Номер 47

Если бы была ещё одна возможность…

Я очнулся в холоде, который проникал сквозь тонкую робу и впивался в самые кости. Каменный пол был влажным и липким. Воздух в тесной камере пах плесенью, застарелой кровью и отчаянием. Рядом со мной, скованные одной цепью, лежали трое мальчишек. Их тела, истощённые до предела, едва заметно вздымались в полумраке. Один кашлял глухо и надрывно, другой безмолвно смотрел в стену, а третий, казалось, уже не дышал.

Я не стал задавать вопросов, потому что ответы были не нужны. За дверью раздался глухой удар, за которым последовал короткий, захлебнувшийся визг. Тяжёлые шаги прогрохотали по коридору, удаляясь вглубь этого каменного ада. Я слушал, анализируя каждый звук. Шаги, крики, лязг металла — всё это складывалось в знакомую картину мира, в котором я снова оказался на самом дне.

Тело было чужим, детским и немощным. Кожа покрыта сетью свежих ссадин, а запястья до крови натёрты ржавыми кандалами. Внутри поднялась волна холодной ярости, но я тут же её погасил. Эмоции здесь были непозволительной роскошью, прямой дорогой к смерти.

Дверь со скрипом отворилась, впуская в камеру тусклый свет факела. В проёме стояли двое в грубых кожаных доспехах, с безликими железными масками на лицах. Один из них ткнул железным прутом в неподвижное тело третьего мальчишки. Тот не пошевелился. Убедившись, что он мёртв, надзиратель прорычал:
— Остальные — на выход.

Нас вытолкали в длинный, сырой коридор. С потолка капала вода, стены были скользкими от слизи. По обеим сторонам тянулись такие же каморки, из которых на нас смотрели десятки пар глаз — полных либо животного ужаса, либо полного безразличия.

Двор встретил нас порывом ледяного ветра. Он был вымощен грубым, колотым камнем и окружён высокими стенами с острыми шипами наверху. Небо казалось далёким, серым и враждебным. Сотни мальчишек, выстроенных в неровные шеренги, дрожали, обхватив себя руками. Все были одинаково острижены, одеты в одинаковые серые робы, словно безликая масса, предназначенная на убой.

На деревянный помост поднялся человек в чёрном. Его лицо тоже скрывала маска, но она была другой — гладкой и блестящей, без прорезей для рта, что делало её ещё более жуткой.
— Вы — никто, — разнёсся по двору его усиленный магией голос, лишённый всяких эмоций. — Ваши имена стёрты. Теперь у вас есть только номера. Вы — материал. Из кого-то из вас получатся солдаты. Из кого-то — рабы для шахт. Остальные станут кормом для псов.

Мальчишка в первом ряду не выдержал и тихо всхлипнул. К нему тут же бесшумно подошёл надзиратель и без замаха ударил прутом по затылку. Тело мешком рухнуло на камни. Никто больше не осмелился издать ни звука.

— Каждый день вы будете доказывать своё право на жизнь, — продолжил голос с помоста. — Слабые здесь не нужны.

Я стоял в задних рядах, опустив голову. Я не смотрел ни на помост, ни на тело у его подножия. Я слушал дыхание толпы — рваное, испуганное. Я изучал надзирателей: их позы, то, как они держат оружие, как переступают с ноги на ногу. Я уже знал этот мир. Мир, где жизнь не стоит ничего, а единственной мерой всего является сила.

Вечером нас загнали в общую казарму. Это было большое, лишённое окон помещение, где на голом полу должны были спать полсотни человек. Дверь с грохотом захлопнулась, и в центр комнаты бросили несколько караваев чёрствого хлеба.
— Деритесь, — прозвучал снаружи голос надзирателя.

Началось безумие. Дети, ещё вчера бывшие просто детьми, превратились в стаю голодных зверей. Они визжали, кусались, били друг друга камнями, выломанными из кладки пола. Хрустели кости, по полу растекались лужи крови. Воздух наполнился запахом пота и страха.

Я оставался у стены, в тени, не двигаясь. Я ждал, пока первая волна ярости схлынет.

Хаос постепенно утихал. Кто-то лежал без сознания, кого-то уже забили до смерти. На ногах осталось несколько самых сильных и жестоких. Они рвали хлеб, рыча друг на друга. Один из них, самый крупный, с разбитым в кровь носом, заметил меня в углу.
— А ты чего ждёшь, падаль?

Он пошёл на меня, уверенный в своей силе. Его ухмылка обнажила выбитые зубы. Он замахнулся для удара.

Я не стал защищаться или бить в ответ. Я сделал простой, почти ленивый шаг в сторону, когда его кулак просвистел в воздухе. Тело противника по инерции пролетело мимо. Я лишь слегка подставил локоть ему под рёбра. Раздался глухой стук, и мальчишка рухнул на пол, изо рта пошла пена.

Остальные замерли, не в силах понять, что произошло. Не было ни красивого приёма, ни мощного удара. Было лишь одно простое, экономное движение, которое оказалось смертельно эффективным.

Я подошёл к хлебу, взял один каравай и вернулся в свой угол. Сел и начал есть. Медленно, не отводя взгляда от тех, кто ещё стоял на ногах. Они не решились подойти.

В смотровое окошко двери заглянул надзиратель. Его глаза за маской хищно блеснули.
— Номер Сорок Седьмой, — пробормотал он себе под нос. — Интересно.

Ночью в казарме было тихо. Тишина была тяжёлой, наполненной сдавленным плачем и хрипом раненых. Я лежал на голом камне, сжав в руке острый обломок доски, который подобрал днём. Я не спал. Я слушал темноту.

Я знал, что это только начало. Каждый день здесь будет отбор, и выживет только тот, кто станет холоднее камня, на котором мы спим. Я уже был таким. Смерть лишь вернула меня туда, где я когда-то начинал. Но на этот раз у меня был опыт. И ненависть, чистая и острая, как лёд.

Утро начиналось с пронзительного рёва рога. Звук был грубым, животным, он безжалостно вырывал из беспокойного сна и заставлял кровь стынуть в жилах. В казарму врывались надзиратели, опрокидывая на спящих вёдра с ледяной водой. Тела дёргались в судорогах, остатки тепла смывало шокирующим холодом.
— Подъём, отродья! На плац!

Нас гнали наружу пинками и ударами рукоятей плетей. Босые ноги ступали по холодному камню двора, покрытому тонкой коркой льда, которая тут же таяла под нашими ступнями, превращаясь в ледяную жижу. Дыхание вырывалось из лёгких белыми облачками пара, смешиваясь с серым утренним туманом.

Начинался бег. Бесконечные круги по периметру плаца. Не было ни старта, ни финиша. Была лишь одна команда: «Бежать». Тот, кто падал от изнеможения, получал жестокий удар прутом. Если не вставал после второго — его утаскивали за ноги, оставляя на камнях тёмную влажную полосу. Никто из утащенных никогда не возвращался.

Я бежал. Я не тратил драгоценные силы на скорость, пытаясь вырваться вперёд. Вместо этого я нашёл свой ритм — ровный, почти механический, который позволял дышать размеренно и сохранять энергию. Вдох на три шага, выдох на три. Тело было слабым, лёгкие горели от морозного воздуха, но разум оставался холодным и ясным. Ритм — вот что позволяло выжить там, где грубая сила и отчаянная ярость быстро сгорали.

Рядом со мной, тяжело дыша, бежал мальчишка, на вид постарше. Он заметно хромал на правую ногу, но упрямо держался в строю, стиснув зубы до скрипа. Его лицо было бледным, почти серым, а на лбу выступил холодный пот.
— Не сдохну, — прохрипел он, скорее убеждая себя, чем обращаясь ко мне.

Я бросил на него короткий, оценивающий взгляд. В его глазах горел огонь. Не просто страх, а упрямая, злая ненависть. То самое пламя, которое когда-то полыхало и во мне, пока его не залили кровью и предательством.

Когда бег наконец закончился, на ногах осталась едва ли половина из тех, кто его начинал. Нас, выживших, тут же разбили на пары.

— Драться!

По иронии судьбы, меня поставили в пару с тем самым хромым мальчишкой.
— Номер Семьдесят Третий, — прорычал надзиратель, указывая на него. — Покажи, на что годишься.

Мальчишка, которого, как я теперь знал, звали Семьдесят Третьим, посмотрел на меня. В его взгляде не было страха, только мрачная решимость.
— Давай, — сказал он тихо, принимая неуклюжую боевую стойку.

Я не стал нападать первым. Я ждал. Семьдесят Третий, собрав остатки сил, ринулся вперёд, выбрасывая неловкий, но сильный удар. Я сделал лёгкий шаг в сторону, позволяя его кулаку рассечь пустоту. Моё движение было плавным, почти танцевальным. Я не ответил ударом. Я просто уклонился снова. И снова.

Семьдесят Третий злился, его атаки становились всё более яростными и хаотичными. Он быстро выдыхался, его движения теряли точность.
— Бей! — выкрикнул он, задыхаясь от ярости и усталости. — Чего ты ждёшь, трус?

Надзиратель, наблюдавший за нами со скучающим видом, нахмурился.
— Номер Сорок Седьмой, приказ был драться!

Тогда я атаковал. Один короткий, точный удар тыльной стороной ладони в солнечное сплетение. Он был несильным, но нанесённым в уязвимую точку. Семьдесят Третий согнулся пополам, хватая ртом воздух. Он не мог ни кричать, ни дышать, его тело сотрясала беззвучная судорога.

Я не стал его добивать. Я просто отошёл в сторону, принимая прежнюю нейтральную позу.
Надзиратель подошёл и с силой пнул Семьдесят Третьего в бок.
— Слабак. Десять ударов плетью. А ты, — он повернулся ко мне, его глаза за маской изучающе сузились, — в следующий раз я хочу видеть кровь. Ты меня понял?

Я молча кивнул.

Вечером в казарме было холоднее обычного. Семьдесят Третий лежал в углу, его спина была исполосована глубокими кровавыми рубцами. Он не стонал, только тяжело дышал, свернувшись в клубок.

Я сидел напротив, методично затачивая свой обломок доски о камень. Шершавый звук успокаивал, помогал сосредоточиться. Я не смотрел на раненого, но чувствовал его пристальный взгляд.

— Почему ты не ударил сразу? — наконец спросил он. Голос его был хриплым от боли.
Я не ответил, продолжая своё занятие.
— Ты… другой, — продолжил мальчишка, не дождавшись ответа. — Все здесь либо звери, либо жертвы. А ты… ты будто уже мёртв.

Я поднял на него глаза. Впервые за долгое время я посмотрел на кого-то не как на угрозу или препятствие.
— Мёртвые не чувствуют боли, — сказал я. Голос был тихим, непривычным от долгого молчания.

Семьдесят Третий криво усмехнулся, морщась от резкого движения.
— Меня зовут Лэй. Так меня звала мать.

Я снова промолчал. Имя — это была непозволительная роскошь, напоминание о жизни, которой больше не существовало.

— Мы здесь сдохнем, если будем поодиночке, — сказал Лэй, глядя мне прямо в глаза. — Я видел, как ты дерёшься. Ты не сильный, но ты… точный. Давай держаться вместе. Спина к спине.

Я посмотрел на него. Его упрямство было той самой искрой, которую во мне давно потушили. Это было опасно. Любая привязанность — самый быстрый и верный путь в могилу. Но в его предложении была холодная, прагматичная логика. Один всегда уязвим. Двое — уже сила, пусть и небольшая.

Я медленно кивнул. Один раз. Не потому, что поверил в дружбу. Дружбы здесь не существовало. Но я увидел в Лэе полезный инструмент. Упрямство, которое можно было направить в нужное русло. И ещё… я увидел в нём себя. Того, кем я был до того, как мой мир рухнул, преданный теми, кому я доверял.

Это было рискованно. Чувства здесь убивали быстрее, чем клинок. Но я принял решение.

В эту ночь, когда надзиратели снова утащили кого-то из соседней казармы и в воздухе повис густой запах свежей крови, я впервые за долгое время не был абсолютно один в своей холодной пустоте. Рядом дышал тот, кто ещё не сломался. И это было одновременно и слабостью, и новой, неожиданной переменной в моём плане на выживание.

Дни слились в один бесконечный цикл боли и истощения. Бег, драки, наказания. Мы учились выживать в аду, где каждый восход солнца мог стать последним. Наш с Лэем молчаливый союз работал. Мы делили скудную еду, прикрывали друг друга во время общих потасовок и спали по очереди, чтобы не получить нож в спину от других отчаявшихся. Лэй был силён и яростен, я был точен и спокоен. Мы дополняли друг друга.

Но в этом месте любая аномалия, любая связь привлекала нежелательное внимание.

Это случилось во время очередного «урока». Нас снова заставили драться, но на этот раз на кону стояло не просто право на ужин. Проигравших ждало «испытание ямой» — так надзиратели называли карцер, из которого редко кто возвращался в здравом уме.

Лэя поставили против троих. Это не было похоже на случайность. Это была казнь. Тот самый крупный мальчишка, которого я вырубил в первый день, и двое его прихвостней окружили Лэя. Ухмылки на их лицах не предвещали ничего хорошего.

Лэй дрался отчаянно. Его упрямство горело ярким пламенем. Он сбил с ног одного, второго, но силы были неравны. Его хромая нога подкосилась, и он упал. Троица тут же набросилась на него, избивая ногами.

Я стоял в стороне, наблюдая. Вмешиваться было самоубийством. Правило лагеря было одно: каждый сам за себя. Помощь другому каралась смертью. Надзиратели смотрели на меня, ожидая моей реакции. Их интересовало, сломлюсь ли я.

Лэй уже не защищался, только закрывал голову руками. Ещё несколько ударов — и его бы забили до смерти.

И тогда я двинулся.

Я не думал о последствиях. Я просто действовал. Внутри что-то щёлкнуло — холодный расчёт уступил место чему-то иному, чему-то древнему и забытому.

Ночью, тайно от всех, я практиковал дыхание. Пытался пробудить ци, ту внутреннюю энергию, что текла в моём прошлом теле. Этот хрупкий сосуд не выдерживал нагрузки — каждая попытка заканчивалась болью и кровью. Но я чувствовал, как внутри зарождается крошечная, тёплая искра.

Сейчас я позволил этой искре разгореться.

Я сделал медленный вдох, направляя поток воздуха глубоко в живот. Я почувствовал, как тепло растекается по венам, как мышцы напрягаются, наполняясь непривычной силой. Мир вокруг замедлился. Я видел каждое движение, каждый взгляд.

Я шагнул в центр драки. Первый из нападавших обернулся, его лицо исказила злобная ухмылка. Он замахнулся, чтобы ударить меня.

Его движение было медленным, как во сне. Я шагнул ему навстречу, моя рука выстрелила вперёд. Удар был не в лицо, не в грудь. Кончиками пальцев я нанёс точечный удар в точку под его ключицей. Это была одна из техник из моей прошлой жизни — блокировка потока энергии.

Мальчишка замер. Его глаза расширились от удивления. Он попытался пошевелить рукой, но она не слушалась. Он рухнул на колени, парализованный.

Двое других опешили. Они никогда не видели ничего подобного. Я не дал им времени прийти в себя. Короткий выпад, удар ногой по коленной чашечке второго. Хруст. Крик. Третий попытался убежать, но я уже был за его спиной. Удар ребром ладони по шее. Он обмяк и рухнул на землю.

Всё закончилось за несколько секунд.

На плацу воцарилась мёртвая тишина. Все — и дети, и надзиратели — смотрели на меня. Я стоял посреди трёх неподвижных тел, моё дыхание было ровным. Но внутри всё горело. Тело не было готово к такому всплеску ци. Кровь стучала в висках, из носа тонкой струйкой потекла кровь. Я быстро вытер её тыльной стороной ладони.

Человек в чёрной маске, который всегда наблюдал с помоста, медленно спустился вниз. Он подошёл ко мне, его шаги гулко отдавались в тишине. Он остановился в шаге от меня. Я чувствовал его взгляд, холодный и пронзительный, даже сквозь маску.

— Что это было? — спросил он. Его голос был лишён эмоций, но в нём слышался неподдельный интерес.

— Он мешал мне, — ответил я, указывая на одного из лежащих. Мой голос звучал ровно, без дрожи.

Человек в маске молчал мгновение, словно взвешивая мой ответ.
— Номер Сорок Седьмой, — сказал он наконец. — С этого дня ты тренируешься отдельно.

Он повернулся и пошёл обратно к помосту. Два надзирателя подхватили Лэя, который уже приходил в себя, и утащили его в сторону лазарета. Меня же повели в другую сторону, к одиночной башне в углу двора.

Я шёл, чувствуя на себе сотни взглядов. Я нарушил главное правило этого места. Я показал силу, которую они не могли объяснить. Я стал аномалией.

А аномалии в этом месте либо уничтожали, либо пытались подчинить.

Я не знал, что ждёт меня в этой башне. Но я знал одно: игра изменилась. Я перестал быть просто выжившим. Я стал чем-то большим. Чем-то, что их заинтересовало.

И это было гораздо опаснее.