завещание, согласно которому в случае замужества племянницы за представителем иного семейства все ее состояние должно было перейти к князю Несвижскому. Обман раскрылся, несвижский ординат был обвинен в подлоге, но усилиями обеих сторон скандал был замят. Тем не менее, даже после смерти Михаила Казимира этот инцидент отравлял и без того непростые отношения между двумя ветвями могущественного рода Радзивиллов

Единственной, кто участвовал в свадебном веселье от всего сердца, была мать жениха, княгиня Катажина Радзивилл, вдова несвижского ордината Михаила Казимира и родная сестра Яна Третьего, Божьей милости короля Польского, великого князя Литовского, Русского, Прусского, etc, избавителя Европы от турецкой угрозы. Эта мужеподобная женщина с тяжелым характером и непомерным властолюбием пять лет назад вернулась в Несвиж из варшавского монастыря, куда удалилась после ссоры с королевой Речи Посполитой Марией Казимирой д’Аркьен. Сейчас пожилая княгиня буквально упивалась шумом, праздничной суетой, обилием вина и пищи.

Разговор шел на польском и немецком языках – то было время, когда в устах князей уже почти не звучала русская речь, когда на месте старинных православных церквей литовские магнаты возводили новые латинские костелы, когда польская шляхта насаждала свою власть в русских землях, в случае восстаний пряталась за стенами замков, а во избежание возможного проклятия давала своим отпрыскам при крещении вторые, тайные имена…

Разговор шел о далекой Италии, куда молодая чета Радзивиллов планировала отбыть после улаживания всех хозяйственных дел.

– В Болонье мы не были уже больше десяти лет, – не отрывая взгляда от стола, говорил юный князь. – Управляющий просит денег. Может быть, придется отремонтировать дворец. Надо будет пожить там немного, осмотреться.

Старая княгиня сотворила крестное знамение – с болонским дворцом Радзивиллов ее связывали отнюдь не самые лучшие воспоминания. Двенадцать лет прошло с тех пор, как она вместе с покойным мужем Михаилом Казимиром побывала в Италии. Супруги посетили Рим, Флоренцию, Мантую, Парму и, наконец, остановились в фамильном дворце в Болонье. Именно в этом дворце, сломленный внезапной болезнью, и скончался Михаил Казимир. Поэтому к предстоящей поездке сына в Болонью княгиня испытывала суеверный страх.

– Да, в Литве так устаешь от серых дождей и низких туч, от зимы, которая длится полгода, – согласилась Барбара. – Едва наступает лето, как день уже идет на убыль. А там круглый год – теплое море, синее небо, яркое солнце. Я бы, пожалуй, всю жизнь прожила в Италии.

Закончив мысль, Сапежанка выразительно посмотрела на несвижского князя, словно ища его поддержки, однако тот вновь занялся едой.

– Надо еще побывать в Риме, – не поднимая глаз, вставила Ганна Катажина, – получить благословение святого отца.

– Мы бы хотели еще поехать в Вену, – добавил юный князь, – но в Европе война, дороги небезопасны.

– Война в Европе будет всегда, – философски изрекла Катажина Радзивилл и позвонила в бронзовый колокольчик. Вошла горничная Агнешка с кофейником в руках – Катажина лично распорядилась, чтобы этот напиток, привозимый из Новой Испании, непременно подавался к столу. Впрочем, нередко гости под благовидным предлогом отказывались от угощения, вызывая колкие насмешки вдовствующей княгини.

Густой горячий аромат быстро наполнил пространство малой трапезной. Агнешка быстро и ловко разливала диковинный напиток в чашки, допустив одну оплошность: наливая кофе князю, ее рука неожиданно дрогнула, и несколько капель пролилось на стол. Кароль Станислав сделал вид, что не заметил этого, однако Ганна Катажина бросила мгновенный взгляд на мужа и еще ниже опустила голову.

После обеда вдовствующая княгиня удалилась в библиотеку, расположенную на четвертом уровне юго-восточной башни, где ее ожидал кастелян Мирского замка, возный новогрудского повета Владислав Славута.

Кастелян являл собой портрет бурного, богатого на потрясения семнадцатого века – высокий, слегка прихрамывающий на правую ногу, убеленный сединами, с громким голосом и властным взглядом. Славута начал свою военную карьеру под знаменами польного гетмана литовского Винсента Гонсевского и быстро дослужился до должности польного писаря. После гибели гетмана Славута продолжил службу под знаменами Михаила Казимира Паца. В славный 1683 год Славута под знаменами Речи Посполитой сражался под стенами Вены, а при штурме Паркан был ранен в ногу, после чего по рекомендации короля Яна Третьего был назначен Катажиной Радзивилл на должность эконома Мирского графства.

Поначалу Катажина отнеслась к протеже своего монаршего брата с недоверием, однако Славута проявил редкие деловые качества и оказался незаменим при организации реконструкции местечка. По его приказу был составлен реестр, наняты каменщики, плотники, закуплен кирпич, дерево, жесть, черепица, и осуществлены масштабные работы по восстановлению Мира. За каких-то восемь лет местечко буквально преобразилось: была заново выстроена ратуша, из руин восстановлены вежи, стены обрели былую мощь. Вдохновленная первыми результатами, княгиня назначила Славуту на должность кастеляна Мирского замка и доверила ему реконструкцию фамильного гнезда, лежавшего в руинах после хмельнитчины и шведского потопа. Вскоре было отремонтировано северное крыло дворца, башни увенчались островерхими черепичными крышами, пустые глазницы окон заполнились цветными стеклами, а в 1686 году на стене воротной башни, обращенной в сторону двора, были установлены диковинные часы: золоченые стрелки в вид рук указывали на римские цифры, и отныне каждые четверть часа над Миром отзванивали малые колокола, а каждый час отмерял большой колокол.

Другая причина, по которой Катажина переменила отношение к эконому, заключалась в том, что Славута имел собственный взгляд как на внутреннюю ситуацию в Речи Посполитой, так и на события большой европейской политики и умел столь аргументировано и доказательно излагать свои мысли, что вдовствующая княгиня, сочиняя очередное послание венценосному брату, нередко заимствовала мысли кастеляна. Каждый вечер он докладывал Катажине о последних событиях как в Республике, так и за ее пределами. Славута свободно ориентировался в запутанных родственных связях польской и литовской шляхты, мог без труда перечислить высших сановников Королевства и Великого Княжества, с легкостью мог разобраться в запутанных хитросплетениях и соотношении сил между магнатскими родами, вследствие чего Катажина нередко спрашивала его совета по тому или иному вопросу.

Впрочем, порой мнение княгини диаметрально расходилось с точкой зрения кастеляна, и тогда в кабинете княгини бушевала гроза – Катажина метала громы и молнии, пытаясь доказать не столько Славуте, сколько самой себе собственную правоту. После непродолжительной вспышки гнева княгиня отсылала кастеляна – в караульную, в оружейную, куда угодно, лишь бы подальше, с глаз долой. Но уже спустя сутки, как ни в чем ни бывало, она посылала за Славутой с вежливой просьбой прибыть вечером в ее кабинет.

В тот вечер княгиня и кастелян обсуждали ход военных действий между французским королем Людовиком XIV и штатгальтером Соединенных провинций Вильгельмом Оранским.

Наихристианнейший король Франции уже четыре года вел войну за Пфальцское наследство, заодно пытаясь вернуть своему кузену Якову II Стюарту британский трон. Своей политикой король задел интересы Священной Римской империи, королевств Испании, Швеции, Англии и Шотландии, республики Нидерландов, курфюрств Баварии и Саксонии, объединившихся ради правого дела в Аугсбургскую лигу. Чаша весов склонялась то на одну, то на другую сторону, но в этом году военное счастье было явно на стороне французов: Людовик взял Монс, маршал Люксембург разбил армию штатгальтера близ Турне, войска французов осадили Намюр. Правда, на море Короля-Солнце преследовали неудачи: англо-голландский флот полностью разгромил французов у мыса Ла-Хог, поставив жирный крест на планах реставрации Стюартов.

Казалось бы, вопросы большой европейской политики должны были мало беспокоить вдовствующую княгиню. Однако Катажина стремилась постоянно держать руку на пульсе большой политики – по каждому мало-мальски важному вопросу она писала в Варшаву своему коронованному брату, излагая свои виды на то или иное событие: таким образом она внушала себе мысль, что влияет на европейскую политику, и это приятно льстило ее самолюбию, наполняя жизнь особым смыслом.

– Французы, кажется, близки к тому, чтобы взять Намюр, – Катажина положила перед кастеляном письмо, полученное накануне из Варшавы. – Королева Марыся, наверно, устроит бал в честь победы своих соплеменников.

Вот уже несколько лет Катажина вела тайную и необъявленную войну со своей belleseure[1], Божьей милостью королевой Польской, великой княгиней Литовской Марией, урожденной Мари д’Аркьен. Гордая наследница Собесских и Жолкевских, княгиня не могла примириться с мыслью о том, что иноземная авантюристка без роду и племени завоевала сердце ее брата, а вместе с ней – и корону Республики Обоих народов. К чувству оскорбленной гордости примешивалась откровенное презрение – княгиня была прекрасно информирована о скандалах с участием королевы Марыси и ее неразлучных наперсниц, мадам де Федерб и мадам де Леттрэ.

Кастелян между тем внимательно читал послание – то было сухое и короткое, словно военное донесение, письмо литовского подканцлера, князя Доминика Миколая Радзивилла. Наконец Славута вернул бумагу княгине.

– Думаю, победа французов ничего не прибавит и не убавит. Война дорога, а, насколько мне известна, казна у Людовика уже почти пуста.

– Воюют не деньги, а солдаты.

– Без денег не будет и солдат. Кроме того, у Людовика не хватит солдат, чтобы воевать со всей Европой.

– Ему не надо воевать со всеми, он хочет разбить своих врагов поодиночке, и кажется, это скоро ему удастся.

– Это невозможно. Король Людовик сражается Лернейской гидрой, но он не Геракл.

– Объяснитесь.

– Видите ли, ваша милость, французский король имел неосторожность нарушить равновесие, царившее со времен Тридцатилетней войны. Дважды оно было поколеблено Габсбургами – и каждый раз против Империи объединялась едва ли не вся Европа. Людовик Четырнадцатый повторяет путь Карла Пятого: французы могут направить второй флот к берегам Англии, в третий раз разбить армию штатгальтера, взять еще пять или десять крепостей, но на смену поверженным врагам придут новые, которые захотят восстановить пошатнувшееся равновесие. Людовик, подобно Гераклу, может сколько угодно сражаться со своими соседями, но на месте одной отрубленной головы всегда вырастут две новые.

Идея очередного послания сложилась в считанные минуты – княгиня, давая понять, что беседа окончена, подвинула ближе чернильный прибор.

– Эти торжества выбили меня из колеи. Кто сегодня старший в карауле?

– Януш, мой племянник.

– Все равно, совершите вечерний обход лично.

Кастелян молча откланялся и вышел.

Тьма уже накрыла громаду замка, лишь в нескольких окнах мерцали слабые огоньки. Кастелян вышел из дворца и направился к юго-восточной веже – его мягкие, почти неслышные шаги тонули в тишине сонной крепости. Впрочем, эта сонливость была мнимой – с наступлением ночи замок начинал жить своей особой жизнью: по коридорам раздавались осторожные шаги, чьи-то тени мелькали в галереях, под альковами, а то и просто на сеновалах были слышны шуршание расстегиваемой одежды и звуки поцелуев.

Кастелян любил ночь. Он мог часами слушать ее странные звуки, сливавшимися в музыку. Из этих нот – позвякивания уздечки, стука копыт по каменному настилу, коротких отрывистых фраз – складывалась таинственная музыка ночи, доступная лишь посвященному.

Постояв некоторое время во дворе, Славута вошел в башню, поднялся на второй уровень и вышел на южную галерею, намереваясь пройти к башне-браме. В этот момент впереди послышались осторожные шаги. Кастелян со слуха мог узнать походку всех постоянных обитателей замка – например, тяжелая решительная поступь княгини Радзивилл отличалась от легкой походки пани Эльжбеты, как грохот кузнечных молотов от мелкой дроби сапожных молоточков. Кастелян мягкими шагами скользнул в нишу и затаил дыхание – навстречу шла Наталья, любимая горничная княгини.

Однажды Славута застал Наталью и жолнера Ляховича, стоявшего в ту ночь в карауле, на скирде сена возле башни-брамы. Кастелян сгоряча приказал дать влюбленной парочке по десятку розог, после чего отправил Ляховича на месяц в подвал на хлеб и воду. Наталья бросилась в ноги к княгине. Катажина, которая покровительствовала горничной, с неудовольствием высказала кастеляну, что с жолнером он волен был поступать по своему разумению, но горничная караульных артикулов знать не обязана, а посему ее наказание было самоуправством. Славута, скрепя сердце, был принужден выполнить желание Натальи – выпустить из-под ареста ее незадачливого возлюбленного.

Горничная мимолетной тенью мелькнула в четырехугольном проеме и скрылась во мраке коридора. На въездной браме раздался бой часов. Славута отсчитал удары – колокола монотонно пробили двенадцать раз. Кастелян уже решил покинуть свое укрытие, как слева послышался скрип осторожно открываемой двери. Славута замер: тихие женские шаги приближались к его нише. На этот раз Славута не мог определить, кто именно шел по галерее – незнакомка, очевидно, из числа гостей княгини, проследовала к юго-восточной башне и скрылась в темноте. Кастелян подождал: некоторое время все было тихо. Затем со стороны ворот послышался громкий скрип петель, бряцание цепей подъемного механизма моста. Негромко всхрапнула лошадь, раздались торопливые шаги, звон шпор. Кастелян услышал негромкий окрик – его племянник Януш что-то спрашивал у въезжающих. Последовал ответ, раздался грохот поднимаемой герсы, по каменному настилу застучали подковы коней. Славута уже вышел из своего убежища, как снизу вновь скрипнула двери.

Зная каждый поворот, каждое окно, каждую нишу в замке, кастелян быстро поднялся по винтовой лестнице и снова оказался на галерее. Спустя минуту внизу мелькнул неяркий свет, и кастелян, решивший более не прятаться, вышел из своего укрытия. От неожиданности девушка негромко вскрикнула и отступила на шаг. Кастелян узнал Ганну Катажину.

– Вечер добрый, пан Славута, – юная княгиня была явно смущена внезапным появлением кастеляна. В неярком мерцании свечи на черном переплете, зажатом в левой руке Ганны Катажины, золотым тиснением сверкнул четырехконечный католический крест.

– Простите, ясновельможная пани, кажется, я напугал вас. Если желаете, я провожу.

– Благодарю, я не нуждаюсь в провожатом, – юная княгиня, ускорив шаг, направилась к башне-браме, где располагалась каплица святого Христофора. Кастелян некоторое время смотрел ей вслед, а затем продолжил обход.

Где-то совсем рядом закричала сова. Десять лет тому назад, когда замок лежал в руинах, на верхних уровнях водились совы, однако с началом строительных работ они покинули насиженное место. Но несколько месяцев назад одна вернулась, облюбовав себе крышу юго-восточной башни.

Славута вдохнул полной грудью сырой вечерний воздух. Ему захотелось пойти в замковую библиотеку – в последнее время кастелян стал вести что-то вроде дневника событий, имевших место несколько десятков лет назад, и потому целыми часами уединялся в восьмигранном зале, расположенном на третьем ярусе Яновой башни. У него уже вошло в привычку приходить сюда по ночам, бродить вдоль массивных резных шкафов, и, оторвавшись мыслью от всего суетного, размышлять о былом, уже навсегда ушедшем, невозвратном.

Однако в ту ночь окно библиотеки было ярко освещено.

«Кому еще не спится?», – с досадой подумал Славута, направляясь к своим покоям.

[1] Прекрасной сестрицей (фр.)