Новопреставленный, от жизни отставленный

Далия Трускиновская

Новопреставленный, от жизни отставленный

рассказ

- И долго ты собираешься скулить?

- Долго.

Она сказала это слово так, как если бы ей за непрерывный скулеж пообещали

месячный оклад в пять тысяч долларов. Уверенно сказала, с большим

чувством собственного достоинства.

Мне хватает своих проблем. Если человеку охота гордо предаваться мировой

скорби в комфортабельной норе - я его одиночество не нарушу. Надоест -

сам вылезет.

Чем меньше допекать - тем скорее соскучится и вылезет.

Примерно полгода спустя я сама стала в вышеупомянутую позу просветленной

скорби. Со мной произошло то же самое, что и с Анной, - необъяснимый и

болезненный разрыв с любимым человеком. А еще через месяц я ее встретила

- такую довольную, что дальше некуда. Она прямо светилась.

Если учесть, что ее разрыв был по уровню грязи несопоставим с моим, -

бывший муж подал на нее в суд, причем в иске фигурировала кража денег из

его служебного кабинета, - то ее бодрость показалась мне более чем

завидной.

Спрашивать о бывшем муже было как-то неделикатно. Но в ответ на мою

тактичность Анна поинтересовалась, как у меня с моим. И без всякого

бабьего ехидства - она ведь действительно ничего не знала.

- А никак! - с ее собственной разудалой интонацией отвечала я.

Она посмотрела на меня чересчур внимательно...

В общем, дня через три она мне позвонила и сказала, что - в курсе.

Когда режут по живому и сыплют соль на раны - это, конечно, очень

приятно. Однако Анна без всякого дурацкого соболезнования спросила - а

не осталось ли у меня его фотографии и вещей.

- Хочешь его ко мне приворожить? - о, если бы это было возможно! Но

поскольку это невозможно, остается только иронизировать, и я твердо

решила держаться именно такой линии.

- Хочу привести тебя в человеческий вид.

Она приехала примерно час спустя.

В субботнее утро я обычно расслабляюсь. Но тут пришлось вылезать из

халата, натягивать колготки, краситься и причесываться, хотя бы по

минимуму.

Анна была в черном и мне посоветовала вырядиться так же.

Пока я копалась в шкафу,составляя приемлемый для солнечного летнего

утра траурный туалет, она раскладывала по журнальному столику пасьянс из

фотографий.

- Вот эта, - определила она.

На снимке мы с мужем были вдвоем. Она взяла маникюрные ножницы и

аккуратно нас разделила. После чего сунула художественно изуродованный

снимок в пакет, где уже лежали мужские носки, компакт-диск, прозрачная

папочка с письмами на английском языке и сломанная расческа.

- Сколько может понадобиться? - спросила я про деньги, заглянув в кошелек

и убедившись, что наличных там - на день жизни. Но две кредитные карты

позволяли смотреть в будущее оптимистически.

- Это тебе там скажут.

Анне удалось отсудить у своего бывшего машину. Эта машина стояла у моих

дверей, и мы сели в нее - две до омерзения свободные женщины, и машина

понеслась через весь город, и вылетела на шоссе, и первый же поворот

направо был нашим.

Затормозила Анна у зарослей шиповника. Между кустами был узкий проход к

калитке. Я уже знала, куда и зачем мы едем, знала, на что собираюсь

потратить свои денежки, и знала также, что это - единственное верное

средство в моем горестном положении.

Анна взяла с заднего сиденья большую картонную коробку. Взяла очень

бережно, как будто там сидело что-то живое. И еще - мешок с чем-то

угловатым. Мне пришлось идти первой и открывать калитку.

Мы вошли во двор. Надо сказать, двор был чистенький, выметенный, под

окнами - длинные цветочные клумбы с ноготками, собачья будка -

свежевыкрашенная в желтый цвет, пес - мило кудлатый, очень даже

трогательный сельский дворик. Если не знать, что за домом, так и

умилиться можно.

- Хозяйка занята, - сказала нам в прихожей пожилая женщина. - Вы на

сколько записаны?

- На двенадцать, - ответила Анна. - Уже без пяти.

- Садитесь, подождите, - она показала на угловой диван и столик со

стопкой журналов. Хотела бы я когда-нибудь накопить денег на такой диван!

Через пять минут из внутренних комнат появилась хозяйка с клиенткой. Они

обнялись на прощание, и хозяйка даже поцеловала женщину, а потом смахнула

незримую пылинку с ее черного, не менее траурного, чем у нас с Анной,

платья. И до дверей проводила, и сама отперла дверь, и они еще что-то

прощебетали друг дружке - до того ласковое, что даже странно сделалось -

неужели в наше время женщины еще способны на такие милые словечки? Причем

ни тени фальши в тех словах не было - а фальшь я за версту чую.

Сказывается славное театральное прошлое.

Потом хозяйка повернулась к нам.

Если бы я встретила ее в другой обстановке и получила задание определить

профессию, то сразу бы выпалила - врач! Детский врач. Крупная, с

располагающей улыбкой, внушающая доверие, и на лбу у нее крупными буквами

написано: "Солнышко мое, все будет хорошо!"

- Заходите, ласточки мои!

Мы вошли в комнату, где хозяйка вела прием. Там была еще одна дверь - в

сад. Анна туда и направилась со своим имуществом. Я же осталась и была

усажена к столу с угощением.

- Вы ведь знаете, чем мы сейчас займемся? - спросила хозяйка.

- Знаю.

- И не очень верите в успех? Видите, что вашей приятельнице это средство

помогло, и все же сомневаетесь, - она сказала это уверенно, однако с

такой улыбкой, с какой взросный выслушивает детские новорожденные

премудрости.

- Да нет, уже не сомневаюсь.

- Допустим...

Она протянула руку к сервировочному столику и выкатила его прямо под

солнечный луч из окна.

- Это - временные варианты. Вот сюда можно приклеить фотографию. Потом

можно установить постоянный, хотя в вашем возрасте траур носят недолго...

Передо мной были маленькие надгробные памятники, очевидно -

керамические, каждый размером чуть поменьше коробки от туфель.

Неизвестный ваятель изощрялся основательно - были там и цветочные

гирлянды, и пылающие лиловым огнем сердца, и даже классическая надпись на

белой глазурованной ленте: "Спи спокойно, дорогой товарищ!"

- А вот и гробы.

Это добро предлагалось разной величины - от совсем крошечных до солидных,

куда поместился бы и дохлый кот.

Хозяйка посмотрела на пакет с мужним имуществом и безошибочно выбрала

подходящий гроб. Если письма вынуть из папки и сложить, как раз все

хорошо уляжется.

- Вы - умница, - сказала она. - А вот на прошлой неделе приехала ко мне

одна - так ей взбрело на ум виолончель хоронить. Откуда я знаю - вдруг

это ценный инструмент, вдруг его потом с собаками искать будут?

- И как - похоронили?

- С большим трудом я ее отговорила... Ну так как же?

Она хотела знать, какое надгробие я предпочту. А все они друг друга

стоили! Очевидно, те анонимные гении, что раньше плодили копилки

кошачьего образа, переключились на похоронную тематику. Кич - вот что это

было такое! Пошлость вопиющая! Пошлось уже за той гранью, когда она

вызывает восторг.

- А вот же тебе! - кажется, я даже сказала это вслух, тыча пальцем в

самый жуткий экземпляр, с ядовито-розовыми неизвестными ботанике

цветочками, обрамляющими пустой овал для физиономии.

- Вот и замечательно!

Наши глаза встретились - и тут я начала кое-что понимать...

Мы вышли в сад. Там сидела на корточках Анна и возилась с рассадой.

Надгробие, которое она выбрала для своего бывшего, сразило меня наповал.

Это был еще более пошлый шедевр, с завитушками и задастыми ангелочками,

честное слово! Их было двое и они делали вид, будто рыдают в три ручья.

Толстыми ручками они обвивали портрет ее бывшего. Вид у мужика был дикий

- казалось, лицо с фотоснимка выглянуло, увидело, куда оно угодило, и

исказилось от бессильного негодования.

Анна с большим энтузиазмом обсаживала этот кошмар бархатцами. Оказалось,

что в мешке она привезла лопатку и грабельки.

Если бы мне кто сказал, что видел старшего экономиста сети продуктовых

магазинов "Валдай" на корточках, во французском черном вечернем платье, с

детскими причиндалами из желтой и сиреневой пластмассы и с неземным

восторгом на лице, я бы не поверила.

- Могу предложить очаровательное место на второй дорожке, под смородинным

кустом, - хозяйка показала на куст. - А вот еще совершенно новый ряд у

альпинария. Тут места дороже.

Кладбище было заполнено больше чем наполовину.

Я нагнулась. С фотографий смотрели исключительно мужские лица.

- Обычно дамы приходят раза два в месяц, - продолжала хозяйка. -

Некоторые - чаще. Панихиды заказывают. Поминки устраивают - с подругами,

в ресторанах. Вот еще могу предложить - оградку.

Она показала на металлический частокол вокруг игрушечной могилки.

По-моему, частокол был сделан из художественно изуродованных алюминиевых

вилок, какие раньше лежали в дешевых столовках.

Потом оказалось, что место следует оплатить на десять лет вперед.

- Расходы велики! - сообщила хозяйка. - Во-первых, я ведь каждый день все

это поливаю, раз в неделю пропалываю. Во-вторых, видите, какой забор

пришлось поставить? Соседские коты одно время повадились, придешь утром -

а две-три могилочки обязательно разрыты. И вообще...

Она посмотрела мне в глаза, и я поняла - это как с аэробикой. Если

пойдешь заниматься в дешевую группу - будешь пропускать тренировки и

волынить без зазрения совести. А в дорогую, да еще такую, где покупаешь

абонемент на месяц вперед, - дудки! Тут уж за свои деньги захочешь

получить максимум возможного!

За то, чтобы избавить душу от своего бывшего, я ДОЛЖНА была заплатить

побольше - иначе не сработает.

И я заплатила!

Потом хозяйка установила походный алтарь и произвела самое настоящее

отпевание. В открытом гробу лежали, образуя подобие человеческой фигуры,

носки, в которые хозяйка затолкала скомканные письма и сломанную

расческу. Лицо заменял компакт-диск.

Анна просто наслаждалась. Она сразу же купила букетик с траурной

ленточкой, чтобы возложить к свежеустановленному памятнику. За букетик и

ленточку хозяйка тоже с нее взяла немало, но того требовал ритуал - и я

оценила жест приятельницы.

Личное имущество бывшего в гробике из светлого дерева, обитом зеленой,

выложенной складками парчой, мы похоронили не под смородиной, как

советовала хозяйка, и не у альпинария - там пока что было пусто и

одиноко, а в совсем неожиданном месте, где я приметила новорожденный клен

о пяти листиках.

- Вырастет же когда-нибудь! - согласилась хозяйка.

А потом мы оплатили счет и вышли из калитки, провожаемые всякими

приятными словами.

- Ну? - спросила Анна. - Правда - прелесть?

- Прелесть! - честно и радостно отвечала я. Действительно, угрюмая

физиономия бывшего, окруженная мерзко-розовыми цветочками, привела меня в

подлинную эйфорию. При жизни я бы не посмела так над ним издеваться, над

серьезным мужиком в расцвете сил и так далее...

- Если бы мой политически покойный видел это безобразие, он бы вторично

скончался! - веселилась Анна, когда мы входили в выбранный для поминок

ресторан - из тех дорогих ресторанов, которые принимают за вечер человек

десять из сотни возможных - и все же держатся на плаву. Этот назывался

"Палитра" и славился живой музыкой. Хозяин где-то отыскал молодых

гитаристов, исполняющих испанскую классику, и они поочередно дежурили,

чтобы обед клиента был украшен не только андалузскими винами, но и

андалузским фанданго.

- Если бы мой политически покойный знал, во что влетели его похороны, он

бы заикой сделался! - этим я дала Анне понять, что бывший отличался

нелепой скупостью. И заказала такой обед, что мой политически покойный не

только бы временно сделался - а и навеки бы остался заикой.

Лето было жаркое - я купила легкое черное платьице и каждую субботу

вытаскивала Анну на кладбище. Потом мы ехали на озеро купаться, потом -

в очередной ресторан, поминать дорогих покойников добрым словом. Слово

получалось всякое, и кончались поминки тоже по-всякому - однажды к нам

подсел очень любезный иностранец с переводчиком, оплатил все наши

кулинарные шалости и даже пригласил потанцевать, сперва ее, потом - меня.

Пока она танцевала, переводчик передал мне от иностранца приглашение -

сплавить подругу и провести с ним ночь в отеле. Я сказала, что недавно

похоронила мужа и не готова к таким подвигам. Потом я танцевала с

иностранцем, который вовсе не выглядел разочарованным, а переводчик

что-то втолковывал за столом Анне. Как оказалось позже - то же самое и с

тем же результатом.

Иностранец был уже пожилой дядька, и его, в сущности, вполне устраивало,

что вместо женщины он получит на ужин изумительное количество виски. А

переводчик, красивый парень, явно наслаждался комизмом ситуации. Сперва я

даже подумала, что дядька - бисексуал, а переводчик - гей, и наш с Анной

гордый отказ повышает его шансы. Оказалось - он просто развлекался.

Будь этот парень хоть на десять лет постарше и не в такой финансовой

дыре, что приходится наниматься переводчиком леший знает к кому, а со

стабильным материальным положением, можно было бы и подумать - а не

получится ли из него хороший муж? Пока что он, со своей складной

спортивной фигурой, с худощавым носатым лицом, с веселыми глазами, тянул

на любовника, и даже не на опытного, а скорее на начинающего.

Вот так мы с Анной прожили лето - раз в неделю навещая дорогих

покойничков, а остальное время вовсе не общаясь. И я была совершенно

счастлива, и на моем горизонте нарисовалось несколько вполне достойных

мужских силуэтов, и если бы место на кладбище не было оплачено, я бы

перестала туда ездить, тем более, что в осеннюю субботу не слишком

хочется выходить из дому.

Я уже перешагнула через "доклады", доставлявшие сперва большое

удовольствие.

- Каково тебе там дремлется, незабвенный? - спрашивала я. - А я вот на

днях была в финской бане с твоим бывшим начальством. Ты его, наверно,

помнишь - это Калмыков, который выгнал тебя из "Топаза" за

профнепригодность. Калмыков хочет ради меня развестись с женой, с которой

прожил, ты не поверишь, сорок три года! У него двухэтажная дача в трех

шагах от озера и всего одна дочь, так что мне светит неплохое наследство.

Да, тот самый Калмыков, которого ты крыл последними словами, а сам ползал

перед ним на брюхе, бегал перед твоей вдовой с пакетами сока, как

мальчишка!

Что же оставалось? Привычка, которой за зиму предстояло угаснуть. Не

стану же я в двадцатиградусный мороз ездить валять дурака над

керамическим памятником!

Конца августа я ждала с тихой скорбью. Как для кого - а для меня первое

сентября было траурным днем - как, впрочем, для всякого, кого угораздило

поселиться возле школы. Не то чтобы я не любила детей! Каждый отдельно

взятый ребенок - ангел и прелесть, но объединять их в стаи более трех

человек - опасно для окружающих. Необходимость ставить на окна первого

этажа решетки - это еще трогательное неудобство, должны же ангелочки

побаловаться мячиком. Шум - тоже. А вот шприцы на полу в подъезде -

радость сомнительная. Как и жуткие граффити на торцовой стене моего дома,

наводящие на мысли о сексуальных извращениях.

Сперва привозят тех детей, которые отдыхали на лоне природы, и они

несколько дней болтаются по двору, не зная, на что бы себя употребить.

Потом наступает первое сентября - и по утрам во дворе как будто тише,

зато после обеда - хоть уши затыкай. Я готовилась к этому бедствию, но

день шел за днем, а оно все не приходило и не приходило. Опомнилась я

числа то ли девятого, то ли десятого...

Мир мой был тих и благолепен. Если в подьезде и стояли смятые банки

из-под джина с тоником, то я их в упор не видела...

Впрочем, и с соседями что-то стряслось - их я тоже не видела. Кроме

нескольких, которые, словно нарочно, попадались мне навстречу по два-три

раза в неделю.

Обратив внимание, что мир как-то поредел, я позвонила Анне и спросила, не

кажется ли ей, что в ее "Валдае" прошел шквал увольнений.

- Какой шквал? - удивилась Анна. - Мне новую машину поставили, "пентиум",

такой навороченный, прямо жуть! Я теперь все проблемы по Сетям решаю!

Запросы юристам, сводки, ну - все, понимаешь?

Она явно была рада, что не приходится тратить время на бестолковые

пререкания.

Поняв, что тут правды не добьешься, я взяла да и вышла на улицу. Да и

пошла, ведя в голове такую статистику: сколько лиц пожилого, среднего и

сравнительно молодого возраста попадется за два квартала?

Пожилых попалось то ли два, то ли три лица. В расцвете сил - за

тридцатку. Молодежи - тоже, наверно, с десяток. И это - в самый разгар

рабочего дня, когда люди должны носиться по городу, как наскипидаренные

коты!

С городом что-то случилось, город словно вымирал. Я позвонила знакомому

врачу в эпидемиологический диспансер и спросила, не ходит ли очередная

хвороба. Хвороб не было.

Но тут, возможно, все дело было в погоде. Осень наступила весьма

решительно. По два дождя в день - куда же больше? А кому охота под

дождем мотаться?

Суббота, которой я назначила быть последней в похоронном сезоне этого

года, у Анны оказалась занята, я договорилась с одним из тех, кто не

прочь был с горизонта приблизиться на расстояние вытянутой руки, и

поехала прибрать на зиму могилку. Хозяйка обещала дать еловый лапник, а

полиэтилен я везла с собой.

Попросив шофера обождать минут двадцать, я вошла в знакомую калитку.

В окно было видно, как хозяйка проводит отпевание очередного покойника.

Поэтому я, обогнув угол, сразу пошла на кладбище.

Она честно отрабатывала полученные деньги. Охапка лапника лежала

неподалеку от могилки, и мне оставалось только быстро укутать памятник. Я

даже не попыталась с ним пообщаться, а выполнила последнюю в этом сезоне

обязанность вдовы быстро и деловито.

Кладбище от листопада удивительно похорошело. Я пошла по дорожкам,

удивляясь тому, что кошмарные надгробия уже не кажутся мне такими

пошлыми. Было немного грустно - словно я действительно прощалась...

У альпинария первый ряд могил был заполнен и второй заползал краем на

пригорок. Памятник, облитый ядовито-зеленой глазурью, бросился мне в

глаза. Он почему-то имел вид высокого грубого сапога на толстом каблуке,

и медальон с фотографией обрамлялся ремешком с пряжкой.

Это было знакомое лицо...

Если бы переводчик хоть на минуту закрывал рот, он был бы безумно похож

на того покойника с сапога.

Кто же это его похоронил, такого молодого?

Я изучила могилку. Та женщина перещеголяла нас с Анной капитально. Мы

хоть высаживали живые бархатцы, а она утыкала землю дешевыми

искусственными цветами. До такой пошлости мы просто не додумались - что

говорило в нашу пользу и свидетельствовало, что даже в ярости мы не

теряем хорошего вкуса. Очевидно, переводчик очень уж здорово ее достал.

В немалой задумчивости я покинула кладбище.

И тут следует признаться, что я несколько раз встречалась с

переводчиком... ну, не встречалась - пересекалась... и у меня

действительно были дела на Калининском проспекте, поблизости от

турагентства, с которым он сотрудничал... но все это чушь собачья, и

вообще...

Задумчивость же была такого порядка: хозяйка изобрела безукоризненное

психологическое средство для выведения женщин из стресса, но нет ли в нем

какой-то гробовой магии? Все-таки - отпевание, закапывание личных вещей,

панихиды, траур? Судя по всему, переводчика похоронили месяца через два

после того, как я расправилась со своим политически покойным, а

познакомились мы в "Палитре"... Тогда он еще наверняка был жив!

При одной мысли, что мне грозило близкое знакмство с выходцем с того

света, прямо нехорошо сделалось!

Пораженная неприятным предчувствием, я стала прочесывать все кладбище,

чего раньше никогда не делало. Вдруг и прочие мои новые знакомцы -

покойники?

Так и есть - под тем самым смородинным кустом, который мне усердно

сватала хозяйка, я нашла портрет своего сегодняшнего шофера.

На обратном пути я тщательно следила за ним и пресекала малейшие попытки

нарушить правила движения. Если кто-то его похоронил - не моя печаль, но

отправляться на тот свет в горящей машине мне как-то не улыбалось.

Из дому я позвонила Анне.

- Когда ты в последний раз видела своего политически покойного?

Она задумалась и назвала месяц, имевший быть более года назад.

- А после?

- А на кой он мне сдался?

- Могло быть так, что он за это время - того? Действительно - того?..

Почему-то было страшно употребить глагол, имевший отношение к реальной

смерти.

- Естественно! - она даже рассмеялась. - Я же его похоронила! Значит -

того!

Так, подумала я, не мешало бы проверить, что теперь поделывает мой

политически покойный.

Я несколько раз звонила ему, но трубку никто не брал. К вечеру я подумала

- ну, не глупость ли? Как может взять трубку покойник? Ведь не могла же я

отправить на кладбище живого человека. Я покамест в своем уме, значит, он

- помер, и хватит валять дурака. Этак я еще додумаюсь среди ночи бежать к

его подъезду, искать среди сотни окон шестнадцатиэтажки заветное окно,

колотиться в дверь, бросаться на шею, лепетать про вечную и всепрощающую

любовь. Анна права - а то, что мы, живя в одном районе, за все это время

ни разу не встретились, лишь прикол судьбы, не более. За что ей, судьбе,

огроменное спасибо.

И надо же - накаркала!

Два дня спустя мы-таки столкнулись нос к носу!

Уже потом я запоздало подумала, что это мог быть и кто-то другой. Тот,

кого я встретила, уставился на меня примерно так же, как я на него, -

словно привидение встретил. И мы шарахнулись друг от друга стремительно и

молча. Если бы на меня посреди улицы уставился незнакомый человек,

выпучив глаза и роняя из рук сумку с пакетом, я бы тоже удрала куда

подальше.

Но в тот же день я поехала к хозяйке - консультироваться насчет

призраков.

Она клятвенно заверила, что астральные тела постояльцев ее кладбища в

окрестностях не слоняются и панику не наводят. Сообщения о шофере и

переводчике тоже ее не слишком озадачили.

- Ну, что же тут плохого? Покойники и покойники, - хозяйка пожала плечами.

- Вы полагаете, что еще остались нормальные живые мужчины? Всех их кто-то

уже давно похоронил и могильным камушком придавил, чтобы больше не

скакали, как козлики. Я вам даже больше скажу...

Я потянулась к ней, как будто ждала услышать хорошую новость.

- У меня одна коллега, мы вместе в гадальном салоне работали, так вот -

она женское кладбище открыла. Для жен, то есть. Я ее предупредила - на

первых порах работать будет себе в убыток. Ведь с мужским кладбищем как?

Одна клиентка другую ведет. А с женским - поди еще найди первых клиентов.

И мужчины - такие дикари, они же не признаются, от чего вдруг так

полегчало, не захотят, чтобы дураки над ними смеялись. Вот у меня, я

заметила, каждая клиентка в течение года еще одну-двух приводит, те -

еще. А мужчина, даже если похоронит у нас жену, будет об этом молчать в

тряпочку, вот что плохо...

Она пригорюнилась.

Женское кладбище! Этого нам только недоставало!

Уж не клюнул ли мой политически покойный на эту наживку? Не должен был!

Ему и узнать-то про эту затею негде! Однако...

Хозяйка продолжала толковать о похоронном бизнесе. Я почувствовала, что

если сию минуту не удавлю ее, то удавлюсь сама. И вдруг поняла, что

смерть над ней уже не властна...

- А ваш где лежит? - не заботясь о связности беседы, резко спросила я.

- Кто - мой?

- Политически покойный! Самый первый.

Она несколько раз кивнула.

- В переднем дворе. Где собачья будка, видели? Между ней и забором.

- Видела, как же...

Наконец-то я поняла, что все эти годы творилось с хозяйкой. Ее

любезность, ее забота о своем благосостоянии, ее возня с

кустиками-цветочками были бессознательны, как движения захватывающей

съедобный комок белка амебы. После того, как умерла любовь, не осталось

жизни и в хозяйке...

А во мне?

- Я могу аннулировать договор аренды? - спросила я. - И забрать свое, как

его... захоронение?

- Вы помните, какая там неустойка? - прищурилась она.

Неустойка была основательная. Как раз такая, чтобы всерьез задуматься - а

действительно ли мне нужна жизнь, в которой воскреснет политически

покойный? И, кстати, документ был составлен юридически безупречно, хоть

сегодня тащи его в суд.

Ничего себе у нас игрушечки, подумала я, ничего себе игру мы зателли...

Но игра это - или все же не игра?!.

В общем, разорять могилку я не стала. Наверно, еще и потому, что

политически покойный в ответ не разорил бы мою могилку. Он всегда лучше

меня умел считать деньги.

- Наконец-то! - сказал мой шофер. - Я уж заждался.

Это был мужчина вполне подходящего возраста и общественного положения.

Разведенный? Ну так кто теперь не разведенный?

- Я вот думаю - не поехать ли обедать в "Лидо", - игнорируя упрек,

ответила я. "Лидо" было местом шумным и жизнерадостным, с порциями такого

размера, что отбивная свешивалась за край тарелки.

- Вполне, - одобрил он. - Я там был на днях. Никакой очереди, половина

столиков свободна, выбирай какой нравится.

Я кивнула - он еще не осознавал, что мир поредел, он еще не заметил

отсутствия детей... впрочем, та, что его похоронила, наверняка

воспитывала его потомство... и препятствовала встречам, разумеется! Еще

чего недоставало - отпускать детей в зоопарк с покойником!

А месяц спустя шофер сделал мне предложение. Очевидно, он так и не понял,

что мы с ним оба - давно уж на том свете.

- Я очень хорошо отношусь к тебе, Леша, - сказала я ему, - но ты пойми, к

любви это не имеет ни малейшего отношения. Выходить за тебя лишь ради

того, чтобы быть замужем, бессмысленно.

Это было честно. И признать, что я обречена весь остаток дней своих

скитаться вне любви, - тоже было честно.

Я пыталась! Я пела ему дифирамбы и составила полный список его

добродетелей!

Ну, не вышло...

Так ведь и у Анны не вышло, однако она уже, можно сказать, стоит на

пороге загса со своим избранником, тоже покойником, разумеется, но из

свеженьких, с другого, не нашего кладбища.

- Ты его любишь? - спросила я, мало надеясь на положительный ответ.

- У нас полная сексуальная совместимость, - ответила она.

Ну что же, наверно, тот свет - это действительно совместимость,

аккуратный подбор деталей по принципу "папа-мама", все для удобства

потребителя!

Вот только понять бы, кому это нужно...

Той хозяйке кладбища, которая начала свою блистательную карьеру с могилки

за собачьей будкой, что ли? Вот любопытно, сколько у нее теперь на счету?

Нет, не покойников, - денег...

Мир сужался до простоты детского набора цветных карандашей! У него был

белый цвет - листа бумаги, характерный зеленый - долларов, красный -

губной помады, черный - элегантных туфель, мужских костюмов и джипов.

Мир выпрямлялся до безупречности проспектов и коридоров в офисных

многоэтажках.

Я даже не была уверена в его трехмерности...

Мой маршрут состоял из коротких прямых стрелок: дом - работа -

развлечение - дом, и если бы я переломила себя и ввела в этот список

супружеское ложе, к нему тоже вела бы короткая прямая стрелка.

Настала зима - и черно-белость города стала последним аккордом. Весны не

предвиделось. какая, к черту, весна, если город оцеплен мини-кладбищами и

кошмарными керамическими надгробиями?!? Права была та змеюка, что утыкала

могилку переводчика искусственными цветами! Настоящих цветов тоже не

предвиделось - в магазинах торчали из ведер какие-то вовсе бессмертные

розы, пропитанные в Голландии нарочно разработанным голландским

формалином и не теряющие предрассветной свежести месяцами!

После слабой попытки бунта - я обзвонила по рекламной газетке все дамские

кладбища и всюду услышала, что женщины туда не допускаются, так что

попытка разорить собственную могилу не состоялась, - после похода по

городским окраинам, где выяснилось, что охраняет их никакая не магия, а

подвешенные на деревьях телекамеры, так что штурм бесполезен, - после

всего этого я сподобилась бессонницы и стала выгуливать себя, как

надоевшего визгом и царапаньем у двери старого пса. Я хотела утомить

тело, чтобы оно само повалилось поверх одеяла и вырубилось.

С таким вот благим намерением я шла сквозь снегопад - хоть снег-то был

еще настоящим, не потерявшим способности таять, - и наблюдала полосатый

мир, мир, проваливающийся в сумерки. Время было позднее - не для

прогулок.

В голубоватом свете от вывески я увидела человека со знакомым лицом.

Естественно, он был из наших, из новопреставленных, от жизни

отставленных, занесенных снегом. Он остановился и кивнул, имея при

этом на лице не улыбку, скорее готовность к улыбке, и всем видом

показывая, что не прочь вступить в разговор.

Я поняла, что и он меня узнал.

- Сказал бы "добрый вечер"...

- Да только что в нем доброго?..

Вот так мы приветствовали друг друга.

Он понимающе улыбнулся. Я не уходила, и поэтому он догадался, что я

узнала его.

- Сказал бы "мы с вами где-то встречались", да только знаю...

- ... ответ - "на кладбище".

Тут мне сделалось любопытно.

Он был в кудлатой шапке, каких теперь почти не носят, в мешковатом

пальто, классический интеллигентный мальчик средних лет с непременными

очками и обязательной легкой сутулостью, даже не сутулостью - а просто

плечи были как-то собраны вовнутрь, не имея привычки расправляться.

- А как мой ненаглядный меня упокоил? - спросила я. - Как у вас, на ваших

кладбищах, принято?

- У нас выбор небольшой. Глиняный череп можно поставить, собаку

керамическую...

- Суку то есть?

Он усмехнулся.

- Что мы все о печальном?

И назвал меня по имени.

Я тоже вспомнила его имя.

И его-то кто похоронил, какая-то дура, подумала я. Должно быть, было за

что... Это же сигнал мне, бестолковой, - не лезь! Не связывайся! Потом

горя не оберешься!

А меня за что, собственно, похоронили?!?

Я-то чем провинилась?

Как-то само собой вышло, что мы молча пошли рядом.

Господи, думала я, не дай бесплодных надежд! Господи, не дай мне

обманывать ни себя, ни его!

Но, с другой стороны, какие уж тут обманы - за смертной гранью...

Ветер усилился, он подхватывал с тротуаров легкий, сухой, остроигольчатый

снег, вовлекал его в вихри, потом растгивал вдоль улицы прозрачные, но

довольно плотные снежные простыни. Такая вот белая плоскость пролетела

меж нами - но в ожидании следующай он взял меня за руку. Мы прошли еще

немного, разом увидели заветренное место и, не сговариваясь, шагнули

туда, за угол.

В глаза он не смотрел - тоже, видать, побаивался. Тоже сам себе все это

сказал... Вдруг стало ясно, что за несколько секунд нужно решиться - на

всю оставшуюся жизнь. Или - это, или - никогда!

И прозвучали слова. Наверно, во всем мире только мы двое знали их

подлинный смысл. Это было как заклинание, как вызванная заклинанием

волна, что разворачивает ладью Харона, медленно везущую души умерших в

царстве забвения и мрака, носом к жизни.

- Минус на минус... - сказал он.

- ... дает плюс, - ответила я.

Вот теперь надо было что-то делать.

Уехать из этого города, уйти пешком сквозь метель? Красиво,

художественно, ничего не скажешь, а далеко ли мы уедем или уйдем? Не

получится ли, что белые простыни, растянувшись, поведут нас своим

коридором до изнеможения, а потом выпустят там, где нам и положено теперь

обретаться - в спокойном, но одновременно и стремительном мире серьезных

дел, дорогих вещей и денежных потоков?

Вверх?!

Мы одновременно задрали головы.

Ну да, пробиваться можно вправо-влево, вверх и вниз... И что же там,

среди облаков? Дырка, из которой спустится лестница? Дырки мы, понятное

дело, не обнаружили, но были в глухом беззвездном пространстве два еще

более черных пятна, и оба - прямоугольные. Если вглядеться, можно было

разглядеть и другие, не столь отчетливые, той же формы, и еще несколько

овальных. Пятна вытянулись более или менее правильными рядами.

- Твое и мое, - объяснил он. - Я уже давно про них знаю.

Теперь и я догадалась - дурацкие керамические надгробия, которых

наштамповано на всю область, вид снизу!

Так что же, остается - вниз?

И точно - мы как раз стояли у невысокой каменной стенки, мне по пояс, что

отгораживала от тротуара ведущую вниз лестницу впритык к стене старого,

совсем дореволюционного дома.

Я огляделась и поняла, что мы забрели в дурной район города и хуже того -

стоим у входа в бар с дурнейшей репутацией. Несколько месяцев назад там

случилась перестрелка. Потом его пытались взорвать. То, что нашелся

безумец, поддерживающий тут жизнедеятельность и даже, очевидно,

коммерцию, не лезло ни в какие ворота. По всем законам бизнеса бар давно

должен был помереть!

И все же мертвый бар явно был открыт. Оттуда доносилась музыка.

Некоммерческая, кстати, не тупая, хотя и простенькая. Я ее узнала - на

такие несложные мелодии клали раньше свои стихи барды, которых тоже в

последнее время не стало.

Мой спутник оживился, прислушался, повернулся ко мне. Я кивнула. Тогда он

спустился на две ступеньки и протянул мне руку. Ступеньки обросли льдом,

и это было странно - уж коли пытаешься кормиться с подвального заведения,

так хоть не отпугивай клиентов! По этим ступенькам и сойти-то было

невозможно - а только съехать! Мы чудом удержались на ногах.

Дверь заколодило. Она открывалась наружу - то есть, не открывалась. Из

бара можно было разве что выйти, но уж никак не войти туда. Снизу ее

удерживал ледяной бортик.

Я стала оббивать его каблуками. Получалось плохо.

- Хоть костер разводи... - сказал мой спутник.

- А ты умеешь?

- Умею.

Наверно, это был единственный человек в городе с таким неожиданным в мире

бизнеса навыком. В моей сумке лежала куча деловых бумаг, у него нашлись

две книги по компьютерному делу. Место было заветренное, он добыл бензин

из зажигалки, отодрал болтавшийся на соплях кусок водосточной трубы,

разогнул и соорудил на нем костерок. Раскаленная жесть должна была

расплавить лед.

Мы стояли на корточках, наблюдая за живым и очень подвижным огнем. Нам

было здорово холодно. И мы оба готовы были навеки остаться тут - лишь бы

не возвращаться наверх.

- А где-то глубоко есть расплавленная магма, - сказал он. - Вот бы сюда

литра два...

Я взяла его за руку и тихонько пожала. Нет, не любовь еще, не любовь

приказывала мне, только надежда на любовь. Мы еще не любили, но уже были

вместе, так вместе, как это редко случается наедине и в спальне. Моя

ледяная рука плюс его ледяная рука - минус на минус дает плюс. Мое

длительное отсутствие любви и его длительное отсутствие любви - жива не

буду, а их между собой перемножу!

Поодиночке мы бы не забрели сюда и не спустились бы по этой лестнице...

Я не знаю, раскаленная ли жесть уничтожила преграду или что иное. Огонь

взметнулся и опал. Не стало его и топлива у нас тоже больше не было. Мой

спутник стал дергать дверь изо всех сил за толстую, наискось приделанную,

длинную деревянную ручку. И она подалась!

Мы не вошли - мы ввалились и сразу поняли, что тут не согреемся. Горел в

камине огонь, но наводил на мысли о голографии - тепла рядом с ним не

ощущалось. Гуляли пятна цветомузыки. Стояли на столах свечи и граненые

стаканы. А каковы были стены - мы не поняли, они таяли во мраке.

И тут, в холоде и полнейшем неуюте, мы оба ощутили какую-то силу и

надежность. Похоже, мы все-таки выбрали верный путь. А дальше куда?

Сев за стол и освоившись с рваным освещением, я стала разглядывать

общество. Тут насчитывалось десятка полтора посетителей, в основном -

мужчин. Ближайший ко мне был в камуфляжном комбинезоне, без шапки и с

голой шеей, я подивилась его морозоустойчивости. Он и его товарищ сидели

ко мне затылками, но, глядя между этими коротко стрижеными затылками, я

увидела профиль, вытянула шею, потом, не веря глазам, встала.

Чем больше я вглядывалась в то лицо, тем ярче делался свет высокой свечи

справа от него, тем отчетливее и живее становились очертания и тени.

Наконец тот, кого я боялась узнать, встал и посмотрел мне в глаза. Он

заслонил собой свечу, но свет остался на его лице, тонком и

выразительном, не просто знакомом, а - любимом!

- Арик?.. - спросила я, уже понимая, что это - он, в сером колючем

свитере с высоким, тройного сложения воротником, в джинсах и больших

ботинках.

- Да, - голосом, пронизывающим айсберги стылого пространства, ответил

Арик. - Ты только не бойся, это действительно я.

И пошел ко мне уверенно, как будто ждал меня, а я в кои-то веки явилась

вовремя.

Я кинулась к нему и повисла у него на шее. Сейчас это было можно...

- Арька, Арька, что ты наделал?!. - твердила я, уже ощущая слезы под

веками. - Арька, ну зачем тебя туда понесло, Арька, милый?!.

- Да вот же я, - отвечал он. - Тут я, с тобой!

И уже не имело значения, что шестнадцать лет назад он штурмовал какой-то

непонятный пятитысячник и их, всю группу, накрыло лавиной.

Весь двор любил Арьку нежно и преданно, особенно когда у него собирались

друзья и все выходили с гитарой под каштаны. Там стояла скамья, место на

которой, рядом с Ариком, было предметом моей острейшей зависти.

Когда он пел свои песни - всегда находилась девица старше, наряднее,

раскованнее, чтобы место занять. Но ни одна из них не рыдала так горько и

не собирала в горсть снотворные таблетки из бабкиной аптечки, когда мы

узнали, что Арика больше нет!

Первая любовь - вот что это было такое. Первая любовь, оборванная на

самом взлете! Еще немного, еще два года - и он бы меня заметил!.. Первая

любовь в своем наилучшем образе, какой только возможен.

Арик - и его гитара, и его альпинизм, и его друзья (теперь таких,

кажется, уже не бывает), и его песни, которые потом собрали в тоненькую

книжку, и этот его свитер, который... позвольте...

Свитер потом тетя Люба отдала Олежке, потому что Олежка в самое трудное

время целыми вечерами сидел с ней на кухне и говорил об Арике. Олежке

было шестнадцать, он вырос из свитера, но к тому времени смысл реликвии

для него как-то поблек, и вещь попала ко мне, и долго лежала сперва в

шкафу, потом в чемодане на антресолях, да ведь и теперь там лежит!

Выходит, что-то от первой любви осталось во мне, оно не сдавало позиций,

оно зацепилось за краешек души. И вот - вот оно...

Несколько секунд я была счастлива, а потом принялась осознавать.

- Но как ты сюда попал?

- На грань? А как ты сюда попала?

- А ты? - страха во мне уже не было. Все укладывалось в схему. Раз мы

выпали из мира живых, то не так уж далеко оставалось до мира покойников.

Вот и соприкоснулись...

- А я - к тебе. И к Светке, помнишь Светку?

Помнить Светку я решительно не желала. Если бы Арик вернулся, они бы

поженились.

Я оглядела помещение. И увидела глаза. Много глаз - ясных и живых!

- Ребята, - сказала я им. - Ребята!.. Ну, что вы тут забыли?.. У нас -

хуже, чем у вас, честное слово!

- Сами знаем, - от стола поднялся высокий плотный парень. - Но нас же

позвали.

- Кто?

- Ты.

- Те, кто нас любил, и те, кого мы любили, понимаешь? - спросил Арик. -

Мы потому и тут, что нас все еще любят! Мы потому и живы, что отвечаем

любовью! Вот о чем мне нужно было написать песню!

Раздался хлопок, я повернулась. Мой спутник обнимался с кем-то, и они

лупили друг друга по плечам широкими дублеными ладонями, привыкшими к

тросам и шкотам на яхтах... или на чем там еще выходят в море?..

- Понимаешь, девочка, нас тут немного, но мы - настоящие, - сказал Арик.

- Мы не отступали, мы жизнь любили не домашнюю, а другую! Потому,

наверно, и вылетели из нее, - чересчур любили... И нас именно так любили

наши женщины - чересчур. Вот мы и пришли.

- И мужчины, - это был женский голос. Из угла вышла высокая, тонкая, со

сверкающими рыжими волосами. - И мы их любили, и песни пели, и бунтовали

против любви, и все в нашей жизни выходило чересчур. Но это все равно

была любовь, понимаешь?

- Так вы пришли за нами? - с непонятной радостью спросил мой спутник, и я

поняла - за то и похоронен, что, не признавая смысла переродившегося

мира, все ждал и ждал этого возвращения.

- Мы пришли к вам, - высокий, чуть ли не на голову выше Арика, плотный

парень стряхнул с плеч брезент, и я увидела - на нем топорщился десантный

"лифчик" с полным боекомплектом, включая саперную лопатку. - Невесту мою

сволочь какая-то похоронила за то, что ждет меня.

И тут до меня дошло: оружие - настоящее!

Но иначе и быть не могло в мире, где нелепая бабья магия, выдумка

одной-разъединственной малограмотной тетки, осуществилась таким страшным

образом. Если нас накрыли слившиеся в черное пятно квадраты и овалы

торчащих ввысь надгробий, значит, разбивать их в пух и прах нужно вот

этим, вернувшимся из небытия, оружием.

- Нам нужен план города, - сказал Арик. - Тут ведь столько понастроили...

- Вас всего полтора десятка, - напомнила я.

- И полтора десятка тех, кто нас все еще любит. Тех, кто, сам того не

понимая или запрещая себе верить в это, ждет нашего возвращения... Вот мы

и вернулись!

- Больше, - возразил десантник. - Мы по кусочкам соберем то, что вы

разрушили, по самым крошечным кусочкам. Мы вас выпихнем отсюда - пинками,

коленом под зад!

- А если кто не захочет?

Насчет Анны я знала точно - не захочет!

Мужчины переглянулись.

- Не захочет - туда и дорога.

И мы, сдвинув столы, сели все вместе - выстраивать план, и слева от меня

было острое, обтянутое серым свитером плечо Арика, а справа - плечо

ночного спутника.

Он повернулся ко мне - глаза встретились.

В них была настоящая глубина! Та, которая возникает, когда сплавлены

вместе мужское упрямство, веселая злость, неугомонное желание. Ни того,

ни другого, ни третьего я уже тысячу лет не встречала.

Минус на минус дал-таки плюс!

Как будто меня, в три ручья рыдающую девчонку, ошалевшего от первого горя

птенца, передавали сейчас из ладоней в ладони, одна любовь - другой

любви, вечная - будущей,над миром, который чуть было не погубил мою

бессмертную душу...

Рига

2001